Свидетельство, воспроизведенное Гернетом, представляет собой один из первых портретов «маскулинизированной гомосексуалистки», отбывающей наказание в тюрьме, и дополняет самые ранние документальные ссылки на тюремное жаргонное слово «ковырялка». В мемуарах узников ГУЛАГа, а также в анкетах женщин, отбывавших срок при Брежневе, это слово обозначало скорее «пассивного» полового партнера «маскулинизированной» арестантки, а не саму «активную» женщину[941]. Заключенные в тюрьмы «гомосексуалистки», маскулинизированные либо во время отсидки, либо в силу глубинных свойств натуры, также встречаются в работах ученых, представляющих другие научные дисциплины[942].
В 1930-е годы советские ученые хранили молчание относительно однополых отношений между женщинами, находившимися в местах заключения, и не обращались к этому вопросу вплоть до возрождения сексологии в 1960-х годах[943]. Литература о жизни женщин в системе лагерей ГУЛАГа предлагает некоторые интересные, пусть и выборочные, характеристики однополых отношений, завязывавшихся в пенитенциарных учреждениях. Из этих текстов так же видно, как образованные жертвы ГУЛАГа конструировали свой опыт в мемуарах, чтобы со всей наглядностью продемонстрировать разительные отличия между собой и теми, кто, по всей видимости, был осужден за «дело». В этой литературе просматривается тенденция давать весьма негативную оценку взаимным женским половым отношениям. «Лесбийскую любовь» часто приписывали тем женщинам, которые были осуждены по криминальным статьям, то есть тем, кого посадили не по сфабрикованным обвинениям в «контрреволюции» или «антисоветской агитации», а тем, кто отбывал наказание за реальные преступления, такие как кража или убийство. Лесбиянка из ГУЛАГа, таким образом, представлялась как опасный элемент, поджидавший невинных (гетеросексуальных) женщин, попадавших в лагерную систему. Вот как писала об этом немецкая коммунистка Элинор Липпер, одиннадцать лет отсидевшая в ГУЛАГе: «Большинство женщин-заключенных даже не слышали о существовании сексуальных отношений между женщинами. Они узнавали об этом, впервые очутившись в местах заключения, ибо это было относительно частым явлением среди женщин-преступниц»[944].
В конце 1930-х годов русская мемуаристка Олицкая описала тип заключенного в лагере на Колыме, который называли просто «оно». Эти заключенные стриглись коротко, на мужской фасон, и брали себе в «любовницы» заключенных, которые выглядели более женственно. «Парочками, обнявшись, ходили они по лагерю, бравируя своей любовью. Начальство, как и огромное большинство зэков, ненавидели „оно“. Лагерницы боязливо сторонились их»[945].
Другая писательница, вспоминая свое пребывание в ГУЛАГе в начале 1950-х годов, представила более подробные впечатления об «оно». «Литературно-научное слово „лесбиянка“ не было популярно», – писала она. От шутливого слова «оно» по отношению к маскулинизированным лесбиянкам лагерный словарь варьировался до «безжалостного» криминального ярлыка «кобёл»[946]. Часто такие женщины ходили в брюках, коротко стриглись, желая походить на мужчин. Особенно много их было среди блатных, но также были известные случаи существования такого типажа среди заключенных немок, и «бывали они и среди нашей интеллигенции». Эта авторка считала, что украинки и крестьянки были меньше других подвержены такому «моральному разложению», тем не менее она писала, что было несколько случаев крепкой дружбы, завязанной на вере в Бога, в которых лишь «сублимация» позволяла удержаться от перехода к сексуальным отношениям. Среди блатных однополые отношения велись «откровенно», в то время как «в интеллигентной среде все, естественно, было скрытно, завуалированно, двусмысленно»[947].
Заслуживающие доверия авторы, писавшие о лагерной жизни в 1940–1950-х годах, приводят похожие сведения об однополых отношениях между женщинами, с теми же моральными и классовыми особенностями[948]. Ольга Жук очерчивает стереотипы поведения «буч» и «фем», которые характерны для женской тюрьмы в современной России, и пишет, что такой тип поведения зародился в ГУЛАГе при тоталитаризме[949]. Понятия и связанные с ними ролевые модели «кобёл» (т. е. женщина, исполняющая «мужские» роли) и «ковырялка» (т. е. та, что исполняет «женские» роли) дожили до наших дней, воспроизводя некое подобие «патриархальной и строго регулируемой структуры гетеросексуальной советской семьи». И маскулинное насилие, и фемининная нежность гетеросексуальных отношений в совокупности представлены в тюремной ролевой системе. Лесбиянки-заключенные «живут семьями», которые основаны на прообразе отношений между мужчинами и женщинами, как об этом писал обозреватель Владимир Бондаренко. Как и в воспоминаниях из ГУЛАГа, записанных мемуаристками, Жук находит источник таких тюремных ролей на «криминальном подворье». Она отмечает, что эти роли сохранились и за пределами тюремных стен – «среди рабочего класса, особенно среди люмпен-пролетариата и деклассированных элементов»[950]. Новый виток развития в постсоветском описании отношений «буч – фем» в тюремных стенах, заключается в утверждении (говоря словами Жук), что такие связи являются «устоявшимися» и «семейными», или, как сказал Бондаренко, «женщины воссоздают в тюрьме мир, который они потеряли». Даже психиатры советских и постсоветских тюрем нехотя, но с невольным одобрением говорили и продолжают говорить о «гомосексуальных семьях» среди женщин-заключенных[951].
Смерть И. В. Сталина в марте 1953 года послужила толчком к началу процесса политических преобразований, который в целом считается либеральным и гуманным. Десталинизация, вначале с осторожностью выдвинутая коллективным руководством, а затем более откровенно при консолидирующей роли Н. С. Хрущева, явилась попыткой обновить отношения коммунистической партии с обществом. В частности, под строгий партийный контроль был взят Комитет госбезопасности, партийное руководство обуздало террор и стало избавляться от системы ГУЛАГа. К концу 1950-х годов примерно четыре с половиной миллиона гулаговских узников и спецпереселенцев обрели свободу. Возвращаясь к нормальной жизни, эти люди стремились вернуть себе утраченную работу, дома, семьи и образ жизни[952]. Ключевым аспектом десталинизации была попытка партии внедрить «социалистическую законность» и либерализовать советское уголовное законодательство. Третьей важной чертой этого политического сдвига была сопутствовавшая ему интеллектуальная «оттепель». И хотя цензура не была отменена, темы и вопросы, ранее запрещенные, теперь были разрешены (с определенными оговорками) для изучения и освещения в популярных и специальных изданиях. Несмотря на эти позитивные сдвиги, «либерализация» не затронула гомосексуальность, и, как ни парадоксально, десталинизация способствовала усилению слежки за мужчинами и женщинами, приверженными однополому влечению, и изоляции их от общества.
Решительное обновление «социалистической законности» никоим образом не коснулось закона о мужеложстве 1934 года. В этот период во всех республиках были приняты новые уголовные кодексы, основанные на утвержденных в 1958 году пересмотренных «Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик». Законодательная комиссия Совета министров СССР проработала тысячи нормативных актов сталинской эпохи, чтобы определить, какие следует оставить в силе. В 1955 году были декриминализованы аборты. В 1960 году был утвержден новый Уголовный кодекс РСФСР[953]. В этом кодексе сроки наказаний были в целом сокращены. Статью о мужеложстве этот кодекс затронул тем, что из нее были изъяты низшие пределы наказания. Коррекции их верхних границ не последовало[954]. Сохранение статьи о мужеложстве объяснялось не изменившимся представлением о том, что по крайней мере мужская гомосексуальность представляет собой одну из форм морального разложения, которое необходимо подавлять и изгонять из общества. Такое постоянство касательно этого вопроса характеризовало в послевоенную эпоху не только Советский Союз[955]. Тем не менее в СССР, вероятно, сыграли свою роль специфические условия, поддержавшие продолжение преследования мужчин-гомосексуалов.
Если судить по мемуарной литературе о ГУЛАГе, кажется вероятным, что для многих заключенных этих лагерей, которые рефлексировали на тему этого опыта, однополая сексуальность была связана с чувством отвращения, смущения и отторжения. Это касается в первую очередь мужских лагерей, где взаимная сексуальность была частью системы власти, основанной на жестокости и известной каждому. Тюремщики и органы надзора за лагерями были прекрасно осведомлены о роли «педерастии» внутри субкультуры вверенных им заведений. Случалось, что администрации этим цинично манипулировали[956]. И заключенные, и администрация – большинство людей, вовлеченных в систему ГУЛАГа[957], – знали о сексуальной иерархии, приспосабливались к ней или по крайней мере выживали, вписавшись в нее. Ее жертвы были разобщены и не могли противостоять жестокости, благодаря которой держали в узде «пассивного педераста». Меж тем находились и такие, кто мог оправдать «активного педераста». Не зря в начале века некоторые психиатры объясняли поведение такого человека потребностью справлять «естественные» надобности в «искусственных» или «неестественных» условиях. Понятие «активный педераст», таким образом, можно было интерпретировать по-разному: либо это извращенный продукт криминальной среды, в которой он находился, либо очередная жертва сталинского ГУЛАГа. Следуя этой логике, «активный педераст» мог ожидать (как того же от него ожидали и окружающие), что сразу же после освобождения он вернется к гетеросексуальным отношениям. Представляется сомнительным, что, обретя свободу, бывший узник сможет вот так легко перестроиться. Решение, принятое осознанно или нет, о сохранении сталинского запрета на мужеложство в десталинизированном Уголовном кодексе, вероятно, родилось из страха привнесения в общество «психического заражения» возвратившимися после жестокой лагерной жизни людьми и лишь еще большего распространения «извращений», которыми изобиловала жизнь в ГУЛАГе[958].
Такая логика позволяет понять постоянно возраставшее число приговоров за мужеложство, наблюдающееся в официальной статистике с 1960 по 1970 год (см. Приложение). Повышение требований к доказательности обвинений в рамках кампании за «социалистическую законность» также увеличило число судебно-медицинских обследований «пассивных гомосексуалистов» и привело к выработке новых методов их идентификации. Один московский судебно-медицинский эксперт превратил выявление мужеложства в техническую процедуру. Чтобы выявить пассивного партнера-мужчину, он разработал приспособления (в лаборатории проктологии Министерства здравоохранения) для измерения мускульного тонуса сфинктера. В дополнение у подозреваемых брали мазок с пениса для химического анализа[959]. Из краткого отчета, представленного в 1969 году экспертом И. Г. Блюминым из Бюро судебно-медицинской экспертизы отдела здравоохранения Москвы, можно понять, что на протяжении ряда лет при обследовании 202 «пассивных гомосексуалистов» на предмет мужеложства делалась попытка не только научно обосновать эту процедуру, но и оправдать сам закон против мужеложства[960]. Проведя массаж простаты у этих «гомосексуалистов» и «180 лиц контрольной группы, которые не совершали актов мужеложества», Блюмин зафиксировал признаки возбуждения у 156 «пассивных гомосексуалистов». Он также отметил «угасание имевшегося ранее общего возбуждения» «при проведении повторного исследования лиц, прекративших совершение актов мужеложества на длительный срок» (по-видимому, в условиях тюремного заключения, хотя врач не указал, что именно в поведении пациентов натолкнуло его на такие выводы). В заключении, перекликавшемся с выводами доктора Шварца, который проводил пальцевое ректальное исследование ташкентских
Возобновление закона против мужской гомосексуальности в новом УК также укрепило принцип гендерных различий в трактовке половых преступлений, который в 1934 году инициировал Сталин. В то время считалось, что женская девиантная сексуальность должна была исправляться «самой жизнью», посредством усиленно насаждавшегося принудительного материнства, благодаря отсутствию контроля над рождаемостью и избирательной пропагандой фемининности. Десталинизация вернула женщинам частичный контроль над рождаемостью путем легализации абортов, хотя современные методы контрацепции по-прежнему занимали самую нижнюю строчку среди приоритетов экономики командного типа.
Годы хрущевской оттепели способствовали тщательно контролируемому возрождению советских исследований в области сексологии, которые были отмечены гендерно-ориентированным уголовным законом о гомосексуальности. Организующим принципом возрожденной сексологии стал упор на девиантность (дисциплина была известна как «сексопатология»), поскольку считалось, что не вызывающую проблем нормальную сексуальность изучать не нужно[962]. В такой атмосфере «гомосексуалистка», описанная в работах ряда психиатров в 1920-х годах, вновь стала предметом исследований. Для женщин, занимавшихся однополым сексом, последствия второй волны медикализации оказались весьма прискорбными.
Исследования о «гомосексуалистках», которые были проведены на базе Карагандинского женского исправительно-трудового лагеря, были, вероятно, самым ранним и неожиданным из сексологических работ послесталинского времени[963]. Между 1954-м и началом 1960 года практикующий психиатр Елизавета Деревинская и ее научный руководитель, психиатр Абрам Свядощ, обследовали 96 женщин с целью построения их психологических и физиологических портретов. Результаты исследований Деревинская представила в своей кандидатской диссертации, которую она успешно защитила в 1965 году[964]. Диссертация не была опубликована, хотя Свядощ, который к 1973 году убедил Ленинградский городской отдел здравоохранения организовать сексологический центр при Ленгорздравотделе для консультаций и исследований, широко опирался на работу своей ученицы в книге «Женская сексопатология»[965].
Диссертация Деревинской – вероятно, самое значительное исследование однополых отношений, проведенное учеными в советскую эпоху. Время проведения исследования, его беспрецедентный масштаб и выбор объектов отражали скрытую тревогу в связи с проблемами, которые сопутствовали возвращению бывших заключенных в общество. Главное, что в центре внимания этого исследования оказались женщины: новое подтверждение криминализации мужской однополой любви в рамках обновленного УК и опасения касательно новой советской дисциплины – «сексопатологии» – со всей определенностью указывали, что широкомасштабные исследования «мужчин, любящих мужчин», будут достаточно редкими, да и то исключительно по запросам милиции[966]. Аналогичного исследования «гомосексуалистов» в таком же объеме ни психиатрами, ни сексологами не существует.
Из девяноста шести женщин, изученных Деревинской, восемьдесят шесть находились в Карагандинском исправительно-трудовом лагере. Авторка мало пишет о том, каким образом этих женщин классифицировали как «гомосексуалисток». Гомосексуальность некоторых была установлена во время медицинского лечения в связи с соматическими проблемами. Двенадцать осужденных оставались под наблюдением после освобождения. Психиатр-стажер особенно избегала вникать в причины заключения этих женщин под стражу. Она указала, что сорок три заключенные «занимались кражами» и никогда нигде не работали. Судя по скупым историям жизни, представленным авторкой, другие объекты исследования, похоже, не имели связей с криминальным миром. Они вполне могли принадлежать к большому контингенту лагерных заключенных, осужденных в 1940-х – начале 1950-х годов по сфальсифицированным политическим обвинениям[967].
Девять женщин привлекли внимание Деревинской как «свободные» пациентки, лечившиеся в Карагандинской провинциальной психоневрологической клинике. Возможно, среди этой группы были бывшие осужденные, осевшие в этом крае после освобождения. Дело в том, что на бывших заключенных часто распространялись ограничения в выборе места жительства. Эта группа состояла главным образом из лиц европейских национальностей Советского Союза и принадлежала к наименее образованным слоям населения[968].
Исследование Карагандинского лагеря, примечательное использованием зарубежной медицинской литературы по женской гомосексуальности, основывалось на делении гомосексуальных женщин на «активных» и «пассивных»[969]. Деревинская надеялась, что путем разделения ее пациентов на эти две группы можно будет избежать противоречивых диагностических и терапевтических выводов, которые ранее делали исследователи. В ее описаниях «активной» и «пассивной» форм женской гомосексуальности перечисляются советские гендерные дезидераты 1950–1960-х годов. «В половой близости активная гомосексуалистка играла мужскую роль»: раздевала партнершу, даже несла ее в кровать и «чаще всего занимала активное положение (сверху партнерши)». Большинство этих женщин (сорок три из пятидесяти семи «активных» в приведенном примере) «имитировали поведение мужчины как главы семейства». Они принимали основные решения, распоряжались расходами (включая и средства, зарабатываемые их партнершами), контролировали семейный кошелек и требовали отчетов по всем тратам. «Все они не переносили грязи, неряшливости» и могли быть резкими, даже грубыми со своими партнершами. «Активные» женщины в этих «семьях» презирали «работу, считающуюся женской», «ни одна из них не готовила обед, не стирала, не занималась рукоделием». В то же время они с удовольствием выполняли «мужскую работу» («кололи дрова, ремонтировали забор, крышу и т. д.»). Двадцать одна женщина из двадцати девяти «активных» овладела «мужской профессией» (авторка упоминает ремонт обуви, вождение и работу на токарном станке). Почти половина «активных» женщин описаны как «трансвеститки», носившие по крайней мере какие-то детали мужской одежды. Одна «свободная» пациентка психиатрической клиники считалась в обществе мужчиной, поскольку по паспорту она была Андреем Ивановичем (
«Пассивные» же подруги придерживались фемининных норм поведения в половой и в неполовой жизни, иногда нарочито подчеркивая свою «женственность». От партнерш они ожидали, что те проявят инициативу и в интимной близости. Деревинская цитировала некую женщину, которая утверждала: «Это мужское дело раздевать женщин». К партнершам они часто обращались в мужском роде («милый», «дорогой мой»). С точки зрения психиатров эти знаки романтической любви и нередко дававшие о себе знать «мазохистские тенденции» выступали как некая экзальтированность в следовании фемининным принципам. «Пассивные» женщины «терпеливо переносили побои, циничную брань». Дома они стирали белье, готовили и создавали уют для партнерш. «Внешний облик пассивных гомосексуалисток ничем не отличался от женщин их круга»: многие носили длинные волосы или косы, имели «женственную походку». Девятнадцать из тридцати девяти «отличались кокетливостью». Ни одного упоминания о проявлениях «трансвестизма» не сохранилось. Наоборот, все эти пациентки носили «женские платья», «любили <…> кольца, серьги, браслеты, броши», пользовались макияжем, некоторые красили брови и волосы. По характеру они были «мягкими», «легко подчинявшимися чужому влиянию». Двадцать четыре из тридцати девяти «пассивных» владели профессиями «женского» типа («швея, секретарь-машинистка, санитарка»).
Значительная часть исследования Деревинской посвящена обзору западной литературы по терапевтическому подходу к гомосексуалам и ее тезису о том, что «активные гомосексуалистки» менее восприимчивы к медикаментозным мерам и хуже поддаются лечению, чем «пассивные». Этот аспект ее работы имел конкретное приложение по организации дальнейшей жизни возвращавшихся из ГУЛАГа людей, хотя об этом Деревинская говорит в завуалированной форме. Особенно она выделяла положительный эффект, который может возникнуть, если устранить влияние, приводившее «пассивную» женщину к однополым отношениям. Авторка полагала, что, если такие женщины будут жить среди мужчин (а не с «активными гомосексуалистками»), многие из них вернутся к «нормальной половой жизни»[971]. Вместе со Свядощем в 1956–1957 годах психиатр-стажерка провела курс терапии девяти женщинам, которые дали согласие на лечение своей гомосексуальности (некоторые – с нескрываемой долей скептицизма). Эти пациентки приняли курс подавляющего либидо седативного средства (аминазина)[972] и, как указывается, испытали значительное снижение полового влечения. Стоило прекратить прием лекарства, как гомосексуальное влечение вернулось, и Деревинская сделала вывод о том, что лекарство лишь подавляло половое влечение, но не изменяло его «направленности». В семи случаях она сочетала лекарственную терапию с психотерапевтическими сессиями (которые подробно не описаны). Трех «пассивных гомосексуалисток» в этой группе удалось привести к «положительному результату», то есть к гетеросексуальным отношениям. За исключением этого, у одной «пассивной» и у всех трех «активных» гомосексуалисток какого-либо положительного эффекта [получить] не удалось»[973].
Спустя почти двадцать лет после того, как были описаны эти ограниченно «положительные» итоги, научный руководитель Деревинской, открывший в 1973 году в Ленинграде сексологический центр, предлагал схожие приемы лечения женской гомосексуальности. Свядощ также следовал западным теориям прошлых лет, в которых в определении сексуальной ориентации внимание концентрировалось на мозговых центрах и их предполагаемых функциях, однако он делал вывод о том, что хирургические процедуры, предполагавшиеся этими теориями, слишком сложны и опасны. Будучи убежден, что в один прекрасный день благодаря исследованиям могли открыться «новые направления» для контроля над этой «сексуальной патологией», он считал, что лекарства и психотерапевтический режим, разработанные советской медициной, были сравнительно дешевы и эффективны[974].
Сдерживаемое развитие «сексопатологии» как дисциплины внутри области советской психиатрии в 1960–1970-х годах означало, что большую часть усилий практикующие врачи направляли на создание институтов и защиту своих научных проектов. Какими бы ни были их личные убеждения, идеологически они работали внутри «слишком узкого и догматичного понимания нормы», что порождало у врачей авторитарный и судебно-психиатрический сексологический взгляд – следствие партийного надзора и интеллектуальной изоляции Советского Союза, а также ханжества многих экспертов и их руководителей[975]. Кроме того, слабое понимание советскими специалистами природы сексуальности привело к тому, что сексуальные и гендерные отклонения изучались только с точки зрения патологии. Диспуты между специалистами различных физиологических дисциплин (урологами, гинекологами и эндокринологами) за право на участие в «сексологии» были следствием недооценки психологического и эмоционального аспектов половой жизни в пользу технического вмешательства, призванного скорректировать дефекты и дисфункции в чисто механическом ключе. Игорь Кон осудил такое отношение как «плоть от плоти советской „репрессивной психиатрии“, которая помогала КГБ запирать в психушки инакомыслящих»[976]. Однако нельзя связывать проблему с одной только партией или давлением Комитета госбезопасности. Советские медицинские традиции патернализма и соблюдения тайны экспериментов над пациентами и поставленного диагноза способствовали практике «сексопатологии», которая была сексистской, не терпящей критики и принудительной[977].