Этот диагноз позволял докторам сказать, что они успешно идентифицировали болезнь, при этом позволяя им устраниться от лечения гомосексуала. Составленный таким образом диагноз помог и прокурорам, сфабриковавшим дело против Синякова, который, «будучи по натуре человеком самовлюбленным и восхваляя самого себя», проявлял «бытовое разложение». Это была официальная причина того, что его исключили из коммунистической партии, членом которой он являлся до ареста[852]. До революции Синяков был дворянином и вследствие этого был уязвимым с точки зрения идеологической трактовки как «двурушник», классовый чужак, который непонятно каким образом проник в партию. Однако в тексте приговора и апелляционных документах, описывающих суд над ним, содержалось на удивление мало политической риторики. Вместо этого, выставив Синякова морально деградировавшим и психически неуравновешенным человеком, что подтверждалось психиатрами, прокуроры могли освободить молодых (и не слишком молодых) солдат, матросов и гражданских лиц, соблазненных им, от преследования за политические и сексуальные связи. В данном деле функция судебной психиатрии заключалась не только в том, чтобы создать видимость обычной юридической процедуры, но и в том, чтобы обеспечить научную подоплеку прокурорской стратегии избирательного помилования.

Когда дело было готово и все свидетельства собраны, проводился суд. Ни одно судебное разбирательство в этой группе не было «показательным процессом» – представлением с привлечением прессы и юристов, в ходе которого создавался спектакль, демонстрирующий пролетарское правосудие и иногда сопровождающийся театральными эффектами[853]. В документах восьми процессов Московского городского суда о мужеложстве между 1935 и 1941 годами фактически нет следов «кампании правосудия» или же указаний на то, что было какое-либо стремление сделать эти преступления достоянием публики. Шесть из восьми судов по обвинению в мужеложстве, в которых проходили тридцать два из тридцати шести подсудимых, проводились за закрытыми дверями[854]. Представляется, что число судов за закрытыми дверями в данном случае превышало число аналогичных судов по гетеросексуальным половым преступлениям (о чем речь пойдет ниже), однако в отсутствие репрезентативной выборки мы не можем однозначно делать такие выводы. Заключение Бена де Йонга о том, что в 1960–1970-х годах суды за мужеложство проходили за закрытыми дверями, «как и следовало ожидать», необязательно применимо к предыдущим десятилетиям[855]. Тем не менее если рассматривать эти примеры вкупе с завесой молчания, скрывающей разъяснения по преступлениям такого рода даже от юристов, то можно прийти к выводу, что судьи не видели воспитательной ценности в огласке таких процессов и считали, что открытые суды против мужеложства принесут больше вреда, чем пользы.

В то время как эти документы (главным образом приговоры и апелляции) почти не дают сведений относительно самих процессов, в них часто встречаются описания мужской гомосексуальной субкультуры, с которой боролось новое законодательство. Парадоксально, но эти краткие документы свидетельствуют о том, что субкультура скорее выжила, нежели была низвергнута. На более ранних процессах отмечалось, что продолжались общение, круизинг по улицам города и публичный секс, особенно в окрестностях московского Бульварного кольца. В ноябре 1934 года Безбородов и Грибов («зачинщик группы», чья телефонная книжка попала в руки милиции), «желая распить вина», посетили квартиру некоего Петра «по кличке Баронесса, у которого был целый притон гомосексуалистов». Суд счел эту квартиру одним из самых значительных «мест встреч педерастов», хотя судьба Баронессы и его «притона» неизвестна[856]. Другим местом встреч был парк «Эрмитаж». Близлежащее Бульварное кольцо связывало этот небольшой зеленый уголок с Трубной площадью и с общественным туалетом на ней – одним из наиболее посещаемых «мест встреч» столицы. Судя по документам, это заведение располагалось под землей и имело округлую форму, кабинки располагались вдоль стены, по периметру. Кабинки были без дверей, и туалет представлял собой обычную дырку в полу[857]. Все пользовавшиеся туалетом могли видеть друг друга, и, очевидно, такой извращенный паноптизм вел как к назначению встреч, так и к решениям избегать их. Левин, обвиненный в 1941 году в мужеложстве, описал, как он обнаружил этот туалет:

Иногда Левин приглашал партнеров домой, чтобы провести с ними ночь, с другими занимался сексом на месте. Он утверждал, что одиночество толкало его на пьянство и что лишь алкоголь виноват в том, что он захаживал в этот туалет, а вовсе не желание найти компанию[859].

Никитский бульвар, начинающийся от площади Никитские Ворота, где в 1937 году Терешков и Сергеев «были пойманы с поличным» в мужском туалете, фигурировал и в других признаниях. Один подсудимый объяснял допрашивавшим его следователям: «В 1936 году в квартиру, где жил я, переехал артист балета Афанасьев. <…> Он мне показал места, где встречаются педерасты: Никитский бульвар и Трубную площадь». Другой подсудимый утверждал, что в начале 1930-х годов ему «говорили, что основные места педерастов были Никитский бульвар, Трубная, бар на Арбате, Центральные бани». В то время бары и бани уже находились в ведении городских властей и были слабым отголоском мест, ранее принадлежавших коммерсантам, которые субкультура посещала в эту эпоху[860]. Сретенский и Чистопрудный бульвары, упомянутые в 1927 году в похожем ключе проститутом П., продолжали и в середине 1930-х годов фигурировать в качестве мест встреч. В 1935 году Анисимов и Бродский «случайно знакомились на Сретенском и других бульварах гор. Москвы с мужчинами-педерастами, вступали с ними в половое сношение в уборных, на квартирах и на бульварах…»[861].

Бульварное кольцо в центре Москвы осталось незатронутым радикальной реконструкцией столицы во время первых пятилеток. Таким образом, оно стало убежищем от помех для жизни, возникших в других частях центра столицы. Список деяний работника кино Ивана Синякова позволяет предположить, что преобразование Москвы в образцовый социалистический город парадоксальным образом сказалось и на появлении новых «сексуализированных» территорий в сердце столицы. В 1936 году Синяков заводил знакомства с сексуально доступными солдатами и матросами на площади Свердлова, расположенной перед Большим театром, а в следующем году – неподалеку от Манежной площади. Это наиболее ранние, прежде неизвестные, упоминания о гомосексуальных контактах на этих площадях, располагающихся вблизи станции метро «Охотный Ряд». Открытие метро в 1935 году и преобразование центральных транспортных артерий, которые вели к массивному зданию гостиницы «Москва» (в 1930-е годы улицы Моховая и Охотный Ряд были переименованы в проспект Маркса), словно магнитом притягивали любопытствующих. Военнослужащие в увольнении и гражданские, посещавшие столицу в конце 1930-х годов, стекались толпами к метро, особенно к станциям в центре города. К 1950-м годам, по всей видимости, благодаря новым транспортным развязкам, площадь Свердлова с зеленой лужайкой перед Большим театром стала новой плешкой, где шел активный круизинг, опередив по популярности места встреч на Бульварном кольце[862].

Дело Синякова со всей определенностью говорит о том обстоятельстве, что при Сталине некоторые военные сохранили стародавнюю привычку оказывать сексуальные услуги мужчинам за скромное вознаграждение. В приговоре перечисляются акты мужеложства, совершенные Синяковым в Севастополе и Ленинграде, из чего следует, что моряки и Синяков следовали устоявшейся практике встреч в условленных местах, используя невинные на первый взгляд приглашения:

Набережные Севастополя были лишь одним из мест, снискавшим славу среди матросов, которые искали такого рода патронские отношения. В 1936 году на неизвестной ленинградской улице или на набережной Синяков познакомился с четырьмя матросами в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет, которых он пригласил выпить с ним в своем номере в гостинице. Они остались на ночь и занялись с ним сексом. Позже, в том же году, в неустановленном московском театре он познакомился с моряком, который «во время спектакля допустил ряд сексуальных действий» с ним. Еще одного моряка Синяков повстречал в том же году в парке имени Горького. Находясь по делам в Курске (в 1931 году) и в Пензе (в 1934 году), работник кино познакомился с молодыми мужчинами, которые согласились (очевидно, на время) переехать в Москву, чтобы, живя у него, вступать с ним в половые отношения. Пензенскому восемнадцатилетнему юноше Синяков подыскал место для обучения в Москве. Мир развлечений также предоставлял много возможностей для этого неутомимого коммуниста-аристократа. В конюшнях Московского цирка он познакомился с восемнадцатилетним артистом и уговорил его позировать обнаженным для фотографий, а затем в 1934 году заманил в постель. В 1936 году во время встречи (весьма ироничной) в Доме Союзов (бывшем Доме Благородного собрания, который в том году стал сценой для показательного суда над старыми большевиками Г. Е. Зиновьевым и Л. Б. Каменевым) Синяков познакомился с «Сосо», участником «фестиваля грузинского искусства», и приведя его домой, затащил в постель[864]. В том же году на студии «Мосфильм» он познакомился с морским юнгой – с аналогичным результатом.

Хотя уголовные преследования сосредотачивались на совершаемых публично гомосексуальных действиях и на формах мужской проституции, документы показывают, что, помимо откровенно плотских, мужская гомосексуальная субкультура была пристанищем и для иных отношений. Вуайеризм, прослеживающийся в ранних обвинительных приговорах, уступил место сдержанному дискурсу о физических отношениях между мужчинами. В ходе четырехдневных слушаний в феврале-марте 1935 года по делу Безбородова много времени было отдано исследованию романтических отношений между служащим Павловым, сорокалетним холостяком, и бывшим священником пятидесяти четырех лет Шелгуновым. Раненный в половые органы в Гражданскую войну, Павлов «лишился способности к нормальной половой жизни». С 1931 по 1934 год его партнер предоставлял ему кров, и пара свидетельствовала о «ласковых, любовных отношениях», что подтверждала их частная переписка. Следователи истолковали физическую и эмоционально насыщенную любовь этой пары в соответствии с гендерной активной/пассивной моделью. Неспособный к «активной половой роли» из-за искалеченного пениса, Павлов, согласно документам, «был объектом Шелгунова» и, таким образом, пассивным партнером. И в то же время в эмоциональном плане роли менялись: «активные стремления» Павлова выражались в его «духовных связях с Шелгуновым, который в этом плане играл роль женщины». В то время как милиция, судя по всему, продолжала собирать как можно больше материалов о личной жизни мужчин, подозревавшихся в мужеложстве, суды, проходившие на исходе 1930-х годов, очевидно, уделяли намного меньше внимания тщательному разбору взаимоотношений между мужчинами-партнерами, сосредотачиваясь исключительно на их половой составляющей[865].

Порядок вынесения приговоров и апелляций по интересующим нас делам позволяет предположить, что закон против мужеложства энергично поддерживался непродолжительное время непосредственно после его введения, а затем к нему обращались менее охотно, за исключением тех случаев, когда дополнительные факторы отягчали вину подсудимых. Дело Безбородова и одиннадцати других (1935), а также дело Терешкова и еще девяти мужчин (1938) подтверждают эту точку зрения. По обоим делам проходило множество знавших друг друга друзей, пары, связанные долговременными отношениями, а также те, кого связывали непродолжительные сексуальные контакты. В каждом деле один или два подсудимых проходили как «зачинщики группы», и, как правило, в этих документах они описывались как люди, «которые способствовали ряду лиц заниматься мужеложеством»[866]. Их деятельность как «зачинщиков» сводилась к тому, что они вели активную социальную и половую жизнь, постоянно пополняя личные телефонные книжки, в дальнейшем ставшие вещественным доказательством, позволившим милиции установить других участников их круга.

В решении по делу Безбородова 1935 года суд показательным образом вписал в приговор, что цель нового закона состоит в том, чтобы наказывать «мужеложство как антиобщественное правление (sic!) половых связей между мужчинами». Это было самым политизированным заявлением, прозвучавшим когда-либо на заседаниях Московского городского суда по делам о мужеложстве. Восемь из двенадцати подсудимых по этому делу, включая двух, которым вменялась роль зачинщиков, были осуждены на пять лет лишения свободы, то есть получили максимальное наказание за простое мужеложство. Ни один из этих приговоров не был смягчен или пересмотрен[867]. 1 августа 1938 года, наоборот, восемь из десяти мужчин, обвиненных в мужеложстве по делу Терешкова, получили минимальный срок – по три года, и только предполагаемому зачинщику дали максимальный срок – пять лет. Через несколько недель лишь двое из восьми человек, осужденных на трехлетний срок, оставались в тюрьме: одного освободили сразу же, пятеро других подали апелляцию, и их приговор был отменен. Через пять недель после суда только трое из десяти осужденных все еще отбывали наказание[868]. В других аналогичных случаях приговор более чем на три года был скорее исключением, и лишь отягчающие обстоятельства влияли на решение судей вынести более суровое наказание[869].

Можно провести сравнение между делами о мужеложстве и процессами по другим половым преступлениям, которые слушались в Московском городском суде между 1935 и 1941 годами. Учитывая разрозненный характер записей, можно составить лишь поверхностный обзор, основанный на семидесяти шести приговорах за половые правонарушения, подпадающие под статьи 151, 152 и 153 УК РСФСР 1926 года, вынесенных за это время Московским городским судом[870]. Первоначальные приговоры по данным статьям варьировались от оправданий (всего девять) до смертной казни (три человека, позже приговоренные к десяти годам лишения свободы), большинство (тридцать три) были осуждены на срок от трех до пяти лет лишения свободы. Было вынесено восемнадцать обвинительных приговоров с лишением свободы сроком менее чем на три года. На фоне этих весьма суровых мер незначительным представляется наказание за простое мужеложство – в тот же период времени и в тех же судах подсудимых приговаривали к трем годам лишения свободы, то есть приговоры за простое мужеложство были сопоставимы со среднестатистическим наказанием за изнасилования, совершенные мужчинами, и половые надругательства над малолетними и несовершеннолетними. Получается, что преследование за мужеложство не было политизированным.

Различия в ведении следствия и в практике вынесения приговоров можно выявить, сопоставив суды над обвиняемыми в мужеложстве и в изнасиловании. Мужчины, принимавшие участие в групповом гетеросексуальном изнасиловании по сговору, стали объектом особого внимания с 1926 года, когда случай в Чубаровом переулке (Ленинград) впервые возбудил страх того, что «сознательный пролетариат» способен на подобное варварство[871]. С середины 1930-х годов зазвучали призывы к ужесточению наказаний для таких лиц. К групповым насильникам требовали применять санкции как для государственных преступников (десять лет и даже смертная казнь)[872]. Использование политизированной лексики на спецколлегии Московского городского суда (в которой рассматривались дела, имевшие, как считалось, политическое значение) было намного более выраженным в делах о групповых изнасилованиях, чем самая высокопарная пропагандистская риторика судей на обычных слушаниях по делам о гомосексуалах. Дело о групповом изнасиловании в 1935 году одной фабричной работницы восемью ее коллегами завершилось восемью исключительными приговорами, которые назначили наказание, превышавшее максимальное по статье 153 (восемь лет). Применив статью 59(3) о бандитизме, суд приговорил троих к десяти годам лишения свободы, а еще троим вынес смертный приговор. После обжалования приговора Верховный суд РСФСР согласился, что суд низшей инстанции правильно истолковал дело как политическое преступление, однако для всех троих смертная казнь была заменена десятилетним заключением. Другие решения, в том числе по трем ранее вынесенным приговорам сроком на десять лет, были оставлены в силе[873].

В противоположность этому самое политизированное дело о мужеложстве в выборке 1935–1941 годов (уже упомянутый суд над Безбородовым и другими) рассматривалось обычной коллегией по уголовным преступлениям городского суда и, хотя было вынесено много приговоров с максимальными сроками наказания, они остались в пределах, установленных Уголовным кодексом. Спецколлегии судов средней инстанции созывались после 1934 года для дел по политическим преступлениям, поэтому экспрессивная форма политической риторики на таких заседаниях была нормой. Из выборки процессов по мужеложству только один был проведен спецколлегией в Московском городском суде – это позволяет предположить, что, поскольку дела против гомосексуалов проходили по обычной уголовной системе, то мужеложство постепенно теряло политическое значение, приписываемое ему ранее[874].

Дела о групповых изнасилованиях и коллективном мужеложстве, рассматривавшиеся в конце 1930-х годов, похоже, утратили политическую коннотацию. Оба типа судов демонстрировали возврат к практике нормальных приговоров (не выходящих за рамки Уголовного кодекса), при этом максимальные сроки получали лишь «зачинщики». При апелляции Верховный Суд РСФСР реже смягчал наказания за групповые изнасилования, чем за мужеложство, что показывает, что на этом уровне проводилось четкое различие степени социальной опасности, которое представляло каждое из этих преступлений[875].

Мужчины, осужденные Московским городским судом за мужеложство в 1935–1941 годах, были более успешны в подаче апелляции в Верховный Суд РСФСР, чем осужденные насильники: они почти всегда добивались смягчения наказания. Но еще чаще смягчения приговора добивались лица, осужденные за половые преступления с вовлечением молодых людей (обычно без применения силы)[876]. Доказательная база, очевидно, влияла на суд высшей инстанции: насильственные сексуальные действия против взрослых женщин легче подтверждались судебно-медицинскими показаниями и милицейскими свидетельствами, в то время как надругательство над малолетними и секс с несовершеннолетним было сложнее подкрепить «уликами», и поэтому адвокаты могли с успехом оспаривать выводы следствия против своих подзащитных.

Успешные апелляции, поданные осужденными за мужеложство, имели мало сходства в своих стратегиях защиты, но их отличала одна общая черта: их подавали и представляли суду адвокаты, а не сами осужденные. Ходатайствуя перед судом о помиловании, адвокаты обычно строили защиту на таких доводах, как «личность, несудимость и семейное положение» клиентов[877]. Ни одна из апелляций, оспаривавших выводы психиатрической экспертизы, не сработала[878]. Адвокаты или осужденные, оспаривавшие интерпретацию закона судом, иногда вознаграждались за свою эрудицию. Так, 30 июня 1941 года адвокат С. Д. Босько заявил Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР, что его клиент, осужденный Андреевский («зачинщик» по делу трех мужчин, связанных с Театрально-музыкальным училищем имени А. К. Глазунова), не мог быть виновен в насильственном мужеложстве (статья 154a-II). В Московском городском суде не были приведены доказательства того, что осужденный применял силу к партнерам; не были предоставлены и улики, доказывающие, что Андреевский «добивался» актов мужеложства с юношами и несовершеннолетними – теми, что свидетельствовали против него. Адвокат попросил, чтобы дело его клиента переквалифицировали на статью 154а-I (добровольное мужеложство) и соответственно сократили шестилетний срок. Верховный Суд согласился с его доводами, и 10 июля 1941 года Андреевский получил новое максимальное наказание, но уже по статье 154а-I, – пять лет лишения свободы[879]. Такая сравнительная снисходительность судей в дни начала вторжения нацистов в Советский Союз подчеркивала относительную деполитизацию к этому времени мужеложства, которое больше не считалось преступлением, связанным с заговорами или шпионажем. Ни в одном из документов этого дела на 132 страницах подобные темы не звучали.

В случаях, когда осужденный был «зачинщиком» или занимался «развращением малолетних или несовершеннолетних», апелляции, как правило, не удовлетворялись, как и те, что были поданы тремя мужчинами, одновременно осужденными за контрреволюционную деятельность[880]. В данном случае обстоятельства преступления перевешивали красноречие любого адвоката. В одном случае отклоненной апелляции эрудиция юриста была воспринята Верховным судом РСФСР как умничанье. Осужденный Байкин, бывший дворянин (на момент ареста – преподаватель юридического института), заявил в своем прошении (где он сам представлял свои юридические интересы), что «имел половые сношения с различными мужчинами и в том числе с Леонтьевым» (также проходившим по этому делу), но сами акты совершал не в форме мужеложства, поэтому его действия не подпадают под статью 154а. Апелляционный суд отверг этот аргумент, процитировав показания Леонтьева и Байкина как убедительно доказывавшие, что «осужденные не только занимались развратными действиями, но и прямым мужеложством», при этом в постановлении суда не было точно указано, что следует понимать под «мужеложством»[881].