В первой половине дня «тетки» часто прогуливались по Конногвардейскому бульвару. На этой улице находились казармы и манеж полка Конной гвардии, давшего ей название. Отсюда было удобно сопровождать молодых рекрутов в ближайшие Воронинские и другие бани[149]. Солдаты, которые наслаждались сексом с мужчинами, продолжали и во времена Первой мировой войны, и во времена революции 1917 года встречаться на Невском проспекте. Один мужчина-проститут сообщил, что в 1920-х годах Александровские сады были излюбленным местом летних свиданий «старых военных»[150]. Гомосексуальная субкультура превозносила доступность и красоту тренированного мужского тела, затянутого в военную форму. Но военным всегда мало платят, а потому некоторые солдаты и матросы в северной столице продолжали предлагать секс за деньги вплоть до 1930-х годов[151].

Наиболее примечательными институтами в гомосексуальной субкультуре предреволюционного Петербурга были бани – излюбленные места отдыха «теток» и их приятелей-мужчин. Здесь традиционная маскулинная терпимость в отношении однополого эроса столкнулась и смешалась с зарождавшейся гомосексуальной субкультурой. Все больше и больше свидетелей, описывающих гомосексуальные отношения в банях, отмечают эту конфронтацию. В 1906 году поэт Михаил Кузмин обозначил место бани в городской гомосексуальной субкультуре в своей повести «Крылья» – известном тексте, воспевающем каминг-аут молодого мужчины. В это же время иностранные апологеты гомосексуальности в современном – западноевропейском – понимании восхищались русской баней как местом невиданных возможностей[152]. Тем временем противники данной практики открыто осуждали тлетворное влияние меньшинства мужчин на традиции банного общения[153]. Высказывались и опасения по поводу мужской проституции в банях. На волне журналистики, пишущей о сексе после революции 1905 года, появились красочные описания бань, в которых они мало отличались от мужских борделей. Знаменские бани Петербурга близ одноименной площади (ныне – площадь Восстания) считались оазисом «гомосексуального мирка»:

Эта сатира 1908 года на «гомосексуальный мирок» отождествляет бани с легальными (гетеросексуальными) борделями царских времен[155]. Предварительный показ фотокаталога мужчин – «Фрин» и «Аспазий» (традиционные прозвища женщин-проституток) – и их представление как фемининных – скорее преувеличение с целью рассмешить читателя, нежели часть реального механизма привлечения клиента. При всем том дневник Михаила Кузмина фиксирует очень похожую сцену в декабре 1905 года:

Александр (присланный Кузмину молодой мужчина) «начал мыть совсем уже недвусмысленно». «Моя, он становился слишком близко и вообще вел себя, далеко не стесняясь». Банщик сказал поэту, что тот может позволить себе удовольствие, а заплатить позднее, и намекнул, что чаевые приветствуются.

Поэт, постоянно испытывавший проблемы с деньгами, пришел вновь в январе 1906 года и оплатил свой долг. Кузмин каким-то образом нашел средства, чтобы регулярно посещать Александра весной 1906 года[157]. Примерно в то же время дядя императора Николая II, великий князь Константин Константинович, мучительно делился в своем дневнике впечатлениями о половых встречах с петербургскими банщиками, с готовностью откликавшимися на его просьбы[158].

Эти краткие истории из жизни известных людей говорят о том, что мужская секс-работа становилась все более и более коммерциализированной. Отсутствие упоминаний об артели банщиков, складывавших заработок от «мужеложства» в общую кассу, заставляет предположить, что такие люди, как Гаврило или настойчивый банщик-распорядитель, о котором писал Кузмин, работали скорее в стиле хозяев легальных борделей, в которых было принято заключать финансовые соглашения с женщинами-проститутками[159]. Юноши, продававшие секс, и сутенеры, подыскивавшие им клиентов, содействовали занятию «мужеложством», о чем еще за полвека до того рассказывали банщики. Частое упоминание бань с отдельными номерами свидетельствует о том, что возможность уединения за деньги в позднеимперскую эпоху способствовала как платным сексуальным встречам, так и свиданиям «ради удовольствия».

О судьбе взаимной мужской сексуальности в банях после 1917 года трудно сказать что-либо определенное. Гомосексуальная субкультура царского времени зависела от возможности уединения за деньги, которую предоставляли такие места, как бани и отдельные кабинеты в ресторанах[160]. Советская власть возвела новые преграды на пути к этим пространствам. Даже во времена ограниченного капитализма новой экономической политики (1921–1928 годы), когда рестораны и бани сдавались в аренду частным лицам, должностные лица, прекрасно осведомленные о половом беспределе в подобных заведениях, следили за соблюдением порядка[161]. Номера в гостиницах, по крайней мере номинально, предназначались приезжим, и даже гетеросексуальные пары сталкивались с трудностями при попытках снять их для секса[162]. После 1917 года информация об организованной мужской проституции в банях отсутствует[163], но отдельные лица продолжали завязывать знакомства и заниматься добровольным или платным сексом прямо в банях или после встречи там. В 1927 году шестнадцатилетний вор, вступавший в секс исключительно с мальчиками, сказал психиатру, что предпочитает находить партнеров среди приятелей-беспризорных. Он «предварительно мыл их в бане и в номере совершал половой акт»[164]. Мужчина-проститут П. сообщал своему врачу, что «знакомился где угодно, часто в банях, где дело начиналось с просьбы потереть спину, а там уже „чувствуешь друг друга“». Психиатр отмечал, что П. был арестован в Москве за воровство в 1926 году – после того, как оказался обманутым в отношениях, в которых он состоял[165].

Почти полное исчезновение коммерческих мест для свиданий и знакомств имело предсказуемые последствия. Общественные туалеты, которые и прежде были надежным местом для ритуалов знакомства, приобрели для гомосексуалов еще большее значение. Сославшись на откровения пациента П., доктор Белоусов писал, что «теперь, после революции, этот последний способ – встречи в уборных – является преобладающим». Описание означенным мужчиной-проститутом туалета в харьковском кинотеатре «Маяк» в 1920-х годах как «особенно удобного» свидетельствует, что выискивались любые архитектурные причуды, которые могли обеспечить интимность встреч. Этот человек упоминает только два «места свиданий» в Ленинграде 1920-х годов, каждое – с общественным туалетом (хотя Белоусов об этом не упоминает, говоря абстрактно о «местности», – термин, отсылающий к «отхожему месту», эвфемизм для посвященных). Оба места были рядом с цирком Чинизелли, второе – на Невском «близ Аничкина (sic!) дворца»[166]. Видимо, как и до 1917 года, мужчины-проституты продолжали уединяться в общественных туалетах «на площадях и железнодорожных вокзалах»[167]. Исчезновение после революции коммерческих помещений, которые можно было бы снять и использовать для удовольствия, направило мужчин-гомосексуалов в новое русло, породив так называемую культуру туалета[168].

Как свидетельствуют источники, территории гомосексуальной субкультуры появились в Москве только в последние годы царского режима, что говорит о ее запоздалом развитии в сравнении с более европеизированной северной столицей. Чрезвычайно информативны показания мужского проститута П., записанные доктором Белоусовым в 1927 году. Согласно П., до и после 1917 года Бульварное кольцо было самой известной гомосексуальной территорией в городе. Соединяя бульвары, оно окружает центр Москвы полукруглой лентой зелени. Здесь много скамеек, киосков с прохладительными напитками, общественных туалетов. Бульвары – это удобные места, где можно посидеть, покурить и поболтать, сюда можно добраться общественным транспортом. Бульвары всегда кишат пешеходами. Отсюда рукой подать до Большого и Малого театров, Консерватории и центральных магазинов. Как точно заметил П., «вы можете найти и встретить мужчин на любом бульваре»[169]. Его собственная городская сексуальная карьера началась на Пречистенском бульваре, где в 1912 году в возрасте 17 лет он познакомился (по его выражению) со «своими людьми» и стал проститутом. Репутация Бульварного кольца как арены мужской проституции сохранялась и в 1920–1930-х годах. Согласно П., в Москве Никитский бульвар вел к «самому главному „притону“» – площади Никитские Ворота. Югославский коммунист также называл эту площадь местом «тайного рынка» гомосексуальных мужчин в конце 1920-х[170]. П. указывал на Сретенский и Чистопрудный бульвары как места, где «особо важная публика» из числа московских гомосексуалов назначала свидания. Осужденные с 1935 по 1941 год уголовными судами за мужеложство (см. восьмую главу) часто посещали эти же бульвары. Некоторые на допросах признавались, что в 1930-х годах занимались сексом в общественных туалетах или темных подворотнях этих улиц.

Большую роль в гомосексуальной субкультуре играли специфические коды, характеризовавшие жестикуляцию и речь и позволявшие гомосексуалам узнавать друг друга. Мужчины, желавшие заняться сексом с юношами или другими мужчинами, давали об этом знать по-разному. Некоторые жесты были явно заимствованы у проституток, привлекавших клиентов. Другие означали просьбу нежного внимания со стороны более богатого мужчины. Рассказ о нищете пронизывает истории многих молодых людей, искавших контакта с состоятельными мужчинами. Броская одежда, яркая косметика и пудра, женоподобные манеры – все это были способы привлечения внимания, которые сигнализировали о целях юношей и мужчин, принадлежавших этой субкультуре.

Самым важным жестом был характерный взгляд – распространенная форма осторожной заявки о себе. Об этом признаке знали даже те, кто не принадлежал к этому кругу, судя по замечаниям анонимного осведомителя, «настучавшего» на петербургских «содомитов»: «Тетки, как они себя называют, с одного взгляда узнают друг друга по некоторым неуловимым для постороннего приметам, а знатоки могут даже сразу определить, с последователем какой категории теток имеют дело»[171]. Обмен долгими взглядами, особенно в местах с известной в этом плане репутацией, означал принадлежность к соответствующей субкультуре. Солдаты и «тетки» соблюдали этот ритуал вблизи общественных туалетов Зоологического сада; то же повторяли подростки и их клиенты около цирка Чинизелли (по воспоминаниям 1908 года)[172]. К числу привлекавших внимание ритуалов принадлежали также просьбы поделиться сигаретой, дать прикурить или соответствующие предложения сигареты и огонька. Правда, некоторые «хулиганствующие» мужчины-проституты пренебрегали осторожностью и просто подходили к потенциальным клиентам с протянутой рукой и грубоватым «Драсьте!». Один предреволюционный бытописатель заметил, что мужчины, «„покупающие“ товар, носят на лице „особую специфическую маску желания[173]“. После 1917 года набор сигналов не изменился. Хорошо осведомленный матрос, арестованный в 1921 году на «педерастической вечеринке» в Петрограде, показал, что он был в курсе сексуальных намерений присутствовавших, «так как видел это из их взглядов, разговоров и улыбок»[174]. Уже упоминавшийся проститут П. говорил, что за 1925–1927 годы он «видел лично, встречал где-либо [или] распознал как одного с ним сорта» в Москве не менее пяти тысяч гомосексуальных мужчин. После первого контакта обычно завязывалась беседа. Петербургский юрист А. Ф. Кони приводит некоторые истории, рассказанные в 1870-х годах пострадавшими от шайки вымогателей Михайлова. Чтобы заманить богатых мужчин в компрометирующие ситуации, они прикидывались бедными, но благородными юношами. Вероятно, такие слезливые истории рассказывались не только шантажистами, но и мужчинами-проститутами. К мировому судье, направлявшемуся через «роковой Пассаж» в свой клуб на Михайловской площади, подошел член шайки и попросил денег для умирающей матери. Наивный судья сжалился и дал три рубля, а юноша, сделав вид, что получил мзду за мужеложство, поднял крик и стал привлекать внимание, заявляя, что если «такие гадости предлагаешь», то должен не скупиться и заплатить «пятьдесят рублей». Другие члены шайки плакались прохожим, что «исключены из училища за неплатеж». Излюбленный прием состоял в том, чтобы, стоя у входа в цирк Чинизелли, упросить состоятельных мужчин купить им билет на представление[175]. Во всем этом ощущалось классовое расслоение, которое, вполне вероятно, отражало в том числе и пропасть между городом и деревней. Михаил Кузмин описывает встречу на Невском проспекте в 1924 году с «профессионалом», вероятно, только что приехавшим в город. Хотя дело было после революции, оба участника – проститут и потенциальный клиент – действовали по привычной схеме, видимо, мало изменившейся после падения царизма:

На следующий день «профессионал» пришел на квартиру Кузмина, и автор дневника отправился с ним выпить:

Кузмин досконально знал сценарий отношений «клиент – проститут», поэтому его собеседник (деревенский юноша), ревностно следовавший этому сценарию, утомил несчастного «клиента» до изнеможения. Сценарий был пронизан рядом оппозиций: город против деревни, образование против невежества, предполагаемое богатство против предполагаемой нищеты, опытность против юности. Мало что в жаргоне городских мужчин-проститутов изменилось после революции.

В царском Петербурге женоподобные жесты и платье или же просто необычный костюм также иногда отличали «продажных катамитов» и ищущих их «теток». Трудно понять, в какой степени эта семиотика намеренно использовалась каждой группой (и не только атрибутировалась посторонними). Возможно, женоподобие изначально приписывалось этой группе, и ее члены стали активно его проявлять по мере становления городской гомосексуальной субкультуры. Медицинские источники середины XIX века описывают более традиционный мужской половой обмен (например, в бане или с прислугой), ничего не говоря о женоподобии юношей и мужчин, продающих секс. Но, судя по всему, некоторые мужчины-проституты на улицах Петербурга все же прибегали к женоподобным знакам с целью привлечения клиентов. Датчанин, снявший в Пассаже в 1869 году молодого мужчину для платного секса, писал, что «понял, чем этот человек занимается и что он готов себя предложить для мужеложства; это было понятно из его обращения со мною, которое имело вид женской любезности»[178]. Члены шайки шантажистов Михайлова, как сообщается, носили «странные костюмы» – «плисовые истертые шаровары и сапоги с красными отворотами», а в одном эпизоде фигурировала «длинная, не по росту бархатная жилетка»[179].

Анонимный обличитель столичных «теток» привел в своем доносе длинный список подозреваемых, многих из которых он охарактеризовал как обладающих фемининными чертами. Одни были вызывающе женоподобны на публике, другие имели фемининные прозвища вроде Дины или Аспазии. Многих из них автор назвал дамами – судя по всему, из-за того, что они были рецептивными партнерами в анальном сношении[180]. После 1905 года скандальные облики подобных личностей стали еще более перегружены изображениями искаженной фемининности и преувеличенными заявлениями о принадлежности к высшему классу. В числе мужчин-проститутов возле цирка Чинизелли все чаще стали появляться «баронессы», «графини» и «бабы» (т. е. разодетые под крестьянок мужчины). Желтая пресса писала, что «гомосексуалистов» несложно отличить по цвету одежды. «Вы можете узнать, если присмотритесь, любого гомосексуалиста, кокодесов[181] по ярко-красным галстухам (sic!), это род гомосексуальной формы, а у некоторых из кармана торчит и красный платок». Мужчины-проституты (как профессионалы, так и новички) порой появлялись на улице с косметикой на лице. После закрытия своего магазина немецкий парикмахер, «нарумянивши свою физиономию», чтобы «иждали „фидели“, что я „дефка“!», гулял по городу с целью «подхватить педераста»[182]. О некоторых сигнальных знаках можно узнать из своеобразного поведения Кузмина и его друзей. Появление на публике в косметике или в кричащих жилетах, напоминающих об эпохе дендизма, не только свидетельствовало о декадентском вкусе, но и намекало на подпольный мир мужской проституции. Самый известный портрет Кузмина, написанный после успеха «Крыльев» в 1909 году, является работой художника-гомосексуала Константина Сомова и изображает поэта с ярко-красным галстуком[183]. Эти дразнящие глаз знаки были попыткой раздвинуть общепринятые рамки маскулинности.