Книги
Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России
Рекриминализация мужеложства в РСФСР и других «модернизированных» советских республиках в 1933–1934 годах повернула общество к неотрадиционалистским формам регулирования однополой любви, но вместе с тем сформировала современное представление о маскулинной идентичности. Решение выделить и запретить именно мужскую гомосексуальную активность следовало рассматривать как неотрадиционалистский маневр, особенно в сочетании с лексикой, напоминавшей о временах религиозного и моралистического консерватизма в законодательной истории России. В нормах законности был нарушен важный революционный принцип гендерного равенства: в центре метрополии сталинизм применил те же приемы социалистической «цивилизаторской миссии», что были использованы на периферии (изначально довольно детально прописанный закон против мужеложства). Но ведь в центре не было «первобытного» общества, которое бы универсально предавалось мужеложству, как это якобы происходило в окраинных республиках. Новый закон не диагностировал проблему, считавшуюся в советских «более модерных» республиках «эндемической». Закон против мужеложства демонстрировал миноритарный подход, и в этом, как ни парадоксально, был его модернизирующий эффект, ибо он «извлек из небытия» мужскую гомосексуальную идентичность и противопоставил ей так называемую чистую и «нормальную» гетеросексуальность большинства. В сердце новой цивилизации, строившей социализм, «салоны» «педерастов» и «гомосексуалистов» разлагали «нормальных» солдат, моряков и рабочих, отвлекая их воображаемую нерастраченную энергию (которая отличала советскую Россию от «истощенного» Запада) от «естественных» способов ее применения. «Уничтожьте гомосексуалистов – фашизм исчезнет», – писал Максим Горький, указывая скорее на сексуальную идентичность, нежели на специфическое деяние. Городская субкультура сделалась предметом законодательной деятельности, проблема была сведена к небольшой группе мужчин. Важно отметить, что это была субкультура, известная своими сексуализированными территориями и использованием городского пространства. Как впервые в переписке с И. В. Сталиным указал Г. Г. Ягода, мужеложство, которому предавались «публично», должно было стать особой мишенью. Эти территории следовало очистить от такой специфической социальной аномалии. Таким образом воображаемая русская нация в своей целомудренной чистоте официально заняла промежуточное положение между неврастенической (и в 1930-х годах фашистской) Европой с одной стороны, и «первобытными» извращениями Востока – с другой.
Утверждение о том, что существовала только мужская гомосексуальность и ее необходимо было криминализировать, являлось неотрадиционалистской чертой сталинистского гендерного синкретизма. В первые годы советской эпохи «женский гомосексуализм» был в какой-то степени новым «болезненным» объектом и даже предметом утопических видений во время культурной революции, однако в 1930-х годах медицина отошла от притязаний на «маскулинизированную женщину». Медицинские взгляды на женскую гомосексуальность как «болезнь» были полностью подавлены, а вместе с ними – и любые попытки модернизировать сексуальные идентичности женщин как через медицинское сочувствие (включая утопические представления о возможности однополых браков), так и через насильственную патологизацию, когда явление квалифицировалось как психопатология. Отныне сексуальность советских женщин подчинялась требованиям, полностью обусловленным целями маскулинного режима, ориентированного на рождаемость. Учитывая переход к обязательной гетеросексуальности и подавлению любых дискурсов о женской сексуальности, которая бы существовала вне привязки к мужчинам, сталинизм существенно сузил возможности для сексуальной активности женщин в послереволюционном обществе.
Десталинизация принесла России нелиберальную форму сексуальной модерности, при которой научные и милицейские методы использовались рука об руку для насаждения принудительной гетеросексуальности, что, кажется, происходило с большей эффективностью, нежели ранее. (Аналогичные методы применялись для подавления однополой любви в 1940–1960-х годах в Британии, США и обеих Германиях.) Отныне «гомосексуалистка» была возрождена как «болезненная» идентичность и патологизирована психиатрией. Сделано это было, вероятно, с целью контроля за распространением «заразы», переносимой возвращавшимися из ГУЛАГа заключенными. Идентичность «гомосексуалистки» теперь определенно закреплялась за конкретным меньшинством, которое таким образом отделялось от большинства «нормальных» женщин. Неотрадиционализм тем не менее задавал тон продолжавшейся практике гендерного режима, направленного на подавление однополой любви: взаимная любовь между мужчинами оставалась преступлением, в то время как любовь между женщинами считалась «просто» болезнью.
Упорное отрицание того очевидного обстоятельства, что гомосексуальность в России существует, являлось ярко выраженной неотрадиционалистской чертой позднесоветского отношения к однополой любви. Контроль над информацией в Советском Союзе создал впечатление (для «нормального» большинства), что «гомосексуализм» – это порок капиталистического Запада. Пресса ничего не сообщала о закрытых процессах по делам о мужеложстве, а сексологическая литература о «гомосексуалистках» выдавалась только специалистам. Биографии деятелей литературы и культуры искажались, гомосексуалов изображали гетеросексуалами либо вообще не упоминали об их сексуальности. Те русские позднесоветской эпохи, которые не сталкивались с однополым влечением лично, могли без труда вообразить, что их страна сексуально столь же невинна, как это представлялось в трехсторонней «географии перверсий». Очерчивание такой карты «непорочного» Советского Союза, расположившегося между разложившимся Западом и погрязшими в пороках неразвитыми странами Востока и Азии, наиболее отчетливо проявила себя в советской журналистике, освещавшей вопросы СПИДа в эпоху М. С. Горбачева[1011]. Подавление исторической и культурной памяти об однополой любви и претензии на невинность России, спасшейся от западной извращенности и «первобытной» развращенности, составляло значительный элемент в гендерной политике, проводившей чистку «народных национальных особенностей», которые пропагандировал коммунизм. По словам Терри Мартина, эти самые «национальные идентичности» и были ключевым источником неотрадиционализма[1012]. Утверждение, что однополые отношения чужды национальной культуре, все чаще повторяются в антизападном дискурсе. Это наблюдается как в коммунистических режимах (Куба, Китай), так и в странах с развивающейся рыночной экономикой, с совершенно разными политическими системами (вроде Зимбабве, Ирана и Малайзии). «Постколониальная гомофобия» этих наций является реакцией на внедрение европейской сексуальной и гендерной системы и одновременно на институционализацию гомо/гетеро бинаризма – ключевого инструмента западной политики в сфере сексуальных отношений[1013]. Сталинизм стал первым из пустившихся в такой гомофобный дискурс, однако почва для него была удобрена намного раньше интеллектуальной жизнью России. Коллективная амнезия в отношении сексуального и гендерного диссидентства сохранила и развила неотрадиционалистский миф о «чистоте» России, зажатой между больным Западом и развращенным Востоком.
Приложение
Сколько всего жертв закона против мужеложства?[1014]
Оценка числа мужчин, осужденных в СССР по закону о мужеложстве 1934 года, доходит до отметки в 250 тысяч[1015]. Организаторы недавней кампании против гомофобии в Российской Федерации называли цифру в примерно 60 тысяч судебных приговоров за 59 лет действия закона. Эта оценка основана на данных из советологических источников о том, что в период с конца 1960-х и вплоть до 1970-х годов ежегодно осуждалось около тысячи мужчин; однако весьма спорным образом эта же цифра «задним числом» приписывается и более ранним десятилетиям. Также предпринимались объяснимые попытки (в которых, впрочем, игнорировались исторические различия) сопоставить количество мужчин, получивших приговор за мужеложство в Советском Союзе, с общим числом жертв, отправленных в концентрационные лагеря за мужскую гомосексуальность в фашистской Германии[1016]. Нил Маккенна был прав, заявив, что мы, возможно, так никогда и не узнаем, сколько мужчин пострадали из-за этого закона. Первая, и наиболее серьезная, проблема при попытке подсчитать жертвы объясняется полным отсутствием данных о применении этого закона Комитетом госбезопасности. Насколько мне известно, ни один иностранный или российский академик, ни коммунистическая организация, ни одна политическая партия или политик не обращались к сменившей КГБ структуре с просьбой получить доступ к данным, которые, возможно, у них есть, проливающим свет на историю арестов гомосексуалов советским Комитетом госбезопасности, а также их судьбу и жизнь в подконтрольных этой структуре лагерях. (Аналогичным образом ничего не известно о попытках получить более полные исторические объяснения из Архива Президента Российской Федерации или Архива Министерства внутренних дел). Табу на исследование этой темы по-прежнему остается в силе, а награда за инициирование такого запроса может показаться скромной, если сопоставить ее с возможными нежелательными последствиями. Более того, из той строго дозированной информации, что была предана огласке в 1993 году с целью оправдать тогдашнюю декриминализацию мужеложства, мы можем предположить, что русские официальные лица также полагают, что они мало что выиграют с политической точки зрения от предоставления более подробной информации.
В нынешней российской ситуации вряд ли удастся добыть документальное подтверждение о якобы «нескольких тысячах» мужчин-гомосексуалов, заключенных в тюрьмы по этому обвинению органами госбезопасности[1017]. Второй поток осуждений, зарегистрированный рядовой милицией и судами, оставил лишь обрывочные и нечеткие следы в архивных хранилищах, доступных для исследователей. Эти данные представлены в нижеприведенных таблицах. В табл. 1 предпринята попытка свести воедино данные за период с 1934 по 1950 год. Эти обрывки информации позволяют предположить, что правительственные чиновники всё же вели некий учет приговоров за мужеложство, но эти дела имели статус особой секретности, особенно учитывая тот факт, что те же статистические органы собирали и публиковали аналогичные данные для внутреннего пользования по контрреволюционным преступлениям и другим половым преступлениям, процессы над которыми проходили в обычных судах. В таблицах осуждений по интересующей нас статье Уголовного кодекса соответствующие столбцы подчас оставались незаполненными. Если приговор вступал в силу, судебные органы тоже не стремились давать официальные разъяснения. Крайнее нежелание включать такую информацию даже в служебные документы, вероятно, свидетельствует о том, что главной задачей органов госбезопасности было применение закона о мужеложстве в сталинскую эпоху; мы не знаем, сколько точно мужчин было арестовано за это преступление. В период между 1951 и 1961 годами статистические данные по данному вопросу отсутствуют. Если предположение, что главной задачей органов госбезопасности было применение закона на практике, верно, то отсутствие данных за этот период может означать, что в это время эта обязанность перешла из ведения госбезопасности к рядовой милиции.
Цифры, приведенные в табл. 1 за 1930-е – 1940-е гг. позволяют предположить, что в это время в рамках обычной системы правосудия число осужденных за добровольное и насильственное мужеложство было значительно меньше, чем в 1960-е годы и более поздний период (табл. 2 и 3). Поэтому опасно механически экстраполировать данные из поздней советской действительности на более раннее время. Материал, представленный в данном исследовании, дает достаточные основания утверждать, что в первые двадцать семь лет действия закона против мужеложства было осуждено меньше мужчин (по крайней мере обычной судебной системой), чем в последующие десятилетия. Имеются данные о нескольких делах, слушавшихся в Московском городском суде, этой весьма показательной столичной инстанции, где было резонно ожидать их большего числа. Мы также знаем, что знаковые фигуры, чья гомосексуальная ориентация не являлась тайной для властей в 1930-е годы (такие, как Н. А. Клюев и Ю. И. Юр-кун), были осуждены органами госбезопасности не по статье против мужеложства, а за контрреволюционную деятельность. Эта практика, вероятно, приводила к снижению официальных показателей. Похоже, что в рамках обычной судебной системы закон был направлен против мужской гомосексуальной субкультуры и решал задачу социальной чистки города, нежели использовался для подавления антисоветского инакомыслия. Со временем необходимость социальной чистки отошла, по-видимому, на второй план. Последние годы сталинского руководства были отмечены слабым интересом милиции к представителям гомосексуальной субкультуры. Только шесть москвичей и девять ленинградцев оказались среди ста тридцати граждан РСФСР, осужденных в 1950 году за мужеложство[1018]. Число обвинительных приговоров за этот год весьма низко по сравнению с 464 осужденными русскими в 1961 году – первому из последующих лет, статистика по которому доступна.
Данные за 1961–1980 годы говорят, что на исходе 1960-х годов число приговоров за добровольное и насильственное мужеложство быстро росло и затем достигло некоторого постоянного уровня. По-видимому, методы, использовавшиеся милицией, претерпели изменения (рейды на известные органам территории субкультуры, засады и стандартное обращение к судебной экспертизе). Статистика ничего не говорит о соотношении приговоров за добровольное мужеложство с приговорами за насильственное мужеложство или же за отношения совершеннолетнего мужчины с несовершеннолетними подростками. Так же неизвестно, как эти данные менялись по времени. Мы также мало знаем о числе граждан, подозревавшихся милицией в мужеложстве, но не осужденных. Многих мужчин допрашивали по подозрению в гомосексуальных отношениях, некоторым было предъявлено обвинение, но они не предстали перед судом, либо предстали, но не были приговорены, на что справедливо обращает наше внимание Дэниель Шлутер[1019]. Статистика по началу 1980-х годов в архивах отсутствует и, насколько мне известно, нигде не публиковалась. Общее число осужденных за всё время действия статьи против мужеложства (1934–1993 годы) колеблется в пределах 25 688–26 076 человек, однако это лишь предварительные данные. Нет сведений за двадцать два года из этого периода, к тому же большая часть данных за два первых десятилетия отрывочна и противоречива. Статистика органов госбезопасности абсолютно недоступна. Граждане России, желающие расцвета демократии в своей стране, заслуживают более полных данных об этой странице в истории сталинистских репрессий.
* Форма 10: Цифры в этой колонке приблизительные, поскольку в использованных источниках они не были обозначены как преступления за мужеложство, а были получены методом дедукции (см. Народный комиссариат юстиции РСФСР, таблицы приговоров по форме 10; ГАРФ. Ф. А353. Оп. 16с. Д. 19. Л. 24–29 об. (1936); Д. 23. Л. 31–34 об. [1937); Д. 27. Л. 41–42 об. (1938); Д. 31. Л. 99–104 об. [1939]); Д. 38. Л. 123–12боб. [1941]). В этих шаблонных формах перечислялось по отдельности большинство статей Уголовного кодекса, но не статья 154а за мужеложство. Под графой «Преступления против личности» всё, кроме четырех статей, имело свою отдельную строку. Данные по четырем статьям: статья 141 (доведение <…> до самоубийства), статьи 147–149 (насильственное незаконное лишение кого-либо свободы; помещение в больницу для душевнобольных заведомо здорового человека; похищение, сокрытие или подмен чужого ребенка), статья 154а (мужеложство) и статья 157 (отказ в медицинской помощи) – очевидно, были сведены в одну строку под названием «Прочие преступления». Форма 10 позволяет рассортировать приговоры по продолжительности наказания, назначаемого по этим статьям. Из четырех слитых воедино статей только ст. 154а-II влекла минимальный срок от пяти лет. По статьям 154а-I и 141 полагалось максимально пять лет, по другим – три года и менее. Выделяя из сводной строки приговоры со сроком пять и более лет, составляющих сравнительно малую долю от общего числа приговоров, становится возможным отнести приговоры с максимальным сроком к статье 154а. Цифра может быть слегка «загрязнена» наличием небольшого числа приговоров с максимальными сроками по статье 141 и «размыта» в силу неучета приговоров за добровольное мужеложство (статья 154а-I) со сроками менее предельного пятилетнего.
а) Найдены
b) Все из РСФСР,
с) За весь год, по статье 154а, части I и II (ГАРФ. ф. 9492. Оп. 2. Д. 42. Л. 140).
d) За весь год, по статье 154а, части I и II (ГАРФ. Ф. 9492. Оп. 2. Д. 50, Л. 400).
е) Выведено исходя из общего числа приговоров за все преступления, хранящихся в: ГАРФ. Ф. А353. Оп. 16. Д. 20. Л. 9.
f) За весь год, по статье 154а, части I и II (ГАРФ. Ф. А353. Оп. 16. Д. 121. Л. 16–24).
g) Выведено исходя из общего числа приговоров по форме 10.
Источник: ГАРФ. Ф. 9492. С<екретная> ч<асть>. Оп. 6с. Дела 58, 69, 81, 91, 102, 112, 128, 141, 151, 161, 177, 193, 205, 221, 239, 254, 271, 285, 302, 317, 328.
Источник: Riordan J.