Постановка проблемы с самого начала породила разногласия между судебными гинекологами и практикующими психиатрами. В январе и феврале 1929 года народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко созвал подкомитеты Ученого медицинского совета с целью помочь Комиссариату юстиции подготовить ответ гражданину Каменеву из Татарской ССР, обратившемуся с просьбой о перемене пола[690]. Семашко, по-видимому, направил краткое изложение дела главному судебно-медицинскому эксперту при НК3 РСФСР Я. Л. Лейбовичу, специалисту по судебной гинекологии. В переписке с Ученым медицинским советом Лейбович описывал эту проблему как связанную с «гомосексуалистами», среди которых были «психические гермафродиты». Ученый утверждал, что по этой причине такие личности подпадают под постановления (принятые Комиссариатом внутренних дел в 1926 году) относительно гражданского статуса гермафродитов[691]. При рассмотрении рекомендации Лейбовича президиум Ученого медицинского совета отверг его ссылки на гермафродитизм и заключил, что вопрос стоит о «перемене пола, имени и производстве операции [по перемене пола]». Таких личностей президиум определил как «трансвеститов»[692]. Путаница понятий («изменивший пол», «гермафродит», «гомосексуалист», «трансвестит») и конечный выбор термина «трансвестит» отражали сложившуюся в Европе сексологическую таксономию. Сталкиваясь с людьми, желавшими переменить биологический пол, за несколько десятилетий до того, как врачи разработали программы гормонального и хирургического лечения «транссексуалов», сексологи часто именовали их «трансвеститами»[693]. Когда Ученый медицинский совет собирался в полном составе, можно было услышать даже больший разброс определений: обсуждались и другие формы сексуально-гендерного диссидентства.

8 февраля 1929 года психиатр Л. Я. Брусиловский открыл заседание Совета по рассмотрению просьбы гражданина Каменева сообщением «о трансвеститах». Ссылаясь на научный и политический активизм Магнуса Хиршфельда, Брусиловский отметил, что «вопрос о трансвеститах <…> в условиях СССР не [является] особенно частым», в то время как в Германии подобный феномен «чрезвычайно распространен». Он указал, что московский психиатр Эдельштейн недавно (в 1927 году) описал «интересный случай» из этой практики, имевший отношение к «трансвестизму». Речь шла о Евгении Федоровне М.[694] Затем Брусиловский зачитал отрывки из ее «Истории моей болезни», в завуалированной форме соглашаясь с определением автором собственной личности – таким, как оно выражено в ее «признании», где Евгения встала на защиту «своего среднего пола». В заключение он назвал пациентку «трансвеститкой»[695].

Биолог Н. К. Кольцов присоединился к дискуссии, заявив: «Конечно, не существует среднего пола, а есть бесконечное количество средних полов». Феномен очевиден в мире животных, но «у человека это встречается очень часто, может быть, чаще, чем у животных, и приобретается или усиливается благодаря подражанию на основе просто психической заразы». Кольцов рассказал о своем пациенте-мужчине (также из Казани), просившем изменить пол. Из сообщения следовало, что его якобы вылечили инъекциями «спермин-жидкости»[696]. Недавно посетивший Среднюю Азию Кольцов не согласился с тезисом Брусиловского о том, что «этот вопрос» имеет меньшее значение для Советского Союза. Биолог заявил, что «на самом деле, если где он и имеет огромное практическое значение, так именно у нас – не в РСФСР, а в таких республиках, как Казахстан», где бачи подвергаются «чрезвычайной экономической эксплуатации». Он видел в них местную группу, гендерные и половые девиации которой были обусловлены социальными условиями и не являлись врожденными. Их, как ему казалось, бедственное положение могло лишь усугубиться, если бы «вообще было решено» идти на уступки «трансвеститам»[697]. Возражение Кольцова свидетельствовало, что в Советском Союзе концепция национальных особенностей преобладала над медицинской моделью полового извращения. Как биолог Кольцов готов был принять врожденную и особенно гормональную модель «среднего пола», в рамках которой мыслил себя городской, и, по-видимому, европеизированный пациент. Но половые девиации, представлявшиеся результатом отсталости социальной среды, следовало исключить из сферы медицины как проблему, разрешить которую надлежало законодательству.

Далее в дискуссии была поднята тема «среднего пола» в воинских формированиях, и проявилось отчетливое различие в подходах к оценке новобранцев-мужчин и новобранцев-женщин[698]. Разделяя страх Кольцова относительно морального разложения мужчин, Брусиловский предупреждал, что «такого рода субъекты, заявляющие, что они гомосексуалисты, ведут к тому, что при большой психической заразе составляют контингент уклоняющихся от военной службы. Целый ряд таких моментов уголовного порядка может встретиться»[699]. Только один психиатр, присутствовавший на заседании, был знаком со стандартной процедурой работы с призывниками, заявлявшими о своей непригодности к военной службе ввиду гомосексуальности. «Если сейчас кто-нибудь уклонится от призыва на военную службу под таким предлогом, – указывал А. В. Рахманов, – то он прежде всего попадет в психиатрическое учреждение на экспертизу. Так что в этом направлении вопрос и будет разрешен»[700]. Рахманов не утверждал со всей однозначностью, что армия должна автоматически изгонять из своих рядов «гомосексуалистов», хотя замечания этого психиатра на слова Брусиловского о «психической заразе» наводят на мысль, что он придерживался именно этой точки зрения. Рахманов настаивал на всестороннем обследовании специалистами такого рода новобранцев «и обязательно в психиатрическом учреждении, где силы будут достаточно компетентные для того, чтобы этот вопрос разрешить». Сравнительно редкие психиатрические тексты того времени, посвященные проблеме психической неполноценности отдельных военнослужащих, если и упоминают о половом извращении, то в крайне завуалированной форме, хотя метафора «психическая зараза» использовалась врачами и политработниками весьма часто в случаях, когда они сталкивались с самоубийствами и иными проблемами в среде солдат и офицеров[701]. Ученый медицинский совет быстро согласился, что «психическая зараза» в среде мужчин приводит к нежелательным последствиям для призыва на военную службу.

Хотя когорты «зараженных» гомосексуальностью мужчин и вызывали у Рахманова обеспокоенность, он тем не менее защищал присутствие в армии «женщин мужественного вида» – как тех, кто был замужем за мужчиной, так и тех, кто не желал выходить замуж в силу своей «маскулинизации». «Они не претендуют ни на что другое, как на службу». Говоря о «женщинах на военной службе», Рахманов писал, что они встречаются «среди комсостава, переодетые в мужское платье». Он сам лично наблюдал два случая:

Никто из присутствующих не стал возражать заявлению Рахманова о пользе для государства женщин с гендерным несоответствием. Переодетая женщина (каковы бы ни были невысказанные замечания по поводу сексуальности «маскулинизированного типа»), судя по всему, занимала высокое положение в рядах Красной армии. Поэтому такая фигура требовала «персонального», а не общего подхода.

Похожий призыв к «внимательному» и индивидуальному рассмотрению последовал за сообщением о том, что прежде советские официальные лица одобряли однополые браки, и Совету предстояло решить, будет ли такое официально позволено и «трансвеститам». И снова терпимость была проявлена исключительно в отношении личностей, которые биологически считались женщинами. Узнав об успешной борьбе Евгении Федоровны М. за признание Комиссариатом юстиции ее брака с женщиной, Кольцов посчитал необходимым высказать обеспокоенность:

Тем самым советский биолог фактически допустил возможность однополого брака при условии специального медицинского надзора. Никто из присутствующих не высказал возражений. Позднее в ходе дискуссии Кольцов настаивал на необходимости принятия специального закона, запрещавшего женщине, переодетой мужчиной, жениться на другой женщине, но не получил поддержки коллег, и его предположение не вошло в окончательную резолюцию, положенную на стол Семашко. Психиатр Брусиловский указал на опасность беспорядка в женских банях, если право быть трансвеститом в той или иной форме будет признано государством[703]. Но все же наибольшее беспокойство вызывали мужские представители «среднего пола» и «психическая зараза», ставившая под угрозу моральный дух военнослужащих. Собрание ведущих психоневрологов России фактически умалчивало о «феминизированных» мужчинах, переодетых женщинами, и об однополых браках между «мужчинами-трансвеститами». Фемининность мужчин была признаком отсталости, она не касалась русских гомосексуалов, а была характерна исключительно для «несчастных бачи <…>, мальчиков, которых одевают в женское платье и портят навсегда, людей отнюдь не среднего пола, а совершенно ярко выраженного мужского пола», в целях сексуальной и экономической эксплуатации[704]. Мужскую фемининность можно было представлять только как чуждую, отсталую и трагичную, в то время как маскулинизация женщины ассоциировалась с компетентностью, властью и, по сути, с верностью ценностям модерности (непременно русским), к которым вела революция.

Последний вопрос, обсуждавшийся в ходе данной дискуссии, отражал утопические ожидания времени. Он касался просьбы Каменева сделать из него женщину путем хирургического вмешательства и замены документов. Ведущий практикующий психиатр П. Б. Ганнушкин подтвердил, что «такие вопросы постоянно встречаются» – следовательно, подобная проблема существовала и в России, и ее нельзя было игнорировать как исключительную для Германии. В то самое время под наблюдением в его московской клинике находилась женщина, желавшая стать мужчиной, и он выразил обеспокоенность относительно правового положения врачей, пытавшихся выполнить подобную операцию. Перспектива перемены пола, как в случае с трансвестизмом, выдвигала на первое место проблему зарегистрированного пола такого гражданина. В этой связи Ганнушкин и другие присутствующие постоянно подчеркивали, что врачи не могут работать с такими пациентами без взаимодействия с государственными органами, которые могли бы изменить официально зарегистрированный пол пациента (через ЗАГС, учреждение Комиссариата юстиции)[705]. В равной степени вызывал беспокойство вопрос об уголовной ответственности врачей в таких ситуациях. Ганнушкин сослался на дело 1928 года, которое он рассматривал в Московском городском отделе здравоохранения (Мосздрав), когда «врач изменял пол и из мужчин делал женщин и наоборот путем довольно примитивных хирургических операций. Нам пришлось просмотреть громадное количество историй болезней одних и тех же лиц, фигурировавших как Константин, Екатерина и т. д.». Дело не дошло до суда, поскольку Мосздраву удалось спустить его на тормозах: «Мы вышли из затруднения так: написали, что это редкий случай, когда психопаты-больные попали к врачу-психопату. Правильно это или нет, [но] это дело улеглось»[706]. Судя по всему, Ганнушкин сомневался в правильности подобного решения. Его слова были ближе всего к просьбе об этическом руководстве к действию из всего, что звучало на заседании. Но откровенность ученого также подталкивала к мысли, что изменение пола человека вполне реально являлось делом недалекого будущего. Этот прогноз отражал как уровень развития науки, так и утопизм культурной революции[707].

Казалось бы, в результате этих дискуссий проблема «среднего пола» должна была обрести некую законченную форму. Ведущие нейропсихиатры Советской России заявляли, что при рассмотрении случаев «трансвестизма» необходима «экспертиза в каждом отдельном случае». Они постановили, чтобы «весь этот вопрос во всей его широте и со всеми возможными отклонениями» был передан на рассмотрение Межведомственной комиссии комиссариатов здравоохранения и юстиции[708]. Подобно межведомственной комиссии по борьбе с проституцией, созданной в 1922 году Комиссариатом здравоохранения, смешанная комиссия по «трансвестизму» была призвана придать проблеме половой аномалии драматический накал. Разнообразные, противоречивые и весьма непростые вопросы сексуально-гендерного диссидентства следовало передать под эгиду медицинской и биологической (прежде всего гормональной) науки при содействии органов юстиции и соблюдении режима регистрации личности. Призвав создать Межведомственную комиссию, Ученый медицинский совет Комиссариата здравоохранения дал понять, что медицина укрепит свою роль ведущей отрасли по данному вопросу. Правда, медицинским чиновникам хотелось, чтобы была внесена ясность и официально решен «вопрос о праве трансвестистов (sic!) вступать в брак с лицами того же пола и о праве производства операций по изменению пола у трансвестистов»[709].

Этот «явно эксцентричный» эпизод времен культурной революции помогает понять и другие. Так совпало, что в 1929 и 1930 годах были изданы именно те тома двух главных советских энциклопедий (Большой медицинской и Большой советской), которые содержали статьи о «гомосексуализме»[710]. Они были полны оптимизма касательно того, что в недалеком будущем будут открыты биологические механизмы половой аномалии, а также выражали либертарианский энтузиазм о принятии гомосексуальной личности обществом. Редактор первого издания Большой медицинской энциклопедии, народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко поручил психиатру М. Я. Серейскому написать статью о гомосексуальности. Это свидетельствовало о признании заслуг молодого ученого в области исследования эндокринных аномалий. Опираясь прежде всего на открытия Штайнаха, но апеллируя и к сексологическим исследованиям Хиршфельда и к его поддержке эндокринной гипотезы, Серейский занял в своей статье непреклонную позицию в пользу биологической и конституциональной этиологии однополого влечения. Он резко отрицательно отозвался о психопатологических теориях однополого влечения и законодательном запрете гомосексуальных актов, расценив их как устаревшие. В статье 1930 года на ту же тему в Большой советской энциклопедии Серейский связал эндокринную гипотезу с одобрением борьбы Хиршфельда «за отмену закона против гомосексуализма в Германии» и выразил уверенность что «отчужденный» гомосексуал вольется в «новый коллектив»[711]. Как дань времени следует расценивать добавление редакцией в статью «этнографического очерка» П. Ф. Преображенского о «гомосексуальной любви» в среде так называемых малокультурных народов[712]. В культурах малых народов Крайнего Севера (чукчи, коряки и камчадалы) или в советских «азиатских» культурах (под которыми он подразумевал «исламские») истоки гомосексуальности «носят по большей части социальный характер», а не биологический. На обширной территории Советского Союза встречались образчики обеих европейских интерпретаций сексуально-гендерного диссидентства: медицинской, присущей «цивилизованным» обществам (где гомосексуалы составляют меньшинство), и антропологической, относимой к «первобытным» культурам (где гомосексуальность широко распространена).

Статьи Серейского были вершиной айсберга. Его малораспространенная и эксцентричная поддержка гормональной теории и политики эмансипации являлась порождением иллюзий на очередном витке истории. Возникнув в атмосфере утопического энтузиазма, направленного на изменение общества и реализацию фантастических проектов, идеи Серейского не были чужды взглядам научных руководителей Народного комиссариата здравоохранения. Новаторы с утопическими мечтами не принимали во внимание негативные прогнозы сторонников психопатологической модели половой перверсии и вынашивали планы социального переустройства для советского «трансвестита», пусть и ограниченные гендерными и культурными соображениями.

Подобно многим проектам той эпохи, мечтания о социально жизнеспособном «трансвестите» были преданы забвению в связи с тем, что безудержный оптимизм первой пятилетки сменился суровым прагматизмом. Достижение заявленных в плане фантастических целей потребовало сосредоточения ресурсов на узких направлениях. На науку, субсидируемую государством, были возложены соответствующие ожидания. С началом атаки марксистов на беспартийных ученых наука оказалась в центре пристального политического внимания. Последствия такого поворота к нарочитому прагматизму в отношении «трансвеститов» или «гомосексуалистов», порой неявно выраженного, часто очевидны в доступных источниках. И все же кампания против «биологизирования» (от популярного в то время глагола «биологизировать») в психиатрии и криминологии и история борьбы с так называемыми социальными аномалиями в эпоху первой пятилетки создала почву для понимания событий 1933–1934 годов.

О прагматическом повороте в сфере народного здравоохранения свидетельствовали смена руководства и реорганизация системы медицинского обслуживания. 13 декабря 1929 года ЦК ВКП(б) постановил реорганизовать Комиссариат здравоохранения, обязав его сконцентрироваться на нуждах промышленного пролетариата и колхозного крестьянства. Харизматичный видавший виды большевик Н. А. Семашко, народный комиссар здравоохранения с 1918 года, в 1930 году по до сих пор не выясненной причине был заменен М. Ф. Владимирским, также ленинцем старой закваски и профессиональным врачом. Вероятно, он считался благонадежным вариантом благодаря своему послужному списку: в 1920-е годы он служил в Комиссариате внутренних дел РСФСР и возглавлял Коммунистическую партию Украины[713]. Последовали проверки и системная перестройка, перемены не миновали и психиатров. Постановление Рабоче-крестьянской инспекции от 26 октября 1931 года отметило некоторые недостатки в психиатрическом обеспечении, в том числе ограниченную сеть и низкий уровень больничного обслуживания, невысокую квалификацию персонала, недостаточное применение «трудовой терапии», излишнее число госпитализированных больных, наблюдение за которыми вполне можно было бы осуществлять в амбулаторных условиях. Комиссариату были спущены директивы придать лечению трудовой характер, уделяя больше внимания «рабочим ведущих отраслей промышленности» и развитию трудовых колоний и мастерских в психиатрических заведениях[714]. Упор на труд как метод лечения появился еще до первой пятилетки. Что отличало этот период, так это степень нацеленности исследований и лечения на «производительные» слои населения. Она свидетельствовала о жесткой фильтрации приоритетов сквозь сито классовых интересов. Расходуя весьма скромные средства на поддержание психического здоровья народа, власти надеялись на максимальную отдачу (измеряемую производительностью труда). Ученый медицинский совет Комиссариата распустил подкомитеты, не отвечавшие этим приоритетам. Например, отсутствует информация о том, что когда-либо собиралась Межведомственная комиссия по «трансвеститам». Меморандум 1933 года указывает, что к этому году прекратила существование и «невропсихиатрическая комиссия» Ученого медицинского совета Комиссариата здравоохранения (изначально предложившая сформировать Межведомственную комиссию)[715].

Направления исследовательских работ были соответствующим образом пересмотрены. Врачи сосредоточились на проблемах основной психиатрии (шизофрении и нарушениях, обусловленных известными биологическими причинами), а также практиковали на городском направлении малой психиатрии (неврозы и проблемы приспособления к жизни) в целях повышения трудовых показателей. Исследование аномальной личности перестало быть делом случая и должно было проводиться в плановом порядке, отражавшем потребности рабочих и крестьян[716]. Половая аномалия как самостоятельная проблема фактически исчезла из советской психиатрической литературы в 1930-х годах. На страницы специальных изданий она возвращалась лишь в качестве симптома в контексте серьезного психического заболевания, душевного расстройства или утраты трудоспособности[717]. Иногда даже более значительное падение наблюдалось в эпоху первой пятилетки в исследованиях, касавшихся сексуальности в рамках вопросов социальной гигиены, полового просвещения и евгеники[718].

Острые атаки на «биологизирующих» ученых, обвинявшихся в том, что корни социальных болезней они усматривали в биологии индивида, ускорили отказ от сексологических исследований в этот период. Недовольство большевиков тем, что в оценках человеческих патологий некоторые медики уделяли слишком большое внимание природе и недостаточное – воспитанию, имело длинную предысторию. Но во время культурной революции это недовольство превратилось в догму. Кампании по продвижению ученых с партийными билетами и дискредитации политической благонадежности «буржуазных специалистов» (осколков старого режима) наложили на интеллектуальный труд печать идеологического конформизма[719].

В такой атмосфере любые попытки эндокринологических исследований были чересчур рискованными. Один энтузиаст, исследовавший терапию омоложения, пришел даже к заключению, что она некорректна идеологически, поскольку противоречит законам истории[720]. Гормональная гипотеза происхождения гомосексуальности должна была бы также попасть под огонь, но критики в адрес хорошо известных энциклопедических статей Серейского не последовало. По-видимому, редакторы полагали, что критические замечания неизбежно спровоцируют дискуссию по рискованной и подвергавшейся все большему остракизму теме[721]. Кажется, что только одна статья, вышедшая в журнале по экспериментальной биологии, оспаривает доводы Серейского. В 1931 году биолог М. М. Завадовский опубликовал отчет о попытке лечения от «гомосексуализма» рядового красноармейца. Эксперимент произошел в 1924 году, когда солдат пришел к биологу – специалисту по половой трансформации животных – в надежде избавиться от гомосексуального влечения. Завадовский писал: