Отвечая в 1923 году на вопрос Израиля Гельмана о половой жизни студентов московского Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова, одна двадцатитрехлетняя респондентка закончила свою «исповедь» о стезе «гомосексуалистки» словами: «Хочу быть мужчиной, жду с нетерпением времени открытия науки кастрации и прививки мужских органов (желез)»[267]. Вера девушки в то, что однажды наука сможет придать ей биологические признаки маскулинности (и хирургического вмешательства будет достаточно, чтобы даровать ей «мужественность»), не была чем-то исключительным. В то же время нельзя сказать, что ее желание «сменить пол» было широко распространено среди так называемых «гомосексуалисток» 1920-х годов. В советской России медицинские возможности смены пола пребывали в зачаточном состоянии, и прогресса не намечалось. На Западе ситуация обстояла примерно так же. Несмотря на это, гомосексуалы обращались к психиатрам и биологам, занимавшимся исследованиями механизмов полового различия, в надежде, что им помогут трансформироваться в людей противоположного пола[268]. Как уже было отмечено, в лесбийской городской субкультуре, которая в России только зарождалась, ограниченная маскулинизация женщин оставляла их в большинстве своем с явно считываемым женским обликом (вспомним слова народного комиссара здравоохранения Семашко о мужеподобных женщинах, которые «пока в юбке»). Для выражения литературного лесбиянства иногда использовался мужской грамматический род или двусмысленная гендерная игра слов, хотя читатели и слушатели понимали, что внимают женскому голосу, пусть и в декадентской или экзотической тональности. В этих кругах центром идентичности была скорее сексуальность, сосредоточенная на женщине, нежели гендер. Напротив, желание изменить пол хирургическим путем – то, с чем Гельман столкнулся в 1923 году, – может быть интерпретировано как свидетельство трансгендерности. Можно видеть в этом зарождающееся выражение желания трансгендерной персоны, что наука заставит физический пол соответствовать той гендерной идентичности, которую респондентка считала более соответствующей[269]. Другие женщины с диагнозом «гомосексуалистка», возможно, тоже «хотели бы быть мужчинами», но не обязательно путем хирургического вмешательства. За пределами крупнейших городов России некоторые «гомосексуалистки» прибегали к более традиционным методам обретения привилегий маскулинности – преображая себя с помощью одежды и жестов, которые позволяли им успешно иметь мужской пасс. Некоторые использовали полученную маскулинность, чтобы завязать половые отношения с другими женщинами. Эти тотальные преображения типизировали тот путь выживания, по которому в русской культуре шла женщина, стремившаяся к мужскому пассу.

В традиционных европейских и неевропейских обществах есть множество документальных свидетельств существования женщин, которые успешно вели жизнь как мужчины[270]. (Встречаются также и свидетельства о мужчинах, демонстрировавших женский гендер[271].) Сексологические интерпретации этих перформансов гендера, данные в конце XX столетия, могут сыграть роль анахроничных линз, сквозь которые можно рассматривать, как эти устойчивые и разнообразные модели принятия идентичностей функционировали в разное время и в разных культурах. «Гомосексуальность», «трансвестизм» и «транссексуальность» – это сравнительно молодые европейские и американские конструкты, которые накладываются на бесконечное число вариаций человеческого сексуального и гендерного разнообразия. В некоторых культурах перформанс гендерной трансформации имел большее значение как для участников, так и для зрителей, чем любая сопровождающая его однополая эротическая активность. Наше восприятие таких феноменов, заточенное на сексологии, может заставить нас проглядеть важные социальные, экономические и символические мотивации этой активности. Например, в XVII и XVIII столетиях в Нидерландах многие женщины с мужским пассом приходили к этой роли из-за стремления вырваться из бедности или горя желанием приключений на воинской службе. Многим женщинам, принимавшим в этом контексте мужскую идентичность, это легко удавалось ввиду их маргинального или исключенного из социальной системы статуса в обществе с достаточно подвижной структурой[272]. Более того, маска противоположного гендера, считываемая как явно маскулинная или фемининная, была (и нередко остается) социально необходимым перформансом для интерсексуальных людей (гермафродитов)[273]. При рассмотрении историй женщин с мужским пассом использование медицинского ярлыка «гомосексуальность» может скрыть из виду важные аспекты гендера и идентичности в незнакомом контексте.

В России гендерная амбивалентность не считалась феноменом, возникшим в модерную эпоху, или же чем-то ввезенным в Россию из-за границы. Маскулинные женщины (и фемининные мужчины) были достаточно повседневным явлением в быту русских людей XIX века, живших в самых разных регионах широко раскинувшейся империи. Об этом свидетельствуют многочисленные слова, придуманные, вероятно, простым народом для обозначения такого рода людей. Лексикограф Владимир Даль, собиравший материалы для своего словаря в 1830–1850-х годах в Центральной России, приводит следующие названия для мужеподобных женщин: «мужланка», «мужлатка», «бородуля», «су-парень» и «размужичье». Даль писал, что его источники давали определение таких женщин как «похожая по наружности, приемам, голосом и прочее на мужчину» или «по складу, по образованию тела на мужа похожая». Иногда они даже называли ее «гермафродит-жена»[274]. Лексикограф обнаружил аналогичный набор слов для обозначения фемининных мужчин[275]. В дополнение Даль сообщает, что глагол «девулиться» применяется, когда говорят о мужчине, который может «нежиться, принимать женские обычаи, ухватки»[276]. Ни одно из слов, обозначающих мужеподобных женщин, не было намеренным оскорблением, но некоторые наименования женоподобных мужчин («бабатя», «бабуля») могли звучать «в этом знач[ении] иногда бранно, как баба»[277]. Сам факт существования глагола, обозначающего женоподобных мужчин, говорит, что в глазах крестьян это качество было несравненно хуже, чем маскулинность женщины (для которой такого глагола не придумали). Самое критическое описание мужеподобной женщины, которое Даль внес в словарную статью, – это слово «бородуля». В Новгородской губернии Даль записал фразу: «Бородуля не мужик»[278]. Эта поговорка как бы напоминала слушателю, что такая женщина – не ровня мужчинам. При этом само слово не звучало столь же уничижительно, как некоторые из слов в адрес женоподобных мужчин. В патриархальном обществе мужеподобные женщины могли добиться уважения и положения в обществе, в то время как мужчины, утратившие мужественность, наносили непоправимый вред собственной репутации[279]. Крестьяне, обнаруживавшие у новорожденных гермафродитизм, предпочитали по возможности крестить младенцев мальчиками – очевидно, ради социальных и экономических преимуществ, сопутствовавших этому[280]. В языке русской деревни и низших слоев общества существовал целый набор слов для обозначения людей, которые выглядели или вели себя как лица противоположного пола. В деревне и городских низах такая гендерная маргинальность воспринималась как гермафродитизм, аналогичный тому, что можно наблюдать у домашних животных, проводя параллель между социальными качествами и уже знакомым феноменом физической половой неопределенности[281].

Дело крестьянок Марии Павловны Шашниной и Екатерины Ивановны Демичевой, обвинявшихся в отравлении мужа Демичевой ради того, чтобы эти женщины могли жить вместе как любовницы, также показывает, что однополые отношения между женщинами русские крестьяне воспринимали, возможно, как гермафродитические. В 1886 году обе женщины были арестованы после того, как Демичева призналась, что отравила квас своего мужа по наущению Шашниной. Дело разбиралось в окружном суде Нижнего Новгорода. Спустя девять лет петербургский психиатр И. М. Тарновский изучил судебные документы и использовал их в своей книге «Извращение полового чувства у женщин»[282]. Следователи установили, что Демичева имела «половыя сношения» с Шашниной до свадьбы и что Шашнина «имела любовную связь еще с 3-мя крестьянками». Согласно Тарновскому, Демичева и другие крестьяне утверждали, что «Шашнина кроме женских половых органов имеет еще и подобие мужского полового члена»: «Некоторые из них говорили, что чувствовали введение полового члена в рукав, щупали и даже видели этот выходящий из половой расщелины член». Женщины сообщали, что они испытывали такое же сексуальное удовлетворение, как и от секса с мужчинами. Крестьяне этой деревни называли Шашнину «двухполой» или «двухсбруйной»[283]. Физическое отличие дополнялось еще и тем, что она курила табак, не покрывала голову платком и верховодила матерью и братом в домашних делах. Тем не менее разные медицинские эксперты, обследовавшие Шашнину четыре раза за период с июня 1886-го по июнь 1887 года, не обнаружили у нее признаков гермафродитизма или увеличения клитора. Очевидно, половое влечение Шашниной к другим женщинам крестьяне интерпретировали как следствие наличия у нее признаков обоего пола и полагали, что это подразумевает и обладание фаллосом или чем-то вроде него[284]. Репутация Шашниной как «двухсбруйной» парадоксально фиксировала ее гендерную роль как женщины. Это делало менее вероятным то, что она может попытаться обрести мужской пасс – по крайней мере в своей общине. Русские примеры женщин с пассом демонстрируют, что этому феномену способствовала бо́льшая женская мобильность.

Советская психиатрия 1920-х годов испытывала глубокий интерес к женщинам, которые очень убедительно входили в мужскую гендерную идентичность и, в соответствии с развивающимися в то время в европейской науке сексологическими категориями, именовала их «гомосексуалистками» или, изредка, «трансвеститками». Трудно реконструировать причины, побудившие некоторых женщин приобрести мужественность, подделав свои документы, взяв мужской вариант собственного имени и изменив одежду, манеры и прическу. Во всех подобных случаях, попадавших в сферу внимания тогдашней советской психиатрической литературы, главным мотивом указывалось однополое влечение. Некоторые из этих женщин, безусловно, ничего не знали о лесбийской субкультуре столиц. У них было меньше доступа к возможностям, открытым для маскулинизированных женщин, соблюдавших респектабельность и носивших только отдельные атрибуты мужского платья (вроде воротничков и галстуков, обычных для кружка Парнок). Мужской пасс для этих женщин, живших в отрыве от какой-либо субкультуры, служил средством получения сексуального доступа к другим женщинам. Но иные принявшие мужскую идентичность были увлечены всем спектром возможностей участия мужчины в революционной борьбе, в том числе и в военной жизни. Для них сексуальность могла играть намного меньшую роль. Как бы то ни было, принятие мужской идентичности могло удовлетворить разнообразные сексуальные, социальные и личностные амбиции женщин, которые занимались таким гендерным перформансом.

Общим в историях женщин революционной России, избравших для себя жизнь как мужчина, было то, что многие из них, по-видимому, жили вдалеке от столиц, где зарождалась лесбийская субкультура. Там, где они жили, такая альтернатива полной гендерной трансформации развивалась с переменным успехом, а перемещения населения в эту эпоху создали дополнительные возможности для преображения себя. Это прекрасно иллюстрирует история Александра Павловича, «гомосексуалистки», нэпманши, описанная в 1925 году психиатром А. П. Штессом из Кабинета криминальной антропологии Саратова[285]. Будучи женщиной по биологическим признакам, она была воспитана отцом «как сын». По свидетельству Штесса, детство пациентки напоминало скорее детство мальчика, чем девочки. После смерти в 1919 году главы семейства старшая сестра пациентки, движимая материальными соображениями, заставила девушку выйти замуж за «слабохарактерного жениха». Брак распался через три недели, поскольку пациентка, возненавидевшая супружеские отношения, начала переодеваться в мужское платье, а потом сбежала в Астрахань, где взяла себе имя Александр Павлович[286].

Какое-то время в Астрахани Александр Павлович «продолжала заниматься торговлей»; представляясь на рынке как мужчина, «она пользовалась большим успехом среди торговок». В 1920 году она вернулась в Саратов уже как Александр, вновь занялась торговлей мелкими серебряными изделиями и заставила свою большую семью обращаться к ней в ее маскулинной ипостаси. У нее был ряд романтических и половых связей с женщинами (причем одни отношения длились два года и партнерши даже «обсуждал[и] вопрос о женитьбе»)[287]. Александр настолько вжилась в свою маскулинную роль, что однажды в припадке ревности даже избила возлюбленную, и последнюю пришлось на две недели уложить в больницу.

Экономический успех Александра был достаточно убедителен для близких и дальних родственников, чтобы никто не спорил о том, что родственница взяла мужскую идентичность. Александр прожила в Саратове четыре года, все это время финансово поддерживая семьи своих сестер прибылью от рыночных дел. Помимо торговли серебром, большой доход приносили и карточные игры («орлянка» и «конфетка»). Ее успехи в этой запрещенной законом сфере деятельности привели к административным штрафам, столкновениям с конкурентами и клиентами и, наконец, к конфликту с властями. В 1924 году она была арестована и позднее препровождена в Кабинет криминальной антропологии для обследования и принудительного лечения[288].

Комбинируя методы фрейдовского психоанализа, гипнотерапии и убеждения, Штесс, по его словам, полностью «вылечил» пациентку от «гомосексуализма». Ее согласие отказаться от мужской идентичности (чему она всячески противилась при их первых встречах) было главным аргументом в пользу успеха врачебного вмешательства. После последнего сеанса гипноза пациентка бросила курить, манеры и поведение более женственны и сдержанны, задумывается над вопросом о деторождении и высказывает желание иметь когда-либо ребенка, настроение жизнерадостное. 13 октября. Больная выписывается из клиники, одетая в женское платье[289].

Штесс опубликовал фотографии этой женщины «до лечения» в ее маскулинной одежде, затем – обнаженной (для демонстрации типично женской, а не гермафродитичной «конституции») и наконец – «после лечения», исправно носящей юбку (ил. 10–12). Женщину передали тем родственникам, у которых не было причин вновь побудить ее вернуться к зарабатыванию денег как мужчина. Попытку пациентки исполнять маскулинную гендерную роль врач рассматривал как внешнее проявление ее «гомосексуализма», в основе которого лежали, по словам врача, «внутренние конфликты с окружающей средой». Тот факт, что на протяжении четырех лет эта «гомосексуалистка» успешно с этими конфликтами справлялась, Штесс оценивал как патологию.

Александр Павлович не была единственным, исключительным примером «гомосексуалистки», на протяжении длительного времени игравшей роль маскулинной социальной личности. Ее интерес к бурлящему рыночному миру НЭПа был похож на интерес, который многие женщины, жившие как мужчины, испытывали к солдатской службе[290]. Наиболее широко известен случай женщины-солдата, «гомосексуалистки» (и «трансвеститки»), описанный психиатром А. О. Эдельштейном в 1927 году[291]. Евгения Федоровна М. стала выдавать себя за мужчину с 1915 года, когда в возрасте семнадцати лет осиротела. В революцию она «работала в следственно-карательных органах» ЧК политруком, была на «реквизиции и обысках монастыря», позднее отправилась на Южный фронт, где «участвовала в операциях против банд». В этот период она подделала свои документы и стала Евгением Федоровичем; тогда же начались ее сексуальные отношения с женщинами.

В 1922 году, работая в органах ГПУ провинциального городка, она встретила почтовую служащую С., стала ухаживать за ней, и они официально зарегистрировали брак, поскольку Евгения представила свои поддельные (мужские) документы. Эдельштейн, которому, по-видимому, удалось провести беседу с С., сообщает, что поначалу последняя и не подозревала, что ее «муж» вовсе не мужского пола. Способность или готовность Евгении продолжать исполнять роль мужчины иссякла вскоре после свадьбы. Слухи о том, что Евгений Федорович – женщина, дошли до С., и Евгении пришлось ей открыться. Однако это не стало концом их отношений[292].

Евгения Федоровна всё чаще привлекала «внимание своим хвастовством и вызывала сомнение в своем поле». По-видимому, это побудило местные власти начать против нее дело, обвинив в «преступлении „против природы“». В суде плохо подготовленное против Евгении Федоровны М. дело развалилось, и Народный комиссариат юстиции был вынужден признать «брак [двух женщин] <…> законным как заключенный по обоюдному согласию». Пара оставалась вместе еще два или три года. У С. была связь с работавшим с ней вместе мужчиной, от которого она родила ребенка. Евгения усыновила его по закону, и обе женщины и ребенок жили одной семьей до тех пор, пока полк ГПУ, в котором проходила службу Евгения, не был переведен в Москву. Евгения, видимо, бросила «жену» и ребенка ради военной карьеры, но вскоре после переезда в столицу в 1925 году была уволена с воинской службы[293].

Невозможность более носить мужскую военную форму опустошила Евгению. Оказавшись не в состоянии приспособиться к гражданской жизни, она стала пить, дебоширить, вести беспорядочную половую жизнь с женщинами и в конце концов завела вторую (неофициальную) «жену». В 1926 году начали поступать жалобы на то, что Евгения выдает себя за ответственных работников и членов партии с целью получения выгоды; ее пьянство вело к буйному поведению. Она то и дело оказывалась в милиции и под судом за хулиганство и вымогательство. Наконец доктор Эдельштейн из Кабинета по изучению личности преступника и преступности Московского отдела здравоохранения обследовал ее. Во время своего падения по социальной лестнице и психиатрического наблюдения Евгения представляла себя как мужчина. Врач не сообщает о попытках излечить пациентку, лишь загадочно отмечает: «<…> несомненно, социальное будущее такого субъекта очень тяжело»[294].

Перформанс мужской гендерной роли Евгенией продолжался более десяти лет. Другим, подобно Александру Павловичу (пациентке доктора Штесса), также удавалось поддерживать подобные перформансы длительное время[295]. При более благоприятном стечении обстоятельств никто мог бы и не обнаружить, что эти женщины приняли маскулинную социальную роль. Данные гендерные перформансы были осуществлены не только ради достижения материальных благ или благоприятной возможности жить как мужчина в мужском мире. Однополое влечение у этих женщин было неразрывно связано со стремлением придумать себя как новую личность. Они не просто становились военнослужащими-мужчинами или (как Александр Павлович) преуспевающими нэпманами, но еще и «ухаживали за девочками» и имели «много связей с женщинами»[296]. Полагая, что маскулинная гендерная роль – отличный инструмент удовлетворения их влечений, они активно использовали те возможности, которые она предоставляла.

Несмотря на осознание своего однополого влечения, эти женщины физически хотели оставаться женщинами. Их «неудавшиеся копии» маскулинности (выражение Джудит Батлер) позволяют нам рассмотреть обычно скрытую от нас подоплеку гендерных предписаний[297]. В то время, когда публикации об изменении биологического пола животных производили сенсацию, и все более широкую известность приобретала роль гормонов в определении биологического пола[298], эти женщины вовсе не стремились изменить свой пол путем медицинского вмешательства. И Евгения Федоровна М., и П. А., пациентка доктора Скляра, определенно знали о последних достижениях гормональных теорий[299]. Другие подобные личности (как отмечено выше) в конце 1920-х годов уже искали контакт с советскими хирургами, горя желанием изменить свой пол. Но Евгения Федоровна, П. А. и Александр Павлович не входили в когорту «скороспелых» транссексуалов[300]. В «Истории моей болезни (краткая исповедь человека среднего пола, мужского психогермафродита)», опубликованной ее психиатром, Евгения Федоровна М. писала, что женщины ее типа «считают свой пол недоразумением и желают превратиться в представителей противоположного пола», но сама она не настаивала на операции для изменения собственного тела. Наоборот, она выступала за признание того, что «[л]юди среднего пола только в одном отношении отличаются от всех остальных тем, что у них половое влечение направлено на представителей своего пола». Она утверждала, что «люди среднего пола почувствуют свою ответственность перед обществом и станут полезными ему, когда их перестанут угнетать и душить по своему несознанию и мещанскому невежеству»[301].

По сути дела, Евгения Федоровна отстаивала социальные и политические права «среднего пола», сознательно заимствуя эссенциалистские научные аргументы у сторонников гомосексуальной эмансипации. Ее принятие мужской гендерной персоны – один из традиционных путей, которым шли сексуально амбивалентные люди для того, чтобы упорядочить свое положение в мире, – было лишь временным решением. Она предвидела, что в скором будущем медицина поймет гендерную и сексуальную амбивалентности и общество будет относиться к их проявлению с должным пониманием. Революционная вера в то, что наука положит конец архаичным моральным структурам и внесет рациональность в сексуальные взаимоотношения людей, была могущественным орудием не только в руках большевистских законотворцев и медицинских экспертов, но и в руках простых людей, стремившихся с ее помощью оправдать свои собственные влечения. «Историю моей болезни» Евгения Федоровна М. написала для своего психиатра, причем для объяснения своей личности она оперировала научной терминологией. Психиатрическая элита признала, что владение Евгенией Федоровной новейшей мировой научной литературой было впечатляющим[302]. Из имеющихся в моем распоряжении источников трудно судить о степени начитанности Евгении. Она интересовалась преимущественно теориями о «псевдогермафродитах» и «психогермафродитах». Эти термины были популярны в 1920-х годах благодаря таким ученым, как Рихард фон Крафт-Эбинг и Хэвлок Эллис, и употреблялись для обозначения индивидов, испытывавших разные степени влечения к людям того или иного пола (предшественников современных «бисексуалов»)[303]. Евгения Федоровна говорила о «псевдогермафродитах» как личностях, испытывающих лишь однополое влечение. Она вторила концепциям апологетов однополой любви, использовавших термин «средний пол».

По ее словам, «псевдогермафродиты (как мужские, так и женские) имеют особое расположение к однополой сексуальности» и «стремление к женщине женщины среднего пола – такая же точно натура, как для нормального мужчины стремление к женщине». Факт врожденной предрасположенности Евгения Федоровна доказывала на основе эротических сновидений о людях того же пола:

Евгения утверждала, что общество должно научиться различать первичные половые признаки (внешние половые органы) и «психические половые особенности», которые определяют половое влечение и «заложен[ы] самой природой в яички». Она дословно цитировала апологета «среднего пола» царской эпохи, утверждавшего, что наука прекрасно знает о подобном различии: