Некоторые подсудимые и их защитники, откликаясь, очевидно, на всё более пронзительные призывы властей к принудительной гетеросексуальности, подчеркивали роль семьи и здорового полового влечения к женщинам. Материалы дел, которые рассматривал Московский городской суд в связи с мужеложством, позволяют предположить, что сами юристы также были не прочь обойти этот неприятный закон, прикрывшись фиговым листком брака. В конце 1930-х годов судьи Московского городского суда иногда цеплялись за брак подсудимых, дела которых не имели отягчающих обстоятельств, как за свидетельство их невиновности. Покров брака также мог использоваться судьями для смягчения суровых мер закона против мужеложства. Согласно отметкам в судебных документах, из двадцати девяти осужденных в выборке, семейный статус которых был записан, девятеро фактически состояли в браке или были «семейными людьми», то есть имели жен и детей; еще пятеро были либо разведенными, либо вдовцами[882]. Из шести «семейных людей» (все из них были на скамье подсудимых на первом суде в выборке) двое были в конечном счете оправданы – очевидно, из-за слабого контакта с «тесно связанной между собой группой» гомосексуалов. Остальные понесли показательное наказание[883]. В этом раннем деле наличие семьи не оказало смягчающего влияния на суровость отношения судей к преступлению такого рода. Подсудимые, охарактеризованные как «женатые», были пианистом, учителем и актером. Пианиста осудили за простое мужеложство и дали три года лишения свободы на пике самой строгой фазы применения нового закона в 1935 году. Его брачный статус, как и большинства «семейных мужчин» в судах раннего периода, похоже, никоим образом не сказался на приговоре[884]. Состоявших в браке учителя и актера судили за простое мужеложство позже, когда судьи пытались смягчить воздействие закона. Судьи и следователи сотрудничали, пытаясь добиться оправдательного приговора для этой пары подсудимых, апеллируя к их семейному положению как показателю их невиновности. Учитель Ефимов, представший перед судом с остальными девятью лицами, проходившими по делу в 1938 году, был осужден за мужеложство из-за связи с «зачинщиком» Терешковым. Из первоначальных показаний Терешкова следовало, что они якобы спали вместе и вступали в половые сношения. Однако во время суда «зачинщик» отказался от собственных показаний и заявил, что крепко спавший Ефимов не мог знать, что в постели с ним находился Терешков. Теперь Терешков ограничивался фразами о том, что «ему показалось, что у Ефимова произошла поллюция». От свидетелей суд услышал, что Ефимов – «хороший семьянин, ни в чем плохом в быту не замечался». Обвинения с учителя были сняты[885].

Один из трех актеров московского Театрально-музыкального училища имени А. К. Глазунова, обвиненный в 1941 году в мужеложстве, вышел на свободу после аналогичного пересмотра первоначально полученных против него показаний. Женатый актер Марковский дважды признавался следователям, что, работая в театре города Благовещенска, совершал акты мужеложства с товарищем по обвинению Федоровым. Последний на допросе подтвердил это признание[886], а на суде отказался от своих слов, и теперь уже Марковский заявлял: «Меня уговорил следователь подписать показание о том, что я имел половое сношение» с Федоровым. Вероятно, в промежутке между допросами и судом обвиняемые договорились о новом сценарии защиты для спектакля за закрытыми дверями. На суде Марковский предстал в амплуа рьяного поборника «нормальных» отношений. Он сообщил новые сведения, о которых не говорил на следствии. Теперь Федоров признавался: «Когда я завел разговор о мужеложстве, то он [Марковский] мне сказал, брось об этом думать, потому что это может плохо кончиться»[887]. В версии Марковского оттенялись выигрышные моменты того разговора: «Я ему [Федорову] сказал, что у нас много хороших девушек, что это [мужеложство] нехорошо». Особо было подчеркнуто, что во время ареста жена Марковского (вторая по счету) была беременна[888]. (Тот факт, что молодая женщина жила в Киеве и совершенно очевидно не общалась с мужем, показавшим на допросе во время ареста, за три недели до этого, что «адреса ее не знает», был проигнорирован[889].) Суд также удовлетворил просьбу Марковского об оглашении свидетельств, характеризующих его с положительной стороны как благопристойного, бдительного и нормального в отношениях с женщинами гражданина[890]. Его друг утверждал, что Марковского возмутили «безобразия», вскрывшиеся в театре Благовещенска, и что он доложил тогда об этом властям, а теперь желает оттуда уволиться.

Соседка актера свидетельствовала:

Даже вымученное и неохотное признание жены Марковского, которая сказала: «В Благовещенске мы были с ним в одной группе и проводили все время вместе, но я жила в отдельном номере», – не поколебало решимость суда оправдать ее мужа[892]. Тем временем двое холостяков, проходивших по тому же делу, были осуждены, хотя адвокату Андреевского С. Д. Босько удалось добиться для него сокращения срока заключения на один год. В дополнение к уже приводившимся аргументам, использованным Босько в этом деле, следует упомянуть и примененный им прием гетеросексуальной защиты. Верховному суду адвокат заявил, что во время судебного разбирательства «по делу точно установлено, что Андреевский не являлся в полной мере гомосексуалистом», поскольку между эпизодами мужеложства был перерыв в полтора года. В апелляции Босько утверждал, что двадцатитрехлетний неженатый студент «еще молод и может исправиться и при меньшем сроке наказания»[893]. Адвокат сместил акцент с акта мужеложства на идентичность и настаивал, что его клиент в своей основе «нормальный» и, следовательно, исправимый. Для описания отношений между полами термин «гетеросексуальность» не использовался ни в одном из дел о мужеложстве, слушавшихся в Московском городском суде. И тем не менее в процессе терминологических споров касательно того, кто был «педерастом» или «гомосексуалистом», адвокаты и подсудимые (вероятно, по подсказке судебных следователей и судей) стремились подчеркивать маскулинность обвиняемых, которая основывалась на «нормальной» сексуальности и семейных узах. Во время закрытых судебных заседаний, на которых рассматривались дела «гомосексуалистов», мужская гетеросексуальность получила новое смысловое наполнение.

В то время как переоценка мужской гетеросексуальности проводилась преимущественно в судебных процессах по обвинению мужчин в мужеложстве, сталинские идеалы «нормальной» женской сексуальности строились без обращения к каре за однополую любовь. Взаимная женская любовь происходила в частных пространствах, а не на сексуализированных публичных территориях, оккупированных мужской гомосексуальной субкультурой, и не привлекала внимания милиции. И все же, несмотря на отсутствие прямо выраженного запрета, нейтральный в гендерном отношении закон охватывал деяния, предполагающие отношения между взрослыми и «лицами, не достигшими половой зрелости», и допускал уголовное преследование женщин за секс с девочками. Два таких дела, имевшие место в Московском регионе (в 1925 и в 1940 годах), показывают, как изменялись взгляды юристов на женскую гомосексуальность. Этот сдвиг отражает более глубокие изменения в советской половой этике, а также обнаруживает фрагменты лесбийского существования в сталинскую эпоху.

Первое дело было возбуждено в конце 1923 года по жалобе, поданной в Волоколамском уезде матерью девочки-подростка, которая якобы была изнасилована женщиной-почтальоном. Нина, которой на тот момент исполнилось пятнадцать с половиной лет, якобы была убеждена Федосией П. двадцати двух лет в том, что последняя – переодетый мужчина, и между ними началась любовная связь. В конце лета 1923 года Нина сказала матери, что она больше не девственница, добавив, что Федосия точно не женщина. В ответ на жалобу матери народный следователь приказал провести гинекологическое обследование Федосии, которое показало, что она женщина с нормальными гениталиями. Нину также обследовали, и выяснилось, что она достигла половой зрелости и уже рассталась с девственностью (в заключениях сообщалось, что она «хорошего сложения <…>, развита» для своего возраста). После этого Нина попыталась отозвать жалобу:

«Я ей [Федосии] прощаю за ее шутку», – и потребовала, чтобы их письма, находящиеся в руках следователей, были возвращены ей или сожжены[894].

Опубликованные записи не называют повод для продолжения этого дела, слушание которого состоялось в Московском областном суде лишь в апреле 1925 года. Однако из объяснений можно понять, что «нарследователь познакомил Феню [Федосию П.] с явлениями гермафродитизма»[895]. Федосия в ответ на это сообщила, что с детства причисляла себя к мужчинам. Это дело привлекло внимание судмедэкспертов и, вероятно, породило дискуссии между гинекологами и психиатрами. Когда суд наконец состоялся, были представлены новые данные гинекологического обследования, проведенного В. А. Рясенцевым, который указал, что никаких отклонений от норм женского организма (в том числе признаков гермафродитизма) у Федосии обнаружено не было. Он также отметил, что Нина уже давно достигла половой зрелости. К тому времени Нина уже хорошо осознала предположительный диагноз, поставленный Федосии ввиду ее двойственности, и заявила в суде: «Не верю и сейчас, что П. женщина, [она] не женщина, а гермафродит»[896]. Судебный психиатр Н. П. Бруханский засвидетельствовал, что письма этой пары – явное доказательство их «гомосексуальности». Суд не смог согласовать показания Федосии и Нины о степени их вины в случившемся и ухватился за обследование Рясенцева, дабы объявить, «что в данном случае имели место развратные действия по взаимному соглашению лиц, достигших половой зрелости». Таким образом Федосия была оправдана[897]. В 1925 году суд имел возможность воспользоваться результатами судебно-медицинских обследований (в данном случае – на предмет половой зрелости и отсутствия физиологических отклонений у «извращенных» личностей), чтобы разобраться в противоречивых показаниях и закрыть путаное дело, обосновывая это «взаимным согласием» взрослых людей. Мнение гинекологов и переписка обеих женщин исключали всякую мысль о сексуальном насилии над Ниной. Было доказано, что гермафродитизм (или неестественно «увеличенный клитор») не мог позволить Федосии совершать половые акты, хотя это и не устранило подозрений, что в отношениях с девушкой она могла использовать «каучукового мужа»[898]. Гинеколог и психиатр представили в суд данные медико-юридической экспертизы, демонстрирующие обоюдное согласие между половозрелыми людьми, и судьи воспользовались лексикой периода сексуальной революции, чтобы избавиться от неразрешимой дилеммы.

Похожий случай, рассматривавшийся в Московском городском суде в 1940 году, показывает, как использовались судебно-медицинские и психиатрические доказательства для осуждения женщины, обвиняемой в «развратных действиях» по отношению к девочке-подростку, «не достигшей половой зрелости». Очевидно, это дело привлекло внимание властей также в связи с жалобой матери, к тому же в суде ее показания были подтверждены по крайней мере тремя свидетелями. В 1936 году Ирина Степанова, член партии и научный работник[899], познакомилась с Анной, шестнадцатилетней дочерью своей коллеги из Ленинграда, и в последующий год завязала с ней дружеские отношения. В конце 1937 года Степанова вступила в половые отношения с Анной, лишив ее девственности с целью «проверки „честности“», а затем в январе 1938 года уговорила ее покинуть свой дом в Ленинграде и переехать вместе с ней в Москву, где они прожили до середины 1939 года. Вероятно, в ответ на жалобу матери Анны милиция весной либо в начале лета нагрянула на квартиру Степановой. Был изъят ее дневник, позднее использовавшийся против нее. В августе она была исключена из партии. Каким-то образом Анну удалось убедить свидетельствовать против Ирины, и в апреле 1940 года пара выступила друг против друга во время двухдневных слушаний за закрытыми дверями[900].

Следователи установили, что Степанова «более 10 лет занималась противоестественной половой жизнью с разными женщинами (лесбийская любовь)». Вероятно, все это время она успешно скрывала свои приватные любовные связи от научных и партийных кругов, к которым принадлежала, используя для них свое домашнее пространство. Можно предположить, что самые «разные женщины», чьи связи со Степановой описывались как просто физические, в суде могли предстать целой сетью друзей или кружком женщин с такими же наклонностями, которые укрывали свои эмоциональные привязанности за плотно закрытыми дверями своих комнат и квартир. «Лесбийский» образ жизни Степановой удалось разоблачить лишь после обыска милицией ее квартиры и конфискации дневника[901]. Эта практика ограждения от чужих глаз личной жизни напоминает сокрытие за закрытыми дверями домашнего уюта однополой любви московской поэтессы Софии Парнок и ее партнерки Ольги Цубербиллер. После смерти Парнок в 1933 году Цубербиллер хранила ее украшенную цветами фотографию у себя в комнате, где продолжал собираться их кружок[902].

Между тем Степанова навлекла на себя беду, взяв в любовницы совсем юную девушку. В суде были использованы медицинские свидетельства о том, что к 1937 году, когда начались «сношения» Анны со Степановой, первая еще не достигла половой зрелости. Это было принципиально важное определение, квалифицирующее действия старшей по возрасту женщины как «развращение малолетних или несовершеннолетних», а потому уголовно наказуемых. Гинеколог, обследовавший потерпевшую, очевидно, опирался на более точное определение «половой зрелости», указанное в «Правилах амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования» 1934 года[903]. (До принятия этих «Правил» врачи могли руководствоваться какими угодно критериями.) Суд установил, что у Анны никогда не было отношений с мужчинами. Сделано это было главным образом для подтверждения, чтобы подчеркнуть ее невинность и потенциал к «нормальной» половой жизни, как только тлетворное влияние Степановой, внушившей ей «отвращение к мужчинам», будет устранено[904]. В документах нет указаний на то, что предпринималась какая-либо попытка обнаружить признаки «маскулинизации» в организме Степановой. Свидетельские показания Анны, дневник, захваченный в московской квартире Степановой и заключение экспертизы Института судебной психиатрии имени В. П. Сербского суд счел неопровержимыми уликами против подсудимой и вынес приговор с трехлетним сроком лишения свободы (максимальное наказание составляло пять лет)[905].

В апелляционной жалобе адвокат Степановой утверждал, что Анна достигла половой зрелости к моменту ее связи с его клиенткой (и таким образом их отношения не подпадали под статью 152). Он писал, что Анна якобы потеряла девственность в результате мастурбации, а не по вине подсудимой. Кроме того, он предлагал суду учесть «психическое состояние здоровья» Степановой. Верховный суд РСФСР отклонил эти прошения, процитировав заключение судебно-медицинской экспертизы. В 1940 году юристами еще не использовалось революционное понятие о «взаимном согласии» между половозрелыми женщинами, поскольку обязанности женщины ограничивались строгими рамками сталинской принудительной гетеросексуальности. Аргументы защиты опирались на медицинское понимание половой зрелости жертвы и на состояние психического здоровья обвиняемой, что могло бы стать лучиком надежды для Степановой, но, подобно судам над мужчинами-гомосексуалами конца 1930-х годов, медицинская экспертиза, которая свидетельствовала в пользу подсудимых, редко принималась во внимание. Также полностью отвергалась возможность возникновения сексуального влечения у женщин вне контекста гетеросексуальных отношений; ссылки на подростковую мастурбацию игнорировались. В глазах судей отвращение юной Анны к гетеросексуальным связям представляло собой социально опасное явление, было следствием ее связи со Степановой, и действия суда были призваны положить этому конец. Анну убедили предать свою более взрослую подругу, и теперь предполагалось, что заботами матери она будет перевоспитана к нормам гетеросексуальной жизни. Попытавшись оспорить понимание половой зрелости и половой свободы личности, Степанова на собственной судьбе познала новые рамки сталинской принудительной гетеросексуальности.

Почти все драмы судебных заседаний, описанные здесь, разыгрывались за закрытыми дверями. В отличие от показательных процессов 1920-х годов против духовенства и монахов, обвинявшихся в половых преступлениях, это не были поучительные спектакли с целью демонстрации широкой аудитории большевистских ценностей. Не предназначались они и для того, чтобы заявить капиталистическому миру о моральной чистоте сталинского социализма. В Советском Союзе не было ничего подобного скандалу с Эрнстом Рёмом, который включал в себя гомофобную риторику, и завершился Ночью длинных ножей[906]. Эти процессы разыгрывались не для масс как показательные суды, а прежде всего для тех, кто в них фигурировал. Сталинские суды над гомосексуалами представляли собой отдельную микрополитическую среду, в которой ковались и упрочивались новые представления о гендере, сексуальности, медицине и законе. Подсудимые, их адвокаты, судьи, непрофессиональные эксперты, а также прокуроры играли роли, объяснявшие и развивавшие значение новых предписаний о принудительной гетеросексуальности, которая со стороны отцов должна была выражаться в семейной любви и заботе, а со стороны матерей – в инстинктивной материнской преданности.

Отчего же нужно было прилагать столько усилий ради столь немногочисленного количества судебных дел? Вероятно, ответ лежит в социальном положении и должностях, которые эти люди занимали. Из тридцати шести подсудимых в московском процессе о мужеложстве семь мужчин были рабочими[907], двадцать шесть – конторскими служащими или управленцами[908], еще трое относились к духовной среде или являлись бывшими священнослужителями[909]. Большинство были квалифицированными и работящими и имели приемлемое для режима классовое происхождение. За редким исключением они не были ни «деклассированной шпаной», ни «остатками эксплуататорских классов», которых нарком юстиции Н. В. Крыленко выделил в своем докладе 1936 года, оправдывая новый закон против мужеложства. Наоборот, эти люди (включая и Степанову) происходили из той ценимой властями группы городских рабочих и интеллигенции, которую сталинские меры должны были выковать в социалистическую инженерно-управленческую элиту. Все стороны на этих судах стремились, по словам Крыленко, «переработать нас самих, воспитать в нас самих нового человека <…> [и заложить] новые отношения в быту». На этих процессах за закрытыми дверями советское правосудие помогало навязать сталинскую принудительную гетеросексуальность, особенно в ее маскулинном варианте. Предметом беспокойства была мужская гомосексуальная субкультура бульваров и втягивание в нее «исправимых», иногда даже «нормальных» мужчин. Однополые взаимоотношения разоблачались милицией и бдительными гражданами, фиксировались следователями, освидетельствовались врачами, обвинялись прокурорами, косвенным образом защищались перед глазами публики, когда публиковались частная переписка или дневники, и оправдывались или опротестовывались адвокатами, которые иногда просили о снисхождении к клиентам, уверяя, что те исправятся. Разумеется, это было преимущественно неравное состязание, и людей, попадавших в клещи системы, стыдили, запугивали, а чаще всего заключали в тюрьму за сексуальную идентичность, которая создавалась и переписывалась за закрытыми дверями.

Располагая данными психиатрического освидетельствования Степановой, предоставленного подчинявшимся властям Институтом судебной психиатрии имени В. П. Сербского, а также данными гинекологической оценки физического вреда (лишение девственности), который Степанова нанесла своей юной подруге, советское правосудие подготовило новое определение Степановой как лесбиянки с точки зрения медицины и юриспруденции. В редких случаях, когда однополые отношения между женщинами становились предметом судебных разбирательств, юристы и врачи, дабы интерпретировать этот незнакомый феномен, обращались к профессиональному багажу историков права и гинекологов-криминалистов. Они исходили также из нового сталинского понимания гендерной роли женщины и выражали крайнюю заинтересованность тем, чтобы направить женскую сексуальность в правильное (гетеросексуальное) русло, а затем и к главной цели – материнству. Стремление укрепить принудительную гетеросексуальность бросается в глаза, особенно это прослеживается в вопросе о половой зрелости. Тот, кто определял «сексуальную зрелость», определял и возраст согласия, начиная с которого государство предоставляло молодым гражданам свободу в половых отношениях. Новые правила по судебной гинекологии 1934 года предписывали определять половую зрелость исходя из способности к деторождению и уходу за новорожденным (данный термин всегда применялся только к лицам женского пола). Оставаться незамужней или забеременеть – вот практически вся свобода, которой при сталинизме обладала женщина в сексуальном плане. В 1940 году советские юристы не допускали и мысли, что женская сексуальность может иметь иное предназначение, нежели материнство (например, для получения удовольствия или эмоционального удовлетворения).

Объявив преступными те формы сексуальных различий, отношение к которым ранее было терпимым, суды внесли вклад в создание «гротескного гибрида» сталинской гендерной политики. Для сталинского видения данного вопроса было недостаточно его агрессивной патологизации психиатрами, которые предложили психопатическую модель половых извращений. «Честные граждане или хорошие коммунисты», вольные, по словам психиатра, с которым Гарри Уайт проконсультировался в 1934 году, примирить свое однополое влечение с публичной жизнью (вероятно, тщательно скрывая его и прибегая к помощи психотерапии), теперь были под угрозой уголовного преследования, особенно если были мужчинами. В местах заключения стигма и позор сексуальной идентичности, выкованные сталинистской юриспруденцией, вырывались из той секретности, в которой они существовали за дверьми закрытых заседаний судов.