Глава 5

Извращение или извращенность?

Как советская власть понимала и регулировала однополую любовь? В 1922 году один амбициозный молодой психиатр, нимало не сомневаясь, что последние научные достижения подвигают нас к рассмотрению этого вопроса исключительно с медицинской точки зрения, писал:

В. П. Протопопов из Петрограда выступал за потенциально прогрессивный подход. Отвергнув религиозные, морализаторские взгляды старого режима в пользу точки зрения, уже обретшей широкую поддержку в медицинских кругах Запада, советская юриспруденция и медицина будут в состоянии поставить на рациональную почву лечение этой половой аномалии. Ведь «гомосексуалисты» считались жертвами биологической деформации и не несли ответственность за свои сексуальные порывы, а современное общество, свободное от буржуазной невежественности, не вправе более осуждать их на тюремное заключение и вместо этого должно приглашать их в клиники. Протопопов писал это, когда новый уголовный кодекс еще обсуждался в Народном комиссариате юстиции, аргументируя вышеозначенным образом необходимость декриминализации мужеложства.

В политике коммунистической партии 1920-х годов на первом месте стояли кардинальные вопросы упрочения нового строя. После заболевания В. И. Ленина в 1922 году и его смерти в 1924-м последовала борьба за власть. В первые мирные годы советского режима основной темой дискуссий стали споры И. В. Сталина с его оппонентами по проблемам индустриализации. Именно в этом контексте следует рассматривать двойственность подхода большевиков к однополым отношениям. Коммунисты в целом считали, что половые вопросы, несмотря на их очевидную важность для революции, были элементами надстройки, которые разрешатся сами собой после того, как будет заложена коллективистская экономическая и социальная основа. Более того, медицина станет на службу государству (которое при старом режиме не доверяло технократической экспертизе), чтобы сформулировать на материалистической основе критерии того, какие граждане являются «здоровыми», а какие – «патологическими». Когда подобные ожидания соединились с намеренным изъятием «мужеложства» из первого революционного уголовного кодекса, образовался дискурсивный вакуум, способствовавший плюрализму подходов к сексуально-гендерному диссидентству. Единой или официальной точки зрения на гомосексуальность в период декриминализации мужеложства (1922–1933 годы) не было. Наоборот, и эксперты, и управленцы исповедовали самые разнообразные взгляды.

Мало кто из экспертов, подобно Протопопову, готов был рискнуть своей карьерой и изучать гомосексуальность. Споры между адептами различных точек зрения редко выходили на публику, но тем не менее об аргументах сторон можно судить по дискуссиям того времени. Несмотря на введение нового уголовного кодекса, некоторые юристы и милицейские чины продолжали относиться к гомосексуалам с подозрением. Одновременно небольшая часть психиатров и специалистов по эндокринным заболеваниям, опираясь на новейшие открытия в сфере половой ориентации, решила объявить вопрос гомосексуальности своей прерогативой. Эти эксперты представляли эротический однополый интерес как следствие гормональной аномалии. Одни, ссылаясь на исторические и культурные прецеденты, считали гомосексуальность естественным явлением. Другие придерживались биосоциальной точки зрения, полагая, что истоки сексуальности следует искать не в половых железах, а в эволюционной истории общества или в личной истории развития индивида. Обозревая труды этих психиатров и их подходы к методологическим и гендерным проблемам, можно составить представление о палитре точек зрения и возможностях изучения политики революционной России в области сексуального и гендерного многообразия.

Дискурсивный вакуум, который в 1920-х годах большевики оставили вокруг проблем сексуально-гендерного диссидентства, открыл большие возможности перед советскими судебно-медицинскими экспертами. Стремясь сделать сферы своей деятельности «более советскими», они пользовались исследовательскими возможностями, которые им предоставляла работа с «гомосексуалистами» и представителями «среднего пола», чтобы продвигать взгляды, которые разительно отличались от риторики их предшественников эпохи царизма. Юристы, в большинстве своем получившие образование при старом режиме, стремились примирить опыт революции и Гражданской войны – времени фактического беззакония – с необходимостью вернуться к формализованной законодательной основе во времена новой экономической политики. Новые уголовные нормы мало что говорили относительно однополых отношений, и правоведы заполняли дискурсивный вакуум размышлениями о медицинских и эмансипаторских подходах к данному вопросу. Тем временем медицинские эксперты – прежде всего психиатры – изучали «гомосексуализм» и «трансвестизм» с напором, не виданным до 1917 года.

Как показала Сьюзен Гросс Соломон, в случае социальной гигиены вовсе не требовалось делать что-то новаторское, чтобы сделать научное исследование более политически лояльным новым веяниям. Под руководством проницательного и харизматичного народного комиссара здравоохранения Н. А. Семашко поддержка исследованиям оказывалась, если идеи были новы для России[533]. Несмотря на ограниченные ресурсы нового Комиссариата здравоохранения, чьи бюджетные приоритеты стояли далеко не в первом ряду в советском государстве[534], впечатляющий объем исследований и дискуссий по вопросам половой и гендерной аномалии был выполнен именно в 1920-е годы.

Юристы и врачи активно использовали это время для отстаивания своих мнений. Всего через три месяца после введения в действие УК РСФСР 1922 года в еженедельном издании Народного комиссариата юстиции анонимный юрист опубликовал статью «Процессы гомосексуалистов», в которой освещались два показательных дела и доказывалось, что в отсутствие закона о мужеложстве гомосексуальное поведение может считаться незаконным и в контексте нового уголовного кодекса[535]. Один из процессов, который рассматривался в статье, – по-видимому, уже завершившийся к тому времени – был против большой группы мужчин, арестованных в петроградском «клубе педерастов» на частной квартире, где нескольких мужчин задержали в женской одежде. Эта вечеринка была одной из многих встреч, которые организовывались в Петрограде и его пригородах как маскарады – с танцами, сводническими ритуалами и потешными свадебными церемониями. Второе дело, которое, как говорилось в статье, находилось в процессе расследования, касалось некой женщины Евгении, которая выдала себя за мужчину, дабы оформить в ЗАГСе брак со своей подругой. Обе женщины активно противостояли местным прокурорам, стремившимся объявить их брак недействительным. Психиатры также обсуждали эти случаи и в печати, и за закрытыми дверями, и их предложения сильно разнились с рекомендациями, прозвучавшими в анонимной публикации в журнале Комиссариата юстиции[536].

Автор статьи, подписавшийся только инициалами Г.Р., предложил расширенное толкование статей Уголовного кодекса против «хулиганства» и «содержания притонов разврата», чтобы наверняка обеспечить обвинительный приговор «гомосексуалистам». Двум женщинам вполне могло быть предъявлено обвинение в хулиганстве и подделке документов, в то время как действия организаторов «клуба педерастов» подпадали под статью о содержании притонов разврата. Этот юрист настаивал, что судебно-психиатрическая экспертиза предоставляла медицинское обоснование для уголовного преследования «гомосексуалистов». Он цитировал слова о пагубном влиянии извращения на «нормальных» людей, которые, как он писал, прозвучали в экспертном заключении крупнейшего русского психиатра, академика В. М. Бехтерева, которое тот составил во время дознания по делу задержанных петроградских мужчин[537]. Очевидно, что, несмотря на декриминализацию мужеложства, медицина и закон в молодой советской республике объединились с целью искоренить «гомосексуалистов» как вредных элементов[538].

Тем не менее юристы, касавшиеся этого вопроса, не были единодушны в понимании, как действовать в отношении «гомосексуалистов». Сомнительно, чтобы статья «Процессы гомосексуалистов» отражала мнение всех правоведов, и вряд ли представители власти в провинции внимательно читали и следовали анонимным рекомендациям журнала Комиссариата юстиции[539]. Сам автор статьи констатировал, что высшие органы юридической власти не выработали «руководящего взгляда на этот предмет». Его рекомендации были изложены осторожным языком юриста, выражающего собственное мнение, а не уверенным тоном бюрократа, оглашающего директиву с трибуны наркома[540]. Юридические комментарии к новому уголовному кодексу Советской России обходили эти рекомендации вниманием по меньшей мере столь же часто, как и соглашались с ними, но, что примечательно, никто никогда не упоминал об этой анонимной статье[541]. Отсутствие в новом УК РСФСР 1922 года запрета мужеложства воспринималось многими советскими законоведами как прогрессивная мера. По мнению одного из юристов, мужеложство было декриминализировано, потому что:

Следовательно, совершеннолетних, совершавших добровольные однополые акты, можно было считать теми, кто выиграл от сексуальной революции. Наука освободила их, победив религиозные предрассудки. Другие юристы открыто ссылались на авторитет медицины чтобы оправдать декриминализацию мужеложства, указывая на ряд теорий происхождения однополого влечения, начиная от психопатологической неустойчивости и заканчивая недавними биологическими гипотезами Ивана Блоха, Магнуса Хиршфельда и Ойгена Штайнаха[543]. Ученые также приводили в пример историю смягчения и отмены уголовных наказаний за гомосексуальные акты, отмечая, что «более гуманная точка зрения» способствовала постепенному смягчению кары в европейском законодательстве[544].

Мнение психиатров, включая Бехтерева, также противоречило анализу Г. Р. Их статьи, посвященные тем же случаям, которые описывались в «Процессах гомосексуалистов», с очевидностью показывали, что аноним выражал лишь одно из мнений по данному вопросу. В 1927 году московский психиатр А. О. Эдельштейн описал историю «трансвестита» и «гомосексуалистки» Евгении Федоровны М., чьи действия весьма напоминали поведение Евгении из вышеназванной публикации журнала Комиссариата юстиции 1922 года[545]. Психиатр сухо отмечал факт того, что в 1922 году Комиссариат юстиции признал законность брака его пациентки с другой женщиной «по обоюдному согласию»[546]. В обеих статьях может описываться одна и та же Евгения/Евгений. Но, даже если это и не так, в статье Эдельштейна указано, что законность однополого брака его пациентки была признана в 1922 году официальными лицами. Юридические рекомендации, озвученные в «процессах гомосексуалистов», определенно не были поддержаны юристами, расследовавшими дело женщины, в конце концов ставшей пациенткой Эдельштейна[547].

Медицинские статьи, посвященные случаю с «клубом педерастов», противоречили той трактовке заключения психиатрической экспертизы, которая приводилась в статье Комиссариата юстиции в 1922 году. Психиатрами также ставилось под сомнение указанное в публикации время проведения этого процесса[548]. Как и в случае дел женщин, по имеющимся сведениям, невозможно достоверно установить соответствие между петроградским рейдом на частную вечеринку, где солдаты и другие мужчины разыгрывали костюмированную свадьбу, описанную в еженедельнике Комиссариата юстиции, и похожим случаем, описанным по отдельности петроградскими психиатрами Бехтеревым и его учеником В. П. Протопоповым[549]. Но обстоятельства случаев столь схожи и неординарны, что заставляют предполагать: разговор идет об одном и том же. Даже если это не так, мысль о том, что стратегия, изложенная в «Процессах гомосексуалистов», всецело отражала советский подход к однополым отношениям, представляется несостоятельной, если сравнить эти две точки зрения на события.

В своей статье юрист Комиссариата юстиции давал понять, что рейд на «клуб педерастов» – или по крайней мере последовавший за этим процесс – имел место после введения с 1 июня 1922 года нового Уголовного кодекса[550]. Автор специально обращает внимание на дату этого события, чтобы усилить свою аргументацию в пользу того, что, раз мужеложство более не является противоправным актом, отныне гомосексуальность должна быть криминализирована как «мелкое хулиганство». Но отчеты Бехтерева о его деятельности в процессе допросов задержанных во время петроградского рейда в «клуб педерастов» ставят под сомнение дату случившегося и заставляют предполагать, что экспертное заключение ученого было искажено в версии событий, представленной Комиссариатом юстиции. В 1922 году знаменитый психиатр опубликовал отчет о задержании «целого клуба гомосексуалистов в количестве 98 чел<овек> в период их праздничного собрания на свадьбу»[551]. Статья была адресована профессиональной аудитории психиатров и врачей.

Бехтерев писал, что он был вызван по телефону в милицию для исследования мужчин с научной, но не судебно-медицинской целью, и, согласно сноске, осмотр был проведен до 28 февраля 1921 года (за пятнадцать месяцев до введения нового уголовного кодекса)[552]. Психиатр ничего не сообщал о требовании провести судебно-психиатрическую экспертизу или присутствовать на процессе.