Данный эпилог содержит обзор исторического наследия сталинской политики, направленной против однополой любви. Он не претендует на то, чтобы быть исчерпывающим, – скорее, он выстраивает связи между современностью и прошлым, о котором рассказано в этой книге. Я надеюсь, что эти предположения и сопоставления вдохновят на дальнейшее изучение истории российского сексуально-гендерного диссидентства. Свидетельства по этому вопросу, относящиеся ко второй половине XX века и доступные нам, предоставляют простор для чрезвычайно интересных и в то же время весьма непростых методологических и логических упражнений для исследователей, которые бы пожелали заняться ими[912]. В данной главе я обращаюсь к архивным и печатным материалам, чтобы рассмотреть три темы. Первая – это рассуждение о тюремных культурах мужских и женских однополых отношений и разговор о том, как на них сказались рост и расширение системы ГУЛАГа. Знание об этом опыте, очевидно, оказало значительное влияние на появление после 1953 года различных подходов к регулированию мужской и женской гомосексуальности. Таким образом, вторая тема – это исследование влияния десталинизации на регулирование сексуальности. И, наконец, эпилог очерчивает значительные преобразования в позднесоветском обществе, где появились силы, бросившие вызов послесталинской (и неосталинской) морали, исходившей от милиции, правительства и психиатрии.
Сексуальная культура ГУЛАГа, внесшая огромный вклад в восприятие однополого влечения в позднесоветский период, выросла из уже существовавшей тюремной культуры. В первые три десятилетия XX века российские специалисты по уголовным преступлениям, равно как и их европейские коллеги, отмечали и осуждали однополые эротические практики в местах заключения. После 1930 года официальные лица хранили на сей счет молчание, и эта тема не обсуждалась до тех пор, пока мемуаристы не подняли этот вопрос уже после 1953 года, в результате чего очень мало источников относятся к 1930–1940-м годам[913]. В царских и раннесоветских тюрьмах анальные изнасилования и другие половые унижения играли важную и горестную роль в мужской тюремной субкультуре – более жесткой версии традиционной русской маскулинной культуры взаимных эротических практик.
Данные о сексуальной культуре мужских тюрем, кажется, носят достаточно регулярный характер начиная с конца XIX века и до наших дней. Между тем, уместно предположить, что разрастание системы ГУЛАГа с конца 1920-х годов усилило самые отвратительные черты этой субкультуры[914]. Женские тюрьмы и возникшие позднее лагеря ГУЛАГа отражали некоторые критические гендерные различия в своих иерархиях и практиках. Исследование обеих тюремных культур позволяет проследить, как позднесоветские взгляды на однополое влечение выросли из широко распространенного мнения о криминальности в местах заключения.
Начиная разговор с обзора мужских тюрем, стоит отметить, что звучавшие в начале 1920-х годов точки зрения экспертов о месте так называемой «педерастии» в тюремной жизни отражали (зачастую бессознательно) общие маскулинные традиции взаимной сексуальной активности. Иерархии возраста, физической силы, владение ресурсами и социальный статус определяли, кто окажется сексуально доступным, а кто станет доминировать. Юный новичок, если его изнасилуют или соблазнят сокамерники, входил в тюремную социальную систему как «педераст», человек низшего класса. Как только этот статус установился, он мог обратиться к проституции как механизму выживания, если ему это позволяли обстоятельства и особенности характера. Изнасилование в качестве инициации и проституция были не единственным путем к статусу «педераста» в тюрьме. Если кто-то не мог приспособиться к местному кодексу тюремного бытия, его изгоняли из группы маскулинных заключенных («мужиков»). Такие мужчины присоединялись к первым двум категориям «педерастов» (часто после изнасилования в качестве инициации или сексуальных унижений) и становились частью одной касты.
Прибывших в общие камеры простодушных подростков обычно встречал теплый прием, который незаметно приводил их в весьма компрометирующие позиции, иногда же их просто насиловали. В канун Рождества 1902 года в Екатеринбурге один паренек, помещенный после ареста в камеру для малолетних, был изнасилован по меньшей мере шестью молодыми сокамерниками. «Пете <…> было не более 15–16 лет, и он ужасно походил на девочку»[915]. Этот юноша имел смелость пожаловаться на обидчиков, и врач, обследовавший его, отметил:
Порок этот – одно из зол тюрьмы. Страшен он не тем, что носит следы насилия, а тем, что он создает в конце концов таких людей, которые этот порок обращают в своего рода профессию и живут в тюрьмах припеваючи, зарабатывая этой профессией деньги[916].
Как только о надругательстве над молодым вновь прибывшим становилось известно, он становился объектом нападок и оскорблений. Его обидчики пытались помешать ему подать жалобу, прибегая к смешанным методам насилия и (если он уступчив) к денежным дарам или подношениям в виде чая, табака или еды[917]. Как отметил вышеуказанный екатеринбургский врач, часто те, кто подвергался сексуальному нападению в качестве тюремной инициации, заканчивали открытой проституцией. В 1911 году один обозреватель ярко описал восприятие заключенными молодых мужчин как суррогата женщин. Налицо были следы традиции банной проституции с участием молодых людей, считавшихся сексуально доступными:
<…> ходят голые вместе [по бане], молодые и старые, жадными глазами поглядывают одни на других, словно мужчины на женщин, на всякого, кто помоложе, телом побелее, чуточку понежнее, помягче на ощупь. Его окружают со всех сторон, гогочут и щиплют, и хлопают с размаху по спине. Он вырывается, визжит и глазки строит, как будто бы девица легкого поведения. Сыплются шутки и брань, простая, звериная. Это – острожная ласка[918].
Цитируя эти слова в своем исследовании 1925 года о психологии преступников, криминалист Михаил Гернет полагал, что этот эпизод в бане мало чем отличается от организованного гомосексуального разврата, царящего во французских тюрьмах. Вопреки его утверждению о том, что «половой голод» является первопричиной этого феномена, в какой бы стране ни находилась тюрьма, русская баня – это специфический национальный институт, с давних пор связанный с тайной взаимной мужской половой активностью. В этой обстановке на молодых людей смотрели как на сексуально доступных, и некоторые из них пользовались этим обстоятельством как «девицы легкого поведения», что мало отличалось от поведения молодых людей в торговых банях Санкт-Петербурга и Москвы. Юноши подвергались сильнейшему воздействию путем «и подкупа, и соблазнов предоставления своих порций, обещания своего покровительства и защиты, застращивания и прямого насилия» со стороны старших по возрасту заключенных, имевших сексуальные намерения[919].
Сами заключенные и исследователи, как правило, интерпретировали «педерастические» отношения за решеткой с точки зрения гендера, вписывая их в дихотомии активного/пассивного, мужского/женского, со всеми вытекающими из этих бинарных концепций предположениями о «доминировании – подчиненности». Как считалось, молодые люди должны были выполнять «пассивную» роль. Обследовав в 1927 году 692 мужчин-заключенных, социальный гигиенист из Одессы Давид Ласс отмечал, что среди осмотренных им «педерастов» «пассивными» чаще всего становились молодые люди, в то время как старшие исполняли «активную» роль[920]. В русском обществе плата благодетелями всякого рода (обеспечение пропитанием, кровом, создание условий для образования и т. п.) в обмен на секс была достаточно распространенным явлением между мужчинами как минимум с середины XIX века. Вопреки мнению некоторых экспертов, такого рода отношения в тюрьме не были извращением, порожденным жизнью взаперти. Эти специалисты упускали из виду тот факт, что подобные явления процветали и за тюремными стенами[921].
Если заключенный занимался проституцией за решеткой долгое время, он вызывал открытую неприязнь и (намного реже, возможно) получал тайные знаки доброты. В 1899 году бывший осужденный описывал мужчину-проститута Шустера по прозвищу Катька, на котором арестантская форма сидела «приличнее – я чуть не сказал изящнее, нежели на остальных каторжных». Шустера презирали, готовы были бить, и в то же время под сурдинку «добрая половина тюрьмы не считала зазорным участвовать в его позоре». На вопрос: «Почему же вы не преследуете тех-то господ [участвовавших в позоре]? Ведь они <…> несравненно виновнее даже…», – староста барака ответил:
У нашей кобылки на этот счет свои понятия имеются. Она держится правила: вышел случай – бери, не вышел – беги. Да и как же преследовать, если добрая половина тюрьмы в этом виновна? Ну, а таких сволочей, как Катька, арестанты то откармливают на убой, то бьют по мордасам[922].
Рассуждения старосты показывают, что Катьку, как любимую корову или свинью крестьянина, можно было ласкать и обихаживать вплоть до дня циклического насилия (соответствующего забою), когда проститута надо было унизить, чтобы сохранить маскулинную честь остальных.
В тюрьмах Советской России 1920-х годов исследователь тюрем Михаил Гернет встречался с «педерастией <…> в форме проституции, когда пассивные педерасты предоставляют себя всем желающим за сходную цену». Такие мужчины характеризовались «психологией, напоминающей женскую» и использовали все приемы женщины-проститутки «вплоть до традиционного начала знакомства просьбою дать закурить»[923]. Официальные лица, занимавшиеся во времена НЭПа беспризорниками, докладывали, что мальчики-подростки, попадавшие во взрослые тюрьмы, торговали собой ради грошовых подарков и защиты[924]. Молодые люди всегда могли вести сносное существование в роли тюремных проститутов, однако в 1950-е годы уже и зрелые мужчины стали «предлагать себя за чай или сигареты»[925]. В мемуарах о лагерной и тюремной жизни 1930–1970-х годов встречаются сообщения о существовании целых «педерастических» бараков, «работавших» как мужские бордели[926]. Проституция среди заключенных сохраняется в зонах и по сей день[927].
Заключенные, попиравшие неписаный тюремный кодекс, также низводились до статуса «педерастов», и их часто заставляли служить сексуальными объектами для «мужиков». Поводом для низведения к такому статусу чаще всего был проигрыш в карты, когда заключенный не мог выплатить долг. Таких проигравших вынуждали в порядке расчета сексуально обслуживать победителей, а после воспринимали уже как «педерастов». Появление этого специфического феномена зафиксировано в источниках уже в первые годы XX столетия[928]. Еще в 1900-е годы наблюдатели отмечали, что символических унижений, таких как специфически феминизированные оскорбления, оказывалось достаточно, чтобы нарушивший кодекс тюремной морали был зачислен в «педерасты»[929]. Диссиденты 1960-х годов вспоминают в своих мемуарах, что если заключенный обкрадывал товарищей по несчастью или стучал на них администрации лагеря, то он также попадал в «педерасты»[930]. Недавние исследования подтвердили, что статус «опущенного», присваиваемый заключенным, подвергшимся однополому насилию или оскорблению, прочно утвердился в безжалостном мире позднесоветских и постсоветских мест заключения[931].
В 1926 году Е. К. Краснушкин позволил себе представить социалистическую тюрьму как «дом <…> с физкультурой, со школой, с кинематографом, театром, библиотекой, с хорошо организованным медицинским надзором по всем специальностям, со стремлением развить самодеятельность и склонность к социальным навыкам у заключенных»[932]. Тюрьма в новом обществе должна была стать местом реабилитации и ресоциализации. Жизнь внутри тюрьмы – тюремный быт – надлежало пересмотреть и перестроить, включая его наиболее интимные аспекты, в том числе (как это предлагали Гернет и Ласс) половую жизнь заключенных. И все же вопросов однополых отношений – важнейшей черты тюремной среды – эти исследователи касались довольно робко. Заключенные отказывались отвечать на вопросы или давали уклончивые ответы. Исследователи тюрем не пытались вести дальнейшие расспросы. Свое нежелание исследовать этот считавшийся постыдным аспект тюремной жизни они прикрывали оптимистическими рассуждениями насчет эффектов преобразованного тюремного быта: введения отдельных кроватей, улучшенного физического воспитания, более тщательно выстроенного расписания повседневной жизни, – считая, что все это вкупе поможет снять данную проблему. Поэтому разыскание истоков сексуальной жестокости в среде заключенных одного пола не представлялось необходимым.
Советские места лишения свободы так и не стали центрами реабилитации, а ГУЛАГ очень скоро переродился в экономическую империю НКВД. Это расширение лишь множило проявления половой жестокости между мужчинами. (Возможно, правдивы утверждения одного из бывших узников ГУЛАГа, что в 1930-х годах «осужденные за гомосексуализм» обычно отправлялись по этапу в лагерь в Медвежьегорске на северном берегу Онежского озера. Вероятность такой концентрации жертв закона о мужеложстве – мало поддающаяся логике в любом случае – не должна отвлекать нас от проблемы половой жестокости, царившей в то время во
Как и в случае мест лишения свободы, где содержались мужчины, тюрьма и позже лагеря ГУЛАГа, как считалось, поощряли интимные однополые отношения среди женщин, вплоть до того, что это приводило к «приобретенной» гомосексуальности, которая была следствием культуры «социального саморегулирования среди заключенных»[936]. Между тем русские исследователи, изучавшие в 1920-е годы женщин в тюремной среде, сетовали на нехватку достоверных данных о сексуальной активности последних. Исследователю тюрем Гернету удалось найти лишь два письма, иллюстрировавшие «противоестественный порок» в тюрьме[937]. Проводившееся Лассом в 1927 году в одесских тюрьмах исследование половой жизни 81 женщины и 692 мужчин зашло в тупик из-за нежелания женщин вдаваться в подробности своей интимной жизни – они были готовы сообщить эксперту лишь ограниченные интимные детали[938]. Его данные, основанные на опросах, которые он провел, позволяют предположить, что некоторая часть женщин вступала в однополые отношения. 35,3 % опрошенных им женщин признались, что, находясь в тюрьме, «не воздерживались» от половой активности (которую Ласс интерпретировал как мастурбацию и «другие половые извращения»). Тем не менее Ласс или не счел нужным предавать печати, или не смог получить дальнейшую информацию о природе этих «других половых извращений», которым предавались опрошенные им женщины, кроме, разве что, допущения о том, что многие из них упоминали «поллюцию» в ответах на его вопрос, скрывая за этим понятием другие уединенные практики. Он также отметил, что примерно одна треть всех женщин делила постель с сокамерницами, что, как считалось, потворствовало пороку[939].
Подход Гернета к «психологии половой жизни в тюрьме» был больше основан на интересе к рассказу, нежели на вопросно-ответном методе. Одно из использованных им писем написано некой заключенной, которой докучала мужеподобная женщина (таких на тюремном жаргоне называют «ковырялки») – такая трибада, принимавшая на себя роль мужчины в «противоестественных отношениях» с сокамерницами. Гернет писал:
По словам нашей корреспондентки, эти женщины «имеют все выходки мужчин, и ходят, и причесываются, как мужчины, и курят, и носят рубашки-косоворотки, подпоясанные шнурком». Ухаживание начиналось с записок, с уверений в безумной любви и просьб никому не принадлежать. В записках она [мужеподобная подруга корреспондентки] писала, что «целует ее маленький ротик и глаза и хочет всю расцеловать». Корреспондентка, о которой тюремная администрация говорила нам, что ее товарка совратила ее, писала нам: «Она мне нравилась, она ко мне приходила в одиночку, но здороваться с ней я боялась: она была прямо какая-то сумасшедшая и сильная, схватит меня – и на кровать, и начинает целовать груди, ноги, руки и так неожиданно, что я не в силах ничего сказать»[940].