По этим кратким газетным заметкам трудно судить, преследовали ли большевики цель развить сложившуюся в народе ненависть именно к взрослым «педерастам» (но не к растлителям детей). Пролить свет на внутрипартийную атмосферу может небольшая дискуссия по поводу статьи, опубликованной в газете «Безбожник» в 1923 году, в центре внимания которой оказался фрагмент из Библии о Содоме и политическое значение данного эпизода для воинствующих атеистов[665]. Редактор газеты Емельян Ярославский утверждал в статье «Содомитские грешники и содомитские праведники» (указывая на зло и моральный «разврат в виде мужеложства», царившие среди священнослужителей), что традиционное прочтение Церковью эпизода о Содоме навязывает современным трудящимся «нравственность далеких библейских времен»[666]. Интерес жителей Содома к «педерастии» объяснялся исходя из исторических, этнографических и социологических аспектов. Первые содомиты имели «нравы, которые мы встречаем у многих народов Востока: педерастия, то есть совокупление с мужчиной, была распространена в Греции, Риме, всюду в христианских монастырях, где монахи давали обеты целомудрия» по отношению к женщинам, «но сожительствовали с иноками, послушниками». Не отказываясь от обвинения Русской православной церкви в «растлении мальчиков» и скрытому потаканию подобным практикам, Ярославский тем не менее характеризовал религиозный запрет «содомии» как ошибочный и устаревший. Он подчеркивал, что место в истории Содома, которое «попы пропускают» в своих проповедях, – это концовка. В ней после истребления Содома дочери Лота сговорились напоить своего отца и зачать от него сыновей, чтобы возродить «свое племя». Попытка Ярославского привлечь внимание к тому, что Церковь потакает инцесту в данном эпизоде, приравнена им к «снохачеству» (сексуальному насилию над молодыми невестками со стороны свекров в русских крестьянских семьях), вызвала острую реакцию. Некто П. Маслянковский, московский партийный активист, прислал ему личное письмо, в котором указал на неправильное прочтение фрагмента библейского текста, в котором жители Содома требуют «познать» двух ангелов, которых Лот принял в своем доме. «Не знать значение слова „познать“ и преступления и грехи жителей Содома», которые «желали изнасиловать только мужчин», весьма прискорбно.[667] Ответ Ярославского прозвучал на страницах газеты атеистического движения:

Ярославский не пытался защитить «педерастов», он хотел поместить «праведников Содома» в исторический контекст того времени, показать иррациональность морали того, что он называл еврейской библией, и ее ненужность современному пролетариату. И тем не менее именно тот тип активиста, которого он надеялся просветить, не принимал историчности в подходе Ярославского к «педерастии». И таких членов партии было множество. В популистском атеистическом журнале, издававшемся одним из соперников Ярославского, в это же время был опубликован насмешливый пересказ истории Содома, основой которого было «гнусное мужеложное вожделение» соседей Лота. Этнокультурный контекст, конечно же, полностью игнорировался[669]. В антирелигиозном движении 1920-х годов, по-видимому, можно было намного быстрее заработать политический капитал, используя народное неприятие к сексуальному различию, нежели обсуждая исторические и социальные корни однополого влечения.

Язык непорочности и развращенности получил свое развитие в редких, но весьма страстных обращениях атеистической прессы к этой теме в эпоху НЭПа, а также в судах над священниками. Дискурс об однополых отношениях в среде духовенства соединял в себе страх относительно развращения малолетних, венерических заболеваний и моральной испорченности. Все это представлялось как следствие болотоподобной, засасывающей, зловонной обстановки религиозных общин. В этом дискурсе такое лживое зловоние противопоставлялось моральной и идейной чистоте простых людей, рабочих и крестьян, чья религиозная вера, как утверждалось, неизбежно умерщвлялась благодаря их присутствию при разоблачениях нравственной деградации духовенства в зале суда. Большевистские агитаторы запретили Православной церкви использовать медицинскую интерпретацию гомосексуальности в своих защитных речах в суде и заложили основы советского дискурса о половых аномалиях как чуждых «нормальному» рабочему и крестьянину.

Некоторые народности Кавказа и Средней Азии, как считалось, также не подпадали под биомедицинские модели аномальных сексуальностей. Большевики, занятые государственным строительством в новых советских республиках в этих регионах, продолжали полагать (как и царские губернаторы до них), что в этих регионах широко практиковались однополые отношения между мужчинами. Подобно русским врачам, работавшим в этих местах до революции, большевики считали, что такие вредные и нежелательные отношения порождены социальными условиями, которые надлежало искоренить путем изменения политики. Между сексуальными практиками, распространенными на Кавказе и в Средней Азии, существовали некоторые различия, которые нашли свое отражение в раннем большевистском законодательстве о сексуальных преступлениях, представленном в первых уголовных кодексах соответствующих республик. Регулирование сексуальности в этих республиках было в целом основано на УК РСФСР 1922 года, но существенные законодательные различия свидетельствовали, что законодатели считали общества в одних регионах менее подготовленными к сексуальной модерности, чем в других. Изучение асимметричного подхода к законодательству против мужеложства, которое вводилось в этих республиках, показывает, как понимание местных социальных условий влияло на политику большевиков за пределами европейской части СССР.

Азербайджан и Грузия (но не Армения) включили статьи против мужеложства в свои первые советские уголовные кодексы в 1920-е годы. В этих республиках были запрещены добровольные и насильственные формы мужеложства между совершеннолетними[670]. Как и в революционных уголовных кодексах РСФСР, Белоруссии и Украины, в кодексах закавказских республик половым преступлениям были посвящены несколько статей, формулировка которых не особенно отличалась от русского образца[671]. В этих республиках было введено достаточно современное революционное законодательство в отношении половых преступлений, что, с точки зрения большевиков, отражало уровень экономического и социального развития этих обществ. Несмотря на эту модерность, запрет (с использованием в формулировках слова «мужеложство») создавал языковую преемственность с законодательством старого режима. Большевики считали, что, несмотря на обновление остального законодательства о половых преступлениях, высокая степень взаимной мужской однополой активности в регионе оправдывает сохранение здесь дореволюционного запрета на мужеложство. Такая точка зрения, вероятно, обуславливалась бо́льшим в сравнении с европейской Россией числом людей, осужденных здесь за мужеложство в царскую эпоху.

В Центральной Азии после долгой борьбы за установление советской власти большевистские законодатели в конце 1920-х годов ввели уголовные кодексы, значительно отходившие от языка модерности, который характеризовал их законотворчество в других регионах. Реформаторы столкнулись с традициями развлечения и торговли сексуальностью, которые кардинальным образом отличались как от русских забав, так и от практик однополых отношений, встречавшихся на Кавказе. Узбекские и туркменские молодые мужчины-проституты – бачи – были организованы в бордели или танцевальные труппы. Руководили ими сутенеры, часто получавшие этих молодых юношей в свое распоряжение по сговору с родителями и опекунами[672]. Большевистские законодатели вознамерились искоренить (наряду с выкупом невест и полигамией) эту форму мужской проституции как «преступления, составляющего пережитки родового быта»[673]. В воззрениях строителей «светлого будущего» миссия социализма покончить с проституцией (как правило, женской) соединилась с марксистской догмой, создававшей исторические иерархии цивилизованных и отсталых обществ. Как юристы послереволюционного периода отклонили криминализацию женской проституции в РСФСР, так и существование мужчин-проститутов было сохранено в узбекском и туркменском законодательствах. При этом все остальные аспекты маскулинной секс-торговли были запрещены. Как и в других случаях, касавшихся «пережитков родового быта», статьи узбекского и туркменского уголовных кодексов, запрещавшие мужскую проституцию, не отличались юридической лаконичностью и медикализированным языком, характерным для законов о половых преступлениях республик Советского Союза, уже вошедших в эпоху модерности. Социальные практики, подлежавшие искоренению, описывались в этих кодексах с почти этнографическими подробностями. Бачи и их патроны не были включены в перечни категорий лиц с «врожденными» половыми девиациями (которые, как считалось, существовали в «цивилизованных» обществах). Все это явилось результатом совместных усилий юристов, партийных активистов и ученых-экспертов по изучению обычаев народов данного региона в 1925–1928 годах с целью введения законодательства, призванного преодолеть «отсталость» семейных, гендерных и интимных отношений[674].

Уголовный кодекс Узбекской ССР, впервые принятый в 1926 году, содержал по сравнению со всеми остальными кодексами советских республик наиболее тщательно разработанные статьи, запрещавшие однополые отношения между мужчинами. Всего в нем было восемь статей, направленных против различных практик (статьи 276–283). Они были сгруппированы с другими статьями, составлявшими «пережитки родовых обычаев» – в отличие от половых преступлений, которые находились в отдельной главе, регулировавшей преступления против личности. Мужеложство, указанное также под своим местным наименованием – «бачебазство» (как добровольное, так и насильственное) – запрещалось первыми двумя статьями. Следующая статья запрещала совершение этого же акта с несовершеннолетними или малолетними. Уникальной для советского законодательства была статья 278 кодекса, запрещавшая сексуально домогаться мужчин. Ее формулировка повторяла принятый в 1923 году прогрессивный закон РСФСР, запрещавший сексуально домогаться женщин[675]. Введение этого необычного постановления о запрете сексуальных домогательств взрослых мужчин красноречиво свидетельствовало о беспокойстве большевиков о том, что узбекских мужчин могли вовлекать в проституцию. Подобно женщинам российской советской республики, узбекских мужчин надо было защищать от насилия и давления, которые, как считалось, могли быть использованы для принуждения к сексуальному обмену и даже проституции. Запрет сексуального домогательства также подчеркивал распространенное представление, что социальная среда – причина однополых отношений в данном контексте; мол, податливые, но «нормальные» мужчины могли попасть под влияние «родовых» элементов и быть насильственно вовлечены в мужеложство, что не отвечало их природным наклонностям.

Традиционная позиция властей касательно молодых юношей была отражена в статьях 280–282, касавшихся преступлений против бачи. Бачебазство, то есть «содержание лиц мужского пола (бачи) для мужеложства, а также подготовка и обучение их этому» влекло за собой максимальное наказание в виде лишения свободы на пять лет, если жертвы были совершеннолетними мужчинами, и на восемь лет, если они не достигли совершеннолетия. Заключение соглашений между содержателями бачи и родителями или попечителями, которые продавали своих сыновей в проституцию, было запрещено статьей 282. Максимальное наказание в отношении родителей за это преступление составляло три года, в то время как содержатели бачи могли получить до пяти лет лишения свободы. «Сводничество, а также вербовка мужчин для мужеложства» были отдельным преступлением и также зеркально отражали стандартное применение этой статьи по половому признаку (в отношении женщин, вовлекаемых в проституцию), которое можно было найти в других уголовных кодексах советских республик[676]. Еще один статут в этом кодексе, также уникальный среди УК советских республик, содержал запрет на «устройство общественных увеселений (базмов) с участием бачей» (статья 281). Максимальное наказание за это преступление предусматривало три года. Содержатели притонов юношей-проститутов рассматривались большевистскими законодателями как классово чуждые капиталистические элементы, которые заключали сделки с бедными семьями ради вовлечения детей в сексуальную эксплуатацию и использования их в публичных празднествах. В первом туркменском УК 1927 года большевистскими юристами был принят сходный, но менее проработанный текст, направленный в первую очередь против тех, кто совершал преступления с вовлечением в них несовершеннолетних бачей[677].

Некоторые комментарии, прозвучавшие из уст юристов советских России и Украины, отражают различия между биомедицинским подходом к гомосексуальности в этих республиках и моделью, базирующейся на социальных условиях, характерных для прочих регионов Советского Союза. В Москве П. И. Люблинский утверждал, что на востоке страны, где традиции позволяют «более зажиточным и властным элементам эксплуатировать зависимость более слабых», гомосексуальность справедливо рассматривается как «бытовое преступление»[678]. Юристка из Одессы, Е. П. Френкель, считала запрет мужеложства в Азербайджане мерой защиты невинных «ввиду его [мужеложства] крайнего распространения». Ожидалось, что «новая культура» заменит старые устои жизни, что спорт и образование оздоровят половые отношения, и насилие над молодыми людьми перейдет в разряд редких явлений патологического характера[679].

Стремление социализма искоренить в неславянских республиках формы однополого эроса, вызываемые культурными обычаями, подчеркивали несогласованность применяемых подходов: если сексуальные меньшинства европейского, «цивилизованного» центра были отданы в ведение медицины, то на нехристианской «отсталой» периферии они рассматривались как эндемическая форма развращенности. Не имело значения, что некоторые личности в окраинных республиках могли быть «врожденными гомосексуалистами» и потому менее всего виновными в своей сексуальности. Для юристов и бюрократов Комиссариата юстиции подобное противоречие между декларировавшимся Советским Союзом прогрессивным подходом к половым вопросам и его политикой в отдаленных регионах не выглядело проблематичным. Эти различия упоминались лишь мельком или вообще игнорировались[680]. В ответе Народного комиссариата юстиции РСФСР на запрос Научно-гуманитарного комитета М. Хиршфельда о положении советских гомосексуалов в 1928 году сообщалось, что «в отдельных республиках, где педерастия особенно распространена», она наказуема[681]. Комиссариат не видел необходимости разъяснять, на основе чего делались выводы о распространенности «педерастии» и почему было принято решение о ее преследовании за пределами европейской части Советского Союза. Подобный лаконизм, по-видимому, объяснялся, хотя бы отчасти, противоречивостью взглядов большевиков на однополую любовь. Тем не менее сам язык законодательства, особенно в зеркальных статьях УК, касающихся разных полов и посвященных половым домогательствам и сводничеству (в которых внимание с женщин переводилось на мужчин), свидетельствовал, что в «отсталых» республиках инверсии маскулинности вызывали особое беспокойство советского режима. С этими проявлениями «пережитков родовых обычаев» власти предпочитали бороться, не привлекая к ним особого внимания, поскольку эти действия шли вразрез с наступившей в европейских частях Советского Союза модерностью в регулировании половых отношений.

Лишь немногие аспекты советского общества остались не затронутыми первой пятилеткой. Трансформация экономики бывшей Российской империи в социалистическую была новаторским предприятием, попыткой за десятилетие достичь того, чего Западная Европа добилась за сто лет промышленной революции.

Мелкие крестьянские хозяйства должны были быть объединены в колхозы, механизация труда в деревне обеспечила бы высокий рост производства. Государственные инвестиции в отрасли промышленности (уголь, нефть, электроэнергия, железо и сталь) преследовали целью построение передового (по марксистской терминологии – индустриального и городского) хозяйства; на страже внешних рубежей завоеваний революции стоял военно-промышленный комплекс, не уступавший в мощи ВПК капиталистических стран. Ни один из этих амбициозных проектов не мог быть воплощен без громадных социальных трат, а в случае сельского хозяйства не обошлось без практически гражданской войны в деревне. Коммунисты поставили целью не только изменить Россию экономически, но и создать нового человека. Культурная революция должна была трансформировать привычные методы труда и развлечения, мысли и действия индивидов. Конечно, это потребовало и трансформации его влечений.

На заре первого пятилетнего плана утопические мечты рождались в политической атмосфере оптимистического энтузиазма. Шейла Фицпатрик поясняет, что энтузиазм не ограничивался только членами коммунистической партии или ее молодежного крыла (комсомола), но распространялся также на науку и академические дисциплины, где как марксисты, так и немарксисты выражали «явно эксцентричные» идеи[682]. Культурная революция развязала руки новаторам, предлагавшим «ранее представлявшиеся смехотворными» схемы переделки экономической и социальной жизни. Под давлением проводившейся в то время антибюрократической кампании правительственные органы оставили привычную осторожность и поддержали тех, кто предлагал новые видения в архитектуре, технике и культуре[683]. Здравоохранение также не осталось в стороне от этой мобилизации против установившихся иерархий.

Дебаты относительно природы и роли «трансвеститов» и прочих представителей «среднего пола», кипевшие в медицинской и судебно-психиатрической литературе в конце 1920-х годов, вышли на новый уровень во время дискуссий в Народном комиссариате здравоохранения. В эпоху НЭПа психиатрическому анализу трансвеститов положили начало дела «гомосексуалисток», проанализированные в 1926 году московскими судебными психиатрами Е. К. Краснушкиным и Н. Г. Холзаковой, и спорная интерпретация этой парой таксономии сексуальных «промежуточных ступеней» Магнуса Хиршфельда[684]. Их работа вышла в первом сборнике статей психиатров и других исследователей в области медицины из Московского кабинета по изучению личности преступника и преступности. Во втором сборнике Кабинета трактовка, которую Краснушкин и Холзакова дали хиршфельдовской категории «трансвестит», была раскритикована сразу в двух статьях. Коллеги возражали против поверхностной трактовки «трансвестизма». Сравнительно мягкая точка зрения Краснушкина и Холзаковой на сексуально аномальную личность как жертву биологии была безоговорочно отвергнута. В статьях оппонентов выражалась противоположная позиция: «трансвеститы» и «гомосексуалисты» – это психопаты, рожденные социальным окружением.

А. О. Эдельштейн и В. А. Белоусов, авторы двух независимых друг от друга исследований «трансвеститки» (Евгении Федоровны М.) и «мужской проститутки» (П.), опубликованных в 1927 году во втором сборнике Кабинета, поставили под сомнение сексологические гипотезы Краснушкина и Холзаковой[685]. Ссылаясь на Хиршфельда и европейские истории болезней, Эдельштейн со всей тщательностью доказал, что немецкий сексолог отличал стремление к переодеванию от гомосексуального влечения. Трансвестизм был абстрактной сексологической категорией, которая могла существовать вне зависимости от гомосексуальности. Более того, и трансвестизм, и гомосексуальность, наблюдаемые в случае Евгении, безоговорочно выступали следствием «чисто психических факторов возникновения данной перверсии». Ее истерия, «псевдологичность» и половые «перверсии» были проявлением психопатии и объяснялись не гормонами или конституциональными факторами, а «отсутствием правильного воспитания» или, точнее сказать, «в данном случае и прямо неправильным, вредным воспитанием». Обратившись к персоне «мужской проститутки» (П.), Белоусов предложил схожий диагноз психопатии, основанный на «инфантилизме», – «истерические черты и механизмы, психопатическая неустойчивость, черты детскости в поведении»[686]. И Эдельштейн, и Белоусов давали пессимистические прогнозы в отношении своих пациентов. Первый писал, что, «несомненно, социальное будущее такого субъекта очень тяжело». О том, как сложилась жизнь Евгении после обследования, он ничего не сообщает[687]. Белоусов еще более пессимистично смотрел на «типичные аспекты гомосексуального быта» мужчины-проститута:

Мнение Белоусова отражало позицию Межведомственной комиссии Народного комиссариата здравоохранения РСФСР по борьбе с (женской) проституцией, а также страхи, нашедшие выражение в законодательстве против узбекских бачей. Подобно тем, кто стремился положить конец женской проституции, психиатр, описывая «гомосексуальный быт» П., смотрел на мужчину-проститута как на тунеядца. Характеризуя социальное окружение П., Белоусов использовал термины, похожие на те, которыми оперировали юристы Средней Азии, но не идентичные им. Мужчина-проститут принадлежал к «отсталым слоям общества», в данном случае – к меньшинству населения России, в то время как в советском Узбекистане, который считался «отсталым» регионом ввиду исторических причин, «пережитки родовых обычаев» наблюдались повсеместно.

В этих корректирующих замечаниях на взгляды Краснушкина и Холзаковой не было даже и намека и на то, что для лечения подобных пациентов применялось какое-либо терапевтическое вмешательство. Краснушкин быстро эволюционировал к основанной на психопатии этиологии однополого «извращения» – очевидно, в ответ на неудачи терапевтических притязаний гормональной теории. В 1927 году он писал, что присутствовал при трансплантации мужских «половых желез» от животного мужчине-гомосексуалу, а также «двум старикам в целях омоложения». Неудача этих операций заставила его проникнуться скептицизмом в отношении притязаний Штайнаха. Биологическая предрасположенность к гомосексуальности, может, и существовала, но была недоказанной. Меж тем, в однополых учреждениях (вроде тюрем, где практиковал Краснушкин) наблюдались примеры возникновения «компенсаторного гомосексуализма», который не был врожденным. Несмотря на всё это, Краснушкин продолжал последовательно отстаивать идею о некриминализации безобидных половых девиаций. В изданном в 1929 году сборнике лекций по психопатии преступников он фактически отверг какую-либо роль конституциональных факторов в формировании гомосексуальной личности, поставив на первое место воспитание. Тем не менее Краснушкин оставался убежден, что существуют «социально полезные и ценные психопаты», в том числе и среди гомосексуалов[689].

Резкий отход Краснушкина от понимания сексуальной аномалии как биологически обусловленной и занятая им позиция защиты гомосексуалов как «социально полезных» не были чем-то исключительным для психиатрического сообщества. В 1929 году на заседаниях Ученого медицинского совета Комиссариата здравоохранения, посвященных вопросу «трансвеститов», звучали всевозможные теории и оценки сексуально-гендерного диссидентства. Эти дискуссии, которые пришлись на период утопической фазы культурной революции, отличались весьма положительной оценкой личности «трансвестита» (включая предположение, что «в исключительных случаях» возможно и признание однополых браков), но высказывались и опасения, что за пределами медицины «средний пол» может вылиться в проблему. Вопрос регулирования сексуально-гендерного диссидентства рассматривался экспертами как в целом противоречивая задача, при всем том они не хотели передавать его в ведение милиции и суда.