Было бы большим преувеличением говорить, что класс – это эквивалент локальной группы охотников-собирателей или что такая кратковременно существующая группа, как конференция, – эквивалент общины. Однако удовлетворение от дружеских взаимоотношений в классе или более абстрактное удовольствие от участия в конференции вместе с большим числом коллег-энтузиастов может служить отражением психологии взаимодействий в ранних локальных группах и обществах соответственно. Невзирая ни на что, для большинства людей сами общества, не важно, насколько густонаселенные, остаются основной опорой, их переплетающиеся маркеры создают условия для того, чтобы люди рассматривали друг друга и представителей чужаков как часть постоянного, единого целого.
Действительно, люди считают важными как членов их общества, так и само общество, которое воспринимается как реально существующее образование, представляющее собой нечто большее, чем простая сумма его членов[598]. Мы считаем, что играем роль в сохранении нашего общества, рассматриваем себя в качестве носителей его прославленной истории, традиций, законов и нравов – всех тех маркеров, которые связывают нас и ведут в будущее[599]. Справедливости ради стоит отметить: люди полагают, что они продолжают жить в своих потомках, а также благодаря этому союзу – любовь страны становится косвенным путем к бессмертию[600]. Один из ранних этнографов Элсдон Бест рассказывал об одном из проявлений этого феномена у коренных новозеландцев:
При изучении обычаев маори надо все время помнить, что коренной житель настолько полно отождествляет себя со своим племенем, что всегда использует местоимение первого лица. Упоминая о битве, которая, вероятно, произошла десять поколений назад, он скажет: «Тогда я победил врага», указав название племени[601].
Поэтому, если солдаты нашей страны гибнут на войне, наша реакция – горе, гнев или страх. Если наша национальная команда побеждает на Олимпийских играх, мы испытываем восторг не просто потому, что рады за команду, но и потому, что чувствуем, будто выиграли игру сами[602]. Объединение с остальными гражданами сопровождается всплеском гордости и осознания силы и величия. Такого рода этноцентричная любовь, по утверждениям некоторых ученых, – это результат действия окситоцина, гормона, который оказывает тормозное влияние на миндалину, ответственную за реакцию тревоги, и усиливает нашу эмпатию по отношению к похожим на нас другим; положительные чувства также связаны с флагом[603]. Моменты подобной солидарности и единства могут быть кульминационными в жизни человека. Американцы чувствовали такое родство в тот момент, когда
Когда реакция действительно распространяется, временами подобно заражению, ответ усиливается тем больше, чем ближе друг к другу находятся индивидуумы, будь то обезьяны, собравшиеся у фруктового дерева, или восторженные фанаты, аплодирующие на стадионе[605]. Но современным толпам нет необходимости культивировать групповые эмоции и связи. Объединение в более скромных масштабах сделает это. У бродячих охотников-собирателей связь с их обществом, должно быть, достигала максимума, когда локальные группы собирались в одном месте. Члены общества, вероятно, поддерживали сплоченность, не только обмениваясь товарами и строя дружеские отношения, но и более фундаментальным образом: отождествляя себя с собравшимся сообществом. Встречи, вероятно, обеспечивали чувство священного в форме коллективной гордости и патриотизма. Люди из локальных групп вновь подтверждали свое единство с помощью пиров, историй, песен и танцев[606].
Удовольствие от этих занятий и отказа от индивидуальности ради группы, возможно, проистекает из стремления действовать таким образом, что нас, по нашему мнению, обязательно примут благосклонно. Это заметно по тому, как мы «отзеркаливаем» не только вокальные тики и жесты, но и эмоции тех, кого мы уважаем, а мы склонны чаще всего испытывать уважение к представителям нашей расы или этноса[607]. Такие действия непреднамеренны и отчасти индуцированы зеркальными нейронами премоторной коры, которые возбуждаются, когда мы совершаем действие или наблюдаем за выполнением этого действия кем-то другим[608]. Это поведение имеет генетическую основу: новорожденные подражают печали, страху или удивлению других[609]. Отзеркаливание других индивидуумов и эмоциональные реакции на групповом уровне проявляются и у других животных тоже, например у взволнованного стада обезьян. Шимпанзе копируют игривость или гнев сородичей, которых они видят на видеозаписи[610].
Действуя как один
Не так давно я был в Токио, наслаждаясь морозным январским воздухом в синтоистском святилище Тэпподзу Инари, которое известно своими вековыми тории (воротами в святилище) и аркообразными крышами, когда больше сотни людей, одетых лишь в головные и белые набедренные повязки, собрались во внутреннем дворике вокруг бассейна, наполненного льдом, и начали монотонно петь. Примерно 30 человек залезли в бассейн и, став на колени так, чтобы ледяная вода доходила до талии, воспроизводили движения гребцов лодки, а их мелодичная молитва чередовалась с хором из двух нот и грохотом слов. После нескольких минут в холодной воде верующие выбрались из бассейна, и их сменила следующая партия людей.
Этот ритуал называется праздником зимнего очищения кантю мисоги. Я наблюдал за ритуалом вместе с Паносом Миткидисом, сотрудником Центра оценки прошлого с позиции современности Университета Дьюка, где психологи исследуют мыслительные процессы людей, включая то, как люди действуют в унисон в тяжелых условиях (это область исследований Миткидиса). Несмотря на холод, Миткидис весь покрылся потом, пока его команда собирала данные по мере развития событий в тот день.
Ритуалы состоят из повторяющейся последовательности действий, которые не имеют очевидной практической пользы. Моменты всеобщего оживления у некоторых видов млекопитающих – это наблюдаемое в природе поведение, близкое к ритуалам. Волки наскакивают друг на друга и тявкают, а пятнистые гиены начинают тереться друг о друга, подняв хвосты. Такое оживление побуждает участников пойти на риск, которого они избегали бы, если бы были одни, например напасть на другую стаю или клан[611]. Подобная дерзость может немного напоминать то, что у нашего вида называется эффектом прерывности: группы, взаимодействующие с другими группами, склонны больше конкурировать и меньше сотрудничать, чем при взаимодействии индивидов, из которых эти группы состоят, один на один[612]. Конечно, между людьми и другими животными есть разница: у людей часто имеются символы – флаг, – вокруг которых наблюдается оживление. Муравьи-рабовладельцы, возможно, являются исключением из этого правила. Рабочие, обладающие общим «флагом» из феромонов, толпой мечутся в своем гнезде, прежде чем отправиться на захват новой группы слуг[613].
Люди придерживаются превращенных в ритуалы моделей поведения гораздо чаще, чем мы можем представить, и выходят за рамки простого отзеркаливания речи и эмоций друг друга. В детстве мы становимся очень искусными в копировании сложных действий других, обычно не преследуя никаких явных целей, кроме демонстрации нашей преданности группе. Вспомните о ребенке, который получает признание группы модников из своего класса, соблюдая любые придуманные ими правила игры.
Панос Миткидис обнаружил, что у тех, кто участвует в значимых ритуалах, сплоченность значительно повышается, и в том, что касается подтверждения идентичности, она превосходит по силе обычные социальные маркеры за счет образования действительно тесной связи между участниками. Такого рода поведение превращается в откровенное затуманивание мыслей братствами, которые формируют коллективное единство посредством тяжелых испытаний. Когда формальное выражение преданности повторяется регулярно, людей могут вынудить настолько объединить свои судьбы, что они вполне способны совершать рискованные согласованные поступки. Культы и банды внушают чувство единства очень похожим образом; это особенно верно в таких криминальных организациях, как мафия, которая принуждает своих членов к выполнению обязательств на протяжении жизни многих поколений.
Ритуалы еще более экстремальные, чем праздник зимнего очищения, порождают радикальное воплощение групповых эмоций, известное как слияние идентичности. Участники считают себя и свою группу тождественными и все сильнее демонстрируют свою преданность друг другу, обеспечивая при этом строгое соблюдение стандартов группы[616]. Такие «обряды, наводящие ужас» выполняют редко и часто лишь немногие избранные. В современных государствах подобное практикуется только в самых радикальных программах военной подготовки или во время настоящих смертельных схваток[617]. Такие пышные обряды, которые было трудно подделать, были характерны для охотников-собирателей и племенных групп (когда люди постоянно вступали в конфликт с враждебными чужаками) и включали в том числе нанесение болезненных и неизменяемых маркеров, таких как шрамы на теле. Представьте такие действия как имитацию мучительной боли, ожидающей участников во время предстоящего тяжелого испытания, которая подготавливает их к совместному участию в бою.
Как биолога, специализирующегося на муравьях, меня особенно заинтересовала церемония инициации воинов, которая по-прежнему практикуется народом сатере-маве, живущим в северной части бассейна Амазонки. В ходе обряда мальчики должны вытерпеть жалящие укусы ужаса, как не без основания некоторые называют муравья-пулю[618] с туловищем ромбовидной формы длиной 2,5 см[619]. Я однажды испытал шок от укуса муравья-пули, даже несмотря на то, что мне удалось стряхнуть его, прежде чем он успел полностью впрыснуть свой яд. Но мой опыт не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится пережить подросткам сатере-маве, которых кусают десятки муравьев-пуль в течение пяти минут: это похоже на пытку и уж точно сопоставимо со страданиями от множества ран, полученных в бою[620]. Неудивительно, что сатере-маве предрасположены к битвам.
Конечно, людям не нужны ритуалы, чтобы быть готовыми поддержать друг друга. В опасные времена они могут объединиться так же решительно, как это делает табун лошадей, когда противостоит стае волков. Вступление в борьбу ради общего блага может быть источником радости и вдохновения, но это связано с опасностью. Соотечественники реагируют как один даже если некоторые испытывают противоположные чувства относительно образа действий группы. Например, они могут скрывать свое мнение из-за опасений, что их отвергнут или сочтут трусами, или чтобы просто соответствовать вызывающему трепет моменту. Какими бы независимо мыслящими не были люди как личности, их различия могут быть отставлены в сторону ради поддержки реакции группы[621]. Специалист по психологии развития Брюс Худ сделал следующее замечание о подобных ситуациях: «Какой бы собственной личностью мы, по нашему убеждению, ни обладали, ее заглушают другие»[622].
Я не хочу сказать, что все присоединятся к демонстрации единства. Степень сотрудничества и доверия может возрасти, но такое отношение не всегда разделяют все члены общества. Если кто-то будет открыто не согласен, большинство, завернувшееся во флаг, посчитает это проблемой. Отстаивание персональной точки зрения может быть крайне непопулярным или даже считаться предательством, настолько отвратительным нарушением верности, что в средневековой Европе это полагали грехом, заслуживающим сдирания кожи или потрошения[623].
У людей, которые решились применить электрический шок к другому человеку после того, как им это приказал сделать кто-то из начальства, наблюдается угнетение мозговой активности, свидетельствующее о том, что те, кто действует по приказу, эмоционально дистанцируются от последствий[625]. Когда мы не просто слушаем командира, а следуем общей воле и опьянены групповыми эмоциями, наше чувство виновности может вообще исчезнуть. Испытываемое нами рвение разрешает нам идти по пути, за который мы не захотели бы быть привлечены к ответственности, если бы поступали так в одиночку[626]. Более того, ощущение похожести и взаимозаменяемости обеспечивает нам безопасность в нашей анонимности. Будь то воинские соединения, подобные тем, которые маршировали в Нюрнберге, или хаос на поле сражения, обычные солдаты обучены действовать так же надежно, как клоны, и их невозможно отличить.
Если толпа объединяется без плана или явного лидера, ее действия могут быть в такой же степени внезапно возникающими свойствами коллектива, как единое поведение полчища муравьев-кочевников. Может показаться, что человеческая масса достигает целей благодаря собственной воле, несмотря на то что вклад каждого отдельного человека очень мал. Однако может быть и так, что реакцию толпы грамотно координируют, но ее действия бестолковы: или неадекватны, или дают людям преимущество, но, как правило, совершенно безнравственны. Группа без лидера, вероятно, принимает здравые решения только в тщательно сконструированных условиях, при которых участников опрашивают после того, как каждому человеку предоставят время для защиты собственных предпочтений, на которые не оказывают влияние другие. В противном случае то, что часто называют «интеллектом» роя, можно более точно охарактеризовать как власть толпы, когда участники отказываются от своей воли и поддаются групповой истерии[627]. Присоединение к массам предоставляет тем, кто обычно лишен власти, лазейку, позволяющую получить внушающее страх влияние, вплоть до насилия банд и геноцида.
Евреи, успешный и вызывающий зависть этнос (такой, которого враждебные чужаки считали холодно настроенным, но компетентным), столкнулись с классической реакцией, которая приходила в голову при нацистах. Хотя до Холокоста евреям скупо демонстрировали уважение и покровительствовали их бизнесу, когда проблемы обострились, начались гонения – массовое обвинение жертв[628]. Эта закономерность повторяется на протяжении истории. В 1998 г. во время беспорядков на Яве на жителей-китайцев нападали по тем же причинам. В ходе бунтов в Лос-Анджелесе в 1992 г. американцы корейского происхождения стали целью своего рода коллективной истерии, которая временами переходила в массовое убийство[629]. То, что происходит, когда напряжение растет, не имеет никакого отношения к разумности[630]. Потрясает легкость, с которой обычные люди пробуждаются, чтобы наносить вред, исходя из самых туманных обоснований. После геноцида в Руанде большинство хуту признавали, что тутси были прекрасными соседями. Изменению такой точки зрения способствовало не просто распространение сравнений тутси с насекомыми: отношение к убийствам как к норме поддерживали прежде имевшиеся, но скрытые предубеждения, которые вышли на поверхность; по словам одного из участников событий, «когда началось насилие, оно обрушилось на нас, как внезапно начавшийся дождь»[631].
Маленькие группы мыслящих людей справляются ничуть не лучше. Групповое мышление способно материализоваться, желание братства и единства затмевает поставленную цель – принимать разумные решения[632]. Люди могут представлять в ложном свете свое восприятие фактов, чтобы соответствовать ожиданиям группы[633].