Глава 6
«Бесконечное количество средних полов»
В России эпохи НЭПа главными инициаторами нового дискурса о гомосексуальности и других формах сексуально-гендерного диссидентства выступали врачи, но не только они сталкивались с подобными явлениями. Хотя и кажется, что после опубликования УК РСФСР 1922 года милиция неохотно, но уступила надзор за гомосексуалами психиатрам, в этом разделении труда были многочисленные исключения. Исключения, встречавшиеся в вопросе о том, были ли разговоры о «гомосексуалистах» и «трансвеститах» делом медицины, указывают на ограничения, которые советская власть наложила на медицинские модели сексуальной и гендерной аномалии.
Большевистские агитаторы, вступавшие в борьбу с «отсталыми» элементами населения Советского Союза, не сомневались, что складывавшаяся медицинская модель была неприложима к тем формам однополых отношений, с которыми они сталкивались. История их борьбы с христианским духовенством и с обычаями сексуальной жизни «первобытных» народов юга и востока Советского Союза свидетельствует о том, что они активно продвигали тезис о прямой зависимости половых девиаций от сложившихся социальных условий. Пытаясь взломать печать на дверях тайного мира монастырской жизни или желая «осовременить» культурные практики исламских и кавказских народов, большевистские агитаторы создавали политику сексуального различия, которая резко противоречила «передовым» европейским психиатрическим и эндокринологическим гипотезам.
Члены антирелигиозного движения, воспринимавшие большевизм с энтузиазмом, и русские большевики, сочинявшие законы для новых периферийных советских республик, подходили к регулированию однополых проступков как пережитков старого быта, подлежавших искоренению. Действуя таким образом, они создавали дискурс, противоречащий медикализированным и либертарианским голосам, раздававшимся от некоторых психиатров и юристов РСФСР.
Культурная революция, сопутствовавшая первой пятилетке (1928–1932 годы), не обошла стороной и вопрос сексуально-гендерного диссидентства. Она породила дискуссию, отголоски которой запечатлелись в ряде эпизодов о возможности существования «трансвеститов» (этим понятием охватывались все вариации «среднего пола») в новом обществе. Эта дискуссия отражала, с одной стороны, опыт большевистской борьбы с пережитками старого быта, а с другой – страстное стремление медицинских умов разрешить научный вопрос половой аномалии.
Как и в других областях науки, медицинский подход к этому вопросу прошел через утопическую фазу (в 1929 и 1930 годах), когда психиатров вновь охватил оптимизм относительно сексуальной эмансипации и открытий эндокринологии. Видение врачей, ратовавших за то, чтобы определенные социально аномальные идентичности находились в ведении медицины, откровенно расходилось с более жесткой стратегией регулирования «девиантного» поведения и образа жизни. Дискурсивное пространство, внутри которого аномалии вроде «гомосексуалистов» или «трансвеститов» могли спокойно существовать в Советском Союзе, начало постепенно исчезать во время первой пятилетки.
Народный комиссариат здравоохранения (равно как и некоторые ученые с юристами) воспринял декриминализацию мужеложства в УК РСФСР 1922 года как перевод гомосексуальности из сферы полицейского регулирования в область медицинских вопросов. Тем не менее существовали формы однополых отношений (обычно между мужчинами), которые часть большевистских деятелей отказывалась рассматривать как вопросы медицинского характера. Они отвергали рассуждения о врожденности однополого влечения и отрицали, что исторические свидетельства присутствия однополой любви в других культурах подтверждают ее универсальность. Большевистские агитаторы утверждали, что некоторые «развратные» нравы старого режима (среди священнослужителей Русской православной церкви) или у «первобытных» народов Советского Союза (южные и восточные этнические группы) являются социально обусловленными формами «половых извращений». С последовательностью, которая была чрезвычайно редка для политики в отношении сексуально-гендерного диссидентства, большевики вели кампании и вводили меры, направленные на искоренение классовых предпосылок и социальных структур, которые, как они считали, способствовали формированию «извращений». Подобные инициативы накладывали очевидные ограничения на биомедицинский подход к восприятию сексуально-гендерного диссидентства, лишая научную экспертизу главного слова в данном вопросе. Они также порождали политические дискурсы об аномальных сексуальностях, которые шли вразрез со стремлением Комиссариата здравоохранения стать частью международной политики сексуальных реформ и сужали возможности либертарианского толкования революционного законодательства о половых преступлениях.
В первые годы советской власти воинствующие атеисты, осевшие во время Гражданской войны в Комиссариате юстиции и позднее в Отделе пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), стремились дискредитировать моральный и политический авторитет Русской православной церкви[650]. Информация о мелких половых преступлениях, совершенных священниками и монахами, стала пусть и не самым главным, но сильным инструментом в антирелигиозной пропаганде и агитации. Начав с дела епископа Палладия 1919 года, атеистические журналисты и прокуроры приступили к «вскрытию язв» церковной жизни, делая акцент на чревоугодии и половых усладах[651]. В судах над православными священниками по обвинению в половых преступлениях (как в деле Палладия) процессуальные стандарты отступали на второй план, в то время как процесс превращался в показательную демонстрацию для той части публики, «которая еще не освободилась от религиозных предрассудков»[652]. Суды над священниками по делам о половых непристойностях обычно касались гетеросексуальных отношений, и если дело происходило между совершеннолетними, которые были в состоянии дать согласие на секс, то они могли вскрыть противоречия между декларируемой властями сексуальной свободой граждан и стремлением режима подорвать моральный авторитет Церкви. Поэтому в таких делах обычно озвучивался эпизод принуждения или развращения несовершеннолетних, чтобы подкрепить законность дела. При этом обвинители считали, что они искореняют моральное «лицемерие» и контрреволюцию[653]. Поскольку священники, монахи и монахини принадлежали к социальной группе, по советским законам формально лишенной избирательных прав и полноправного гражданства (до сталинской Конституции 1936 года), законодательная основа для подобных преследований не нуждалась в крепкой почве[654].
Анализ культуры «монашеского разврата» большевикамиатеистами отвергал предположения о биологической этиологии или о том, что «монахи-гомосексуалисты» страдали от психического заболевания. В Вологде в 1922 году проходил суд над отцом Василием, обвинявшимся в сексуальных отношениях с послушниками. Архиепископ Александр, которому священник непосредственно подчинялся, организовал довольно искушенную систему защиты. Так, местный врач, выступая в качестве эксперта, заявил суду, что
<…> виновный монах – больной человек с извращенной половой психикой, что эта болезнь была распространенной как в древних Греции и Риме, так и в современных заграничных государствах и что так как потерпевшим мальчикам не было причинено телесного повреждения, то и в деяниях этих нет особой вины[655].
Суд проигнорировал эти заявления, основанные на исторических и медицинских аргументах, и приговорил отца Василия к максимальному наказанию в пять лет лишения свободы, а за сокрытие преступления архиепископ Александр и еще один священник получили по году тюремного заключения. С одобрения Комиссариата юстиции обвинитель в суде настаивал на недопустимости медицинского «милосердия и жалости по отношению к сидящим на скамье подсудимых монахам». Автор протокола суда отверг слова врача о том, что гомосексуальность – это пораженная болезнью сексуальность, а «мужеложство – одна из распространенных в истории человечества болезней». По мнению составителя прокола:
Обвинитель был прав, когда <…>, обрисовав условия и обстановку монашеской жизни, указал, что эта жизнь, которая как будто бы для окружающих должна быть образцом подвига, аскетизма, нравственности и чистоты, в действительности является сплошным обманом и лицемерием <…> и что в условиях этой жизни, во избежание нареканий и обвинений в нарушении монашеских обетов, приходится давать исход половому чувству в извращенных формах[656].
Последующие сообщения в атеистической прессе всячески избегали любых упоминаний о деталях системы защиты, к которой обращались священники, если она основывалась на медицинских моделях половой девиантности[657]. В отличие от неудачной попытки Комиссариата юстиции осудить Палладия на основании медицинского освидетельствования, проведенного Институтом дефективного ребенка, позднее, в 1920-х годах, большевики-атеисты без проблем получали экспертные медицинские заключения, которые полностью поддерживали их аргументацию о роли социальной среды. В 1927 году криминолог Лев Григорьевич Оршанский дал подобное заключение на показательном суде над священниками, обвиняемыми в развращении малолетних[658]. Признание принадлежности вопросов о гомосексуальности, «педерастии» или других формах половых расстройств (наступивших вследствие «половой психопатии» или гормональной дисфункции) к компетенции медицины подорвало бы заявления воинствующих атеистов, что подобные явления рождены классом и средой.
На страницах своих изданий воинствующие атеисты выражали уверенность, что они могут довести до успешного завершения процессы о сексуальных скандалах, направленные против Церкви и вызвавшие широчайший интерес у публики. Отчеты о ходе судебного процесса в этих документах свидетельствуют, что на открытые или показательные суды приходило большое количество зрителей, которых в данных отчетах представляли «верующими»[659]. Они якобы слушали с «омерзением» или «недоумением» описания однополых мужских актов. Отвращение народа к таким откровениям должно было заставить «верующую массу <…> отшатнуться от Церкви» и порвать с религией[660]. Атеисты создавали атмосферу всеобщего негодования по поводу развращения мальчиков взрослыми мужчинами, апеллируя к моральной чистоте набившейся в зал аудитории. Невинность публики считалась само собой разумеющейся в силу ее классового происхождения, поскольку здоровые пролетарии не могли знать в своей среде ничего подобного. В суде над отцом Василием в Вологде в 1922 году невинность присутствовавших на суде в качестве зрителей рабочих и крестьян, активно создаваемая в публикациях, была оскорблена медицинскими и историческими оправданиями гомосексуальности со стороны защиты:
И напрасно ссылаются на заграницы и на распространенность этой болезни среди известных слоев общества. Надо было видеть то недоумение, которое было написано на лицах свидетелей, рассказавших на суде об этом явлении. Надо было понять те усилия, с которыми свидетели старались осмыслить, переварить и поверить в возможность таких деяний, чтобы сказать, что среди массы крестьян и рабочих эта болезнь не только не получила распространения, но она им совершенно чужда и непонятна[661].
В отчете о показательном суде 1927 года в ленинградском Доме просвещения на Охте над дьяконом Храновским и двумя иподьяконами, обвинявшимися в совершении сексуальных действий с детьми, «естественная» благопристойность зрителей грозила вылиться в расправу толпы над обвиняемым, сдерживаемую исключительно рациональностью представителей власти. При чтении обвинительного акта, когда прозвучал возраст мальчиков и девочки, указанных в качестве жертв преступления,
стал понятен блеск в глазах рабочих, собравшихся в Дом просвещения на суд батюшки, и заглушенный шепот: «негодяи», «мерзавцы», и то, что подсудимых охраняет усиленный наряд милиции[662].
Юный возраст жертв Храновского и «блеск» благородного негодования в глазах обвинителей сказались на приговоре: он получил максимальное наказание в пять лет лишения свободы с дополнительной высылкой на два года из Ленинградской и Московской губерний[663].
Атеистическая журналистика использовала похожую риторику народного отвращения и невинности или злодейства, обоснованных классовой принадлежностью, дабы посеять раздор между верующими и священнослужителями, когда суд касался однополых отношений между совершеннолетними. Формальная законность таких отношений в Советской России не учитывалась. В 1927 году во Владикавказе проходил суд над дьяконом Ткаченко, в ходе которого на протяжении двух дней подробно озвучивались красноречивые факты его отношений в качестве «пассивного педераста» с другими священниками, хотя официально ему было предъявлено обвинение в неумышленном заражении венерической болезнью. Ткаченко, «развращенный до мозга костей еще в монастырях», ныне, занимаясь мужеложством, «погряз в болоте разврата, опустился на самое дно этого зловонного болота». Его классовое происхождение объясняло как его «педерастию», так и его болезнь: сифилисом он заразился, состоя в Гражданскую войну в связи с белогвардейским офицером, когда они воевали против Красной армии. Партнеры Ткаченко по «педерастии» также являлись носителями религиозных предрассудков. В их числе был член приходского совета, входивший в секту хлыстов, бичевавших себя. «Верующая масса, присутствовавшая на суде, с чувством омерзения прислушивалась к тому, чем занимались ее „пастыри духовные“»[664].