Как и у других животных, ключом к пониманию, когда и почему агрессия превращается в буквальном смысле в массовое убийство, является групповая идентичность. Соседние локальные группы бродячих охотников-собирателей более чем вероятно принадлежали к одному и тому же обществу и не проявляли враждебности[701]. Конечно, не все хорошо ладили друг с другом, и конфликты между отдельными людьми могли стать отвратительными, но локальные группы в целом не держали злобы на другие локальные группы своего общества и не считали их враждебными. Групповая агрессия, как правило, была направлена на другие общества. Масштабы и форма такого насилия долгое время были в антропологии спорным вопросом. С определенностью можно сказать, что бродячие охотники-собиратели уклонялись от высокорискованных столкновений[702]. Их положение было сравнимо с положением муравьев с маленькими колониями, тоже не имеющих постоянных сооружений и обладающих небольшим имуществом, которое следовало бы защищать: когда угрожали чужаки, разумно было просто уйти[703]. Кочевники предпринимали более опасные действия только во времена острого соперничества и конфликта, как мы видели на примере бушменов ≠ау//еи, которые превратились в воинственных агрессивных соседей в XIX в. Бойня, подобная той, что произошла в Джебель-Сахаба, была редкостью для людей в локальных группах – вероятно, в этом месте находилось поселение охотников-собирателей. Люди-кочевники, как и шимпанзе и паукообразные обезьяны, которым тоже свойственно слияние-разделение, предпочитали тайные вылазки.
Набеги часто оправдывали как расплату за кажущиеся грехи другой стороны, например колдовство или вторжение на территорию[704]. Даже если налетчикам удавалось определить конкретного человека, совершившего проступок, спровоцировавший их нападение, они, как правило, выбирали мишенью всякого, кто мог легко попасться им в руки. Безразличие в части выбора жертвы было закономерным результатом рассмотрения чужаков (в случае кочевников, вероятно, это были те, кого агрессоры знали) как идентичных и взаимозаменяемых. Это также давало незваным гостям возможность напасть и быстро уйти невредимыми. Как только люди сводятся к категории, они все становятся равноценными мишенями. Библейская установка «око за око» не делает различий между очами; считается, что несправедливость, совершенную всего одним или несколькими чужаками, можно исправить нападениями на любого, принадлежащего к их «виду». Такая социальная подмена оборачивается против того, кто так считает, поскольку соотечественники жертв рассматривают их в качестве уникальных и безвинных людей. Страдания жертв воспринимаются как вред, нанесенный всем, поэтому возмездие неизбежно[705]. Ни одно из известных нам животных не направляет свою агрессию и не вершит расправу с чужими группами таким образом.
Принимая во внимание, что у локальных групп охотников-собирателей было мало материальных ценностей, какова же была награда в таких столкновениях, за исключением немедленного утоления жажды крови? В человеческих обществах, так же как и в сообществах шимпанзе, агрессорами преимущественно были мужчины, обладавшие контролем над частными владениями, которые (с точки зрения биолога) давали ресурсы, необходимые для выращивания потомства. Одним из ценных ресурсов были женщины, рожавшие детей, и женщин могли захватывать во время рейдов. Кроме того, сама территория могла выступать в качестве ценного актива. Тем не менее описания захвата территории охотниками-собирателями встречаются очень редко[706]. Одна деталь, которую упоминает антрополог Эрнест Берч в рассказе об эскимосах инупиак, дает ключ к разгадке, почему это так: «Подавляющее большинство людей считали, что их собственные владения были лучшим местом для жизни, и они могли долго и пространно рассуждать о том, что в них было такого особенного»[707]. Вероятно, точка зрения «в чужом саду трава всегда зеленее» редко имела смысл в традиционных обществах, где люди росли, зная каждую кочку на родной земле. Нелогично было жаждать заполучить соседскую землю, если только она не обеспечивала серьезных улучшений по сравнению с хорошо знакомым районом. При этом налеты могли продолжаться до полного уничтожения группы соперников и до тех пор, пока не был надолго занят каждый участок земли. Какими бы крошечными ни казались нам сегодня общины, их относительный размер, вероятно, имел решающее значение для их успеха. Более крупные группы могли вытеснять маленькие, даже когда они решали не выставлять напоказ свое могущество, – вот доисторический первоисточник девиза «мир с позиции силы».
Насилие и идентичность
Еще одним результатом агрессии является укрепление единства. «Разве войны… являются чем-либо иным, нежели средством, питающим, укрепляющим и поддерживающим народ?»[708] – эти слова маркиза де Сада, написанные им после Французской революции, заставляют вспомнить о нацистских съездах в Нюрнберге[709]. Когда злоба членов общества направлена на чужаков, отождествление с обществом усиливается; чувство общей цели и общей судьбы людей, поднявшихся как один, укрепляется[710]. Для того чтобы выковать такого рода единство среди янки на севере Соединенных Штатов, понадобилась Гражданская война. «До войны наш патриотизм выражался в фейерверке, салюте, серенаде летними вечерами и в праздники, – размышлял Ральф Уолдо Эмерсон. – Теперь смерти тысяч и решимость миллионов мужчин и женщин показывают, что он настоящий»[711].
Уильям Грэм Самнер, социолог, который ввел термин «этноцентризм», столетие назад писал в широко обсуждавшемся отрывке: «Постоянная опасность войны с чужими – это то, что сплачивает членов “мы”-группы изнутри и не дает развиться в ней разногласиям, которые ослабили бы ее военную мощь»[712][713]. По Самнеру, идет ужасная игра: война с внешним врагом и мир внутри взаимозависимы. Любое соперничество и конфликт с чужаками перенаправляет внимание людей с соперничества и конфликтов друг с другом на их идентичность как группы[714].
Является ли насилие по отношению к чужакам обязательным для сохранения целостности общества или нет, понятно, что противопоставление нас самих чужакам и особенно тем, кому мы отводим роль врага, помогает выдвинуть наше общество на передний план в повседневной жизни. Мы объединяемся под влиянием стремления к самозащите. Израильский психолог Даниэль Бар-Таль рассказывает своим читателям, что каждое общество выбирает группы, которые «служат в качестве символов зла, греха и порока», чья угроза, даже если она действительно существует, обычно всячески подчеркивается[715]. В Соединенных Штатах в последние годы эта роль досталась России, Северной Корее и Ирану. Если вдруг противника не окажется, люди будут искать до тех пор, пока не найдется новый враг – или его придумают. Мы выступаем как один против террористов, беженцев, незаконных мигрантов, занимающих рабочие места, или членов нашего собственного общества, обладающих, по нашему мнению, ложными убеждениями, с легкостью переключая свой гнев с одних на других. Когда такая враждебность глубоко встроена в групповую идентичность, ею начинают слишком дорожить, чтобы от нее отказаться. Подобной позиции упрямо придерживаются многие израильтяне и палестинцы; каждая сторона стала действовать с исключительной солидарностью и неизменной решимостью признавать существование различий между ними.
Ситуацию еще больше усугубляет тот факт, что из-за нашей слабой способности оценивать риск наша реакция на внешние группы часто бывает слишком острой. Частью проблемы является избирательный подход людей к выбору информации, склонность, которая не сулит ничего хорошего для межгосударственных и межэтнических отношений. Мы более вероятно будем помнить чужака, нанесшего нашему обществу вред, чем того, кто делает столько же добра[716]. Новости о террористах приводят в действие спусковой механизм наших предубеждений, даже несмотря на то, что вероятность погибнуть в результате террористического акта гораздо меньше, чем вероятность умереть, поскользнувшись в ванне, в результате падения. Наша повышенная чувствительность имеет смысл, если учитывать, что человеческий мозг эволюционировал таким образом, чтобы распознавать все, что могло бы нанести вред людям, объединявшимся в маленькие группы в древности. Наша сверхчувствительность к подобным угрозам – пережиток далекого прошлого – может заставить людей слишком поспешно встать на тропу войны[717].
Но с другой стороны, боязнь физического вреда – возможно, не единственная причина нашей тревоги. Для понимания наших страхов не следует недооценивать роль идентичности, включая наше восприятие идентичности чужаков, которые нам не нравятся или нас пугают. Люди склонны цепляться за негативные стереотипы, даже когда у них нет для этого настоящих оснований (вероятно, это объясняет когда-то бытовавшее среди племен убеждение в том, что люди из соседнего племени, внушавшего страх, – каннибалы)[718]. Сильные эмоции могут поддерживаться видом могущественных человеческих маркеров, особенно объектов символического значения, и тем, как к ним относятся[719]. Поэтому, если чужаки демонстрируют уважение к нашему флагу, мы воспринимаем их как заслуживающих доверия и в ответ относимся к ним тепло. И наоборот, любое отношение к символу, воспринимаемое как плохое, приводит в ярость: вспомните о шумных протестах, которые начинаются, когда избивают чучело нашего лидера. Наша привязанность к эмблемам идентичности означает, что причина, по которой мы впадаем в панику из-за терроризма, но не паникуем из-за падений в ванне, заключается не в том, что террористы, возможно, угрожают нам как индивидам, а в том, что они способны навредить объектам, имеющим символическое значение для нашего общества. Вспомните о башнях-близнецах и Пентагоне. Страх повторения событий 11 сентября приводит групповые эмоции в состояние повышенной готовности.
Уход от насилия: уроки природы
Остается вопрос из вопросов: применима ли к обществам характеристика «клюв и клык всегда в крови»[720], данная природе Альфредом Теннисоном? Действительно ли разделение мира на группы обязательно ведет к отчужденности между людьми? Это на самом деле так в случае муравьев, у разных видов которых не существует альтернативы конфликту между сообществами: они постоянно воюют и борются за ресурсы, прежде чем их расхватают соседние колонии. Можно предположить, что это справедливо и для людей тоже по одной простой причине: пространство для человеческих обществ ограниченно, точно так же, как ограниченно пространство для индивидов. Когда общества процветают благодаря конкурентным преимуществам, которые они предоставляют своим членам в сравнении с чужаками, они редко готовы охотно уступить чужакам хоть что-нибудь, если только в результате этого действия не извлекают какую-нибудь очевидную выгоду. Отсюда и латинская поговорка
При определенных обстоятельствах животные могут менее настороженно относиться к чужакам. Нечто подобное достижению гармонии было зафиксировано даже у драчливых волков. Волки, как и пятнистые гиены, могут проходить через чужую территорию, преследуя мигрирующие стада. Правда, трудно сказать, ведут ли они себя так благодаря вежливости собственников территории, или это коварное вторжение. Более убедительно поведение волков в Алгонкинском провинциальном парке в Канаде, где 40 лет назад стаи волков положили начало традиции, которая не наблюдается больше нигде. Вместо того чтобы занимать свои территории круглый год, волки каждую зиму следуют за мигрирующими оленями к маленькому участку земли рядом с парком – зимнему пастбищу для оленей. Здесь скапливается достаточно оленей, чтобы накормить всех волков. Стаи не то чтобы ведут себя по-компанейски, но, учитывая, что их плотность в десять раз превышает обычную, они живут в мире. В одном случае две стаи на время объединялись без происшествий; однажды три стаи в течение дня без всяких ссор питались мясом с одной туши. Подобное осторожное безразличие можно считать минималистичной формой партнерства. Это также служит свидетельством гибкости вида (обычно отличающегося ксенофобскими настроениями), который, по нашим предположениям, действует на основании инстинкта.
Среди животных, известных своей дружелюбностью, выделяются саванные слоны и афалины. У слонов обычно наиболее сильна привязанность между основными группами, имеющими общую историю, – теми, что разделились в прошлом. Члены связанных основных групп устраивают церемонию приветствия: издавая рокот и трубя, они хлопают ушами и кружатся на месте. Члены одной основной группы знают слонов из другой группы, и некоторые особи дружат. Во Флориде дельфины из одного сообщества присоединяются к другому и взаимодействуют по-дружески. Но даже у этих видов животных не все так гладко. Боевые шрамы самцов афалин связаны со стычками на границе. Саванные слоны избегают основных групп, которые им неизвестны или не нравятся, подслушивая инфразвуковые сигналы других слонов. Часто крупная основная группа или группа с сильным матриархом оттесняет слабую от дерева или водопоя. Такая демонстрация силы может влиять на здоровье и размножение отдельных членов сообщества и выживание самих сообществ[721].
Бонобо наиболее известны мирными отношениями между сообществами: у них сообщества открыто перемешиваются. Каждое сообщество имеет собственный участок, но вместо того, чтобы сурово защищать эти пространства, подобно шимпанзе, бонобо проходят через чужую территорию, чтобы нанести дружеский визит, сопровождаемые детенышами. Бонобо даже предпочитают давать еду незнакомцам, не являющимся членами их сообщества, – выдающееся свидетельство того, с каким энтузиазмом они строят «международные» отношения[722]. Вместе с тем бонобо едва ли ведут себя бесцеремонно во время своих светских визитов. Хотя бонобо не крадутся, подобно налетчикам-шимпанзе, территориальные границы существуют, и их пересекают с должной осторожностью. Обитатели территории могут отреагировать на появление чужих яростным преследованием, криками, укусами и царапинами. Потом все обычно успокаиваются, но, если смешению не предназначено состояться, посетители отправляются домой. Более того, определенные сообщества никогда не видели вместе. Так же как два индивидуума могут находиться в плохих отношениях, у некоторых сообществ явно имеются непримиримые противоречия. При таких условиях бонобо действительно держатся только по свою сторону от территориальной границы[723].
Почему, за исключением подобных предостережений, сообщества бонобо, как правило, настолько терпимы? Редкость случаев насилия связывают с обилием богатых источников пищи в их местах обитания[724]. Если дело в этом и сообщества бонобо – всего лишь ненадежные друзья, хорошие отношения могут закончиться так же, как, вероятно, прекратилось бы перемирие среди волков в Алгонкинском парке, если бы численность популяции оленей зимой не позволяла наполнить желудки всем. В период конфликтов преимущества нахождения в сильном сообществе бонобо стали бы очевидными. К счастью, тяжелые времена, по-видимому, бывают редко в той части Конго, которая служит домом для всех бонобо. В любом случае бонобо вполне способны устроить драку. «Иногда после ссор вызывают ветеринаров, чтобы наложить швы на мошонку или пенис», – сухо сообщает антрополог Сара Хрди о бонобо в неволе[725]. Помимо редких нападений, в дикой природе бонобо могут и убить. В одном случае несколько бонобо объединились против самца из их собственного сообщества. Исследователи подозревали, что произошло убийство, хотя тело не нашли[726].
Даже у наименее жестоких видов животные, когда речь идет о «международных отношениях», чаще всего предпочитают игнорировать или избегать чужаков, как это делают волки на зимнем пастбище оленей. Кашалоты живут среди чужих кланов, но держатся подальше: они настолько велики, что любое столкновение угрожало бы жизни. Гелады – мастера по части игнорирования чужаков: их стада перемешиваются при видимом безразличии, за исключением предостережений, которые демонстрируют альфа-самцы окружающим холостякам во избежание беды. Такое поведение, возможно, говорит лишь о том, что между этими приматами, питающимися обильной растительностью, конкуренция за пищевые ресурсы низкая или отсутствует[727].
Виды, представители которых обычно стремятся вступить в схватку с чужаками, тоже иногда проявляют терпимость. Когда прайд львов разделяется и каждая половина получает часть первоначальной территории, они, по-видимому, дают друг другу передышку для расселения. Даже в этом случае через год или два бывшие партнеры по прайду становятся такими же враждебными по отношению друг к другу, как и по отношению к абсолютным незнакомцам[728]. Стада павианов, так же как и стада горных горилл, перемешиваются и позволяют малышам играть вместе, когда в этих сообществах нет готовых к спариванию самок, за которых стали бы бороться самцы. Луговые собачки предусматривают политику разрядки за пределами их территории на землях общего пользования, где они осуществляют поиски корма и где почва слишком плохая для того, чтобы рыть норы, поэтому такая территория не стоит того, чтобы ее защищали.
А что насчет шимпанзе: могут ли самцы с ярко выраженной территориальностью изменить своей демонической природе, которую приписывает им Рэнгем, и сосуществовать со своими соседями? Когда речь идет об уживчивости с чужими сообществами, этот вид, по-видимому, занимает нижнюю строчку списка. Самое лучшее, что можно сказать об этих приматах: некоторые популяции реже совершают налеты и убивают чужаков. Тем не менее их относительная сдержанность больше связана с отсутствием возможности, чем с пацифизмом: в таких районах шимпанзе держатся в больших подгруппах и поэтому редко уязвимы для нападений[729].
Принимая во внимание генетическую близость шимпанзе и бонобо к человеку, казалось бы, разумно сделать вывод, что на базовом уровне наше инстинктивное недоверие к чужакам и стремление нанести им вред является частью нашего общего наследия с шимпанзе, тогда как способность отбрасывать тревоги и устанавливать отношения – это наш общий дар с бонобо. Два родственных нам вида превращаются в двух противоборствующих ангелов, стоящих на наших плечах и нашептывающих свои хорошие и плохие советы. К счастью, человек как вид ограничивает насилие, связанное с импульсивными реакциями, характерное для шимпанзе; наш больший эмоциональный контроль и терпимость по отношению друг к другу – это общая с бонобо адаптация[730]. При этом послание из мира дикой природы едва ли можно назвать оптимистичным. Мы снова и снова обнаруживаем, что сообщества животных могут находиться в хороших отношениях или, по крайней мере, не наносят вреда друг другу, если для такого поведения подходят условия: когда низка конкуренция за ресурсы или брачных партнеров или когда борьба того не стоит. Подобное идеальное положение вещей редко сохраняется долго. Например, волки в Алгонкинском парке возвращаются к насилию при ухудшении условий, когда летом олени снова рассредоточиваются и охотиться становится труднее[731]. Как только стаи снова начинают конкурировать за пищевые ресурсы, волки опять возвращаются к своим отвратительным привычкам.
Учитывая, как обстоят дела у разных видов в условиях высокой конкуренции и человеческую реакцию на конкуренцию и столкновение идентичности с чужеродными силами, по-видимому, справедливо предположить, что борьба за хладнокровное отношение к соседям будет вечной. Говорят, Платон утверждал, что только мертвые видели конец войны, и, вне всякого сомнения, это правда. Как описывал Уильям Самнер, война может объединить людей, и, каким бы тревожным это ни казалось, общество, не способное воспользоваться таким избирательным подходом, окажется беззащитным во времена опасности.