Книги

Человеческий рой. Естественная история общества

22
18
20
22
24
26
28
30

Не все изменения идентичности происходят намеренно. Люди стараются выполнять традиционные действия как можно лучше, но из-за ошибок памяти поведение может ненамеренно меняться из поколения в поколение, и временами это причиняет вред, как в ранее приведенном примере с когда-то хорошо знавшими океан тасманийцами, которые забыли навыки рыбной ловли. Письменные свидетельства замедляют, но не предотвращают утрату даже тех вещей, которые люди ценят больше всего. Слабая память и новые настроения могут влиять на восприятие хорошо документированных событий, когда мы представляем прошлое в виде аллегорий. Члены дописьменных обществ, зависевшие от воспоминаний друг друга, наяву проживали игру «Испорченный телефон», в которой предложения, передаваемые от человека к человеку, все больше искажаются и становятся неузнаваемыми, – за исключением того, что для членов таких обществ искажение могло охватывать все, что они делали.

Изменения речи сами по себе служат наиболее ярким доказательством такого сдвига. Даже в наш век глобального взаимообмена сохраняется богатое разнообразие языков и их диалектов. На речь, приближенную к речи жителей штатов Среднего Запада, часто указывают как на стандарт американского английского. Тем не менее, слушая этот акцент по телевидению и радио из поколения в поколение и отчасти его перенимая, англоговорящее население по всему миру сохраняет свои собственные отличительные речевые модели и направление изменений языка. Жители Среднего Запада сами продолжают отклоняться от «своего» стандарта: изменение гласных звуков началось в районе Великих озер в 1960-х гг. и характеризуется удлинением звука «a» в определенных словах, так что, например, trap стало звучать как tryep[809]. Лингвисты наслаждаются такими вариациями, фиксируя их во всех обществах, от локальных групп бушменов !кунг до британской королевской семьи.

Все, что может служить в качестве маркера идентичности, будь то язык, национальная кухня или жест, постоянно видоизменяется таким образом. Некоторые изменения, возможно, являются следствием скуки, которую люди чувствуют, постоянно действуя одинаковым образом[810]. Новшества могут вводиться «снизу вверх», скажем с притоком товаров и идей за счет торговли или воровства, или являются результатом распространения новых веяний среди населения. Эссеист Луи Менанд обобщил имеющиеся свидетельства: «Нас привлекают те вещи, которые, как мы видим, привлекают других, и вещи нравятся нам тем больше, чем дольше они нам нравятся»[811]. Охотники-собиратели не перенимали увлечения с регулярностью, которую мы воспринимаем как само собой разумеющуюся, от меняющихся подолов юбок до популярных приложений для сотовых телефонов, и их культуры не кичились меняющимися субкультурами, свойственными современности. Тем не менее они раскрашивали свою кожу и исполняли музыку по-разному, пусть эти различия и были едва уловимы. Люди, без сомнения, осторожно поддерживали новый социальный выбор, и со временем он начинал нравиться им все больше и больше.

Абсолютные новшества тоже находили свое место. Представьте себе охотника-собирателя, столкнувшегося с чем-то радикальным. Если нововведение не имело ценности, оно бы не распространилось, не важно, каков был источник. В противном случае реакция человека зависела от изобретателя. Люди предпочитают следовать за теми, кто соответствует их ценностям, но они могут предоставить своему необычному товарищу некоторую свободу действий. Хотя в локальных группах охотников-собирателей не было явных лидеров, новшества могли вводиться «сверху вниз» любым, кто обладал хоть небольшим влиянием. Такой образец для подражания мог подтолкнуть каждого к выбору в новом направлении, вероятно, за счет подсознательного побуждения к отзеркаливанию поведения других людей, которыми восхищались[812]. Например, люди могли следовать совету человека, обладавшего духовными способностями, как показывает история, рассказанная антропологом, который наблюдал за андаманцами:

Давно укоренившиеся обычаи могли измениться мгновенно в результате «откровения» какого-нибудь провидца, только для того, чтобы новые обычаи со временем были ниспровергнуты следующим «откровением». Я наблюдал это у онге, когда Энагаге, известный провидец, однажды объявил, что он получил от духов указание, касающееся способа демонстрации охотничьих трофеев. Челюстные кости свиньи больше не должны были насаживать одну позади другой на шесты, подвешенные горизонтально вдоль покатой крыши хижины на небольшой высоте над кроватью охотника[813].

В наши дни большая часть культурных вариаций исходит от подростков, которые делают первый шаг, бросая вызов «правильному» поведению. Даже несмотря на то, что их выбор не может выйти за рамки допускаемой обществом свободы действий, не вызвав сильную негативную реакцию, по прошествии времени каждый, от хиппи до скинхеда, оказывает влияние на господствующие тенденции; сдвиг уравновешивается старшими поколениями, которые сдерживают изменения, связанные с отличиями поколений, до тех пор, пока их влияние не ослабнет. Подобные битвы между молодыми и стариками кажутся вневременными, но неясно, происходили ли они в обществах охотников-собирателей: большинство рассказов о людях, живших в локальных группах, сосредоточены на том, как дети изучали традиции, а не противились им или изобретали новые. Дети есть дети, и вызывающее поведение, по-видимому, является неотъемлемым элементом на пути ребенка к независимому существованию. Как все мальчики и девочки, дети охотников-собирателей, вероятно, были восприимчивы к новому опыту, от экспериментов с прическами до открытия неизведанных земель[814]. Когда в далеком прошлом появлялись эффектные идеи, методы или изделия, вероятнее всего, их внедряла молодежь.

Рождение внешней группы

Следует ожидать, что деталей, касающихся раскола общин, будет недостаточно, принимая во внимание тот факт, что застать хотя бы одну общину в момент раздела почти невозможно – этого никогда не было сделано. Частота, с которой рождаются языки, может служить примерным ориентиром при оценке продолжительности существования общества. Языки со временем расходятся во многом так же, как происходит расхождение последовательностей нуклеотидов между видами (метод датирования таких событий называется молекулярными часами), и оценки такого лингвистического расхождения указывают, что языки разделяются в среднем каждые 500 лет[815]. Однако не у всех обществ формируется и развивается то, что лингвисты считают их родным языком: у некоторых обществ наблюдаются только различия в диалектах. Следовательно, период в 500 лет может оказаться переоценкой продолжительности жизни обществ. Тем не менее немногочисленные оценки долговечности общин указывают, что цифра отличается не намного[816]. Такая продолжительность существования не уникальна: сообщества шимпанзе достигают такого же возраста[817].

И все же, хотя окончательный раскол может происходить примерно один раз в пять столетий, путь к этому моменту оказывается достаточно длительным, чтобы оставить множество свидетельств о том, что происходило. Сочетая эту обрывочную информацию с нашими знаниями о том, как обычно разделяются человеческие группы, я намерен дать общее представление, как выглядел жизненный цикл обществ на протяжении большей части времени существования человечества.

В локальных группах эффект «испорченного телефона» усиливался из-за неточного знания о том, что происходит в других местах. Больше всего изменений незаметно накапливалось, когда члены общества редко вступали в контакт. В анонимном обществе людям, живущим на большом расстоянии друг от друга, возможно, и не нужно было знать друг друга лично, но для того, чтобы их маркеры остались теми же, им действительно было необходимо знать, чем занимаются находящиеся далеко члены общества. Определенные факторы могли усиливать пространственную вариабельность между людьми из общины, разделенными большими расстояниями. На территориальной границе, очевидно, влияние идей и товаров извне было сильнее. Отдаленные локальные группы, чаще всего вступавшие в контакт с чужими обществами и меньше всего взаимодействовавшие с остальными частями собственного общества, начинали отличаться от членов своей общины, живущих в других местах[818]. Ситуация усложнялась еще больше из-за того, что границы разной протяженности отделяли от разных соседей. Поэтому от участка к участку локальные группы сталкивались с резко отличавшимися проблемами и возможностями, которые усиливали различия в идентичности между ними и другими членами их общества[819]. В результате люди на приграничных территориях становились все более изолированными[820]. Из числа таких изолированных групп рождались фракции.

Отличительная черта людей, которая помогает сохранить общество вопреки потенциально разрушительному разнообразию, состоит в том, что люди способны закрывать глаза на такие различия, даже когда сталкиваются с ними. Философ Росс Пул идеально сформулировал это: «Важно не столько то, что все представляют себе одну и ту же нацию, сколько то, что они думают, что представляют себе одну и ту же нацию»[821]. Даже когда различия замечали – у охотников-собирателей, например, во время воссоединения локальных групп ради праздника, – люди стремились избегать открытого выражения разногласий в вопросах идентичности, если существовала вероятность конфронтации, что во многом напоминает наше поведение сегодня[822]. Тем не менее в определенный момент даже различия, которые когда-то могли казаться случайными и несущественными, начинали считать важными и слишком неприятными, чтобы их игнорировать. Воссоединение локальных групп было временем оживленного обмена сплетнями. К обсуждаемым темам, должно быть, относилось и любое странное поведение, особенно когда люди видели, как члены общины, которых они знали плохо или не знали совсем, делали что-нибудь неожиданное. Люди склонны приписывать незнакомцам больше негативных побуждений, и, конечно, чем больше общество (даже общество охотников-собирателей), тем больше таких малоизвестных других[823]. При колебании мнений и в отсутствие лидера, вынуждающего каждого соответствовать, была подготовлена благодатная почва для появления все более отличающихся и независимых фракций. Назовем их аутгруппами (внешними группами, «они»-группами) в процессе формирования.

Точно так же, как судьба шимпанзе может определяться тем, к какой появляющейся группировке он присоединится и, следовательно, где и с кем в конечном итоге он будет жить, судьба человека могла зависеть от выбранной им фракции, возможно, даже больше, чем от его выбора супруга. Тем не менее при принятии решений у охотников-собирателей, вероятно, имелось мало информации, поскольку, в частности, крайне маловероятно, что они имели хоть какое-нибудь представление о том, что ждет впереди. Древние люди, как и животные, переживающие раскол сообщества, редко до этого проходили через раздел общества. Они были не способны полностью понять меняющиеся обстоятельства или точно представить идеальный результат. Хуже того, результаты исследований проблемы принятия решений свидетельствуют, что люди могут быть удивительно неуверенными в том, что лучше всего отвечает их интересам, даже когда на карту поставлено многое: например, они часто поддерживают идею, которую считают популярной, но в которую на самом деле верят лишь немногие[824]. Что касается проблем идентичности, то телега может оказаться впереди лошади. Хорош ли выбор или плох, можно выяснить только после того, как люди вынуждены занять твердую позицию по этому вопросу[825].

Несмотря на все вышесказанное, более чем вероятно, что чаще всего выбор фракции охотниками-собирателями был предсказуем. Люди чувствуют удовлетворенность, находясь со знакомыми: в общине это были представители их собственной локальной группы и, возможно, других ближайших локальных групп. Привязанность людей к определенному общему участку в пределах территории – «своей территории» – сама по себе могла быть связующим звеном. Даже в Гомбе группировки формировались вокруг шимпанзе, предпочитавших тот же клочок земли. Высокая вероятность соответствия человеческих фракций участкам, где люди проводили бо́льшую часть времени, определяется тем, что распространение новомодных маркеров осуществлялось из места их происхождения; из-за такой диффузии фракции охотников-собирателей, как и многие современные культурные различия, были региональными.

Разные фракции не обязательно должны были враждовать, и определенно противоборство начиналось не сразу. Как и шимпанзе в Гомбе, которые сначала общались, люди по-прежнему отождествляли себя с исходным взаимосвязанным обществом. Не так давно у вальбири существовало четыре подгруппы, которые были в хороших отношениях, при этом мечты и ритуалы у каждой подгруппы принимали собственную форму, а команчи распались на три фракции с собственными малыми диалектами, танцами и военными союзами[826]. Принимая во внимание, что человеческий мозг относится к обществам как к биологическим видам, на мой взгляд, мы трактуем такое разнообразие внутри общества во многом так же, как различия в пределах вида животных: например, породы собак мы (и, оказывается, собаки тоже) считаем вариациями на одну тему; точно так же мы воспринимаем членов других фракций в пределах нашего общества – как варианты нашего собственного «вида»[827].

Проблемы усугублялись, когда фракции становились источником недовольства. «Искусной защитой против верного социального восприятия и перемен всегда и в каждом обществе служит огромная убежденность в правильности любой существующей формы поведения», – утверждал психолог Джон Доллард[828]. Опять же, важно осознавать, что только сами члены общества решали, какое поведение было надлежащим или оскорбительным. Почти любое различие могло спровоцировать такую «праведную» реакцию и инициировать процесс укрепления фракций.

Можно представить, что раздел мог ускориться из-за накопления множества странностей либо из-за одного особенно досадного различия; в детской истории «Сничи» (The Sneetches) Доктор Сьюз описал мир, в котором обладатели звезды на животе отказываются общаться с теми, у кого ее нет. Из числа незначительных изменений, которые могли превратиться в нечто, имеющее такое же значение, как звезда на животе, язык был главным претендентом, эта истина разъяснена в истории о Вавилонской башне[829]. По мере увеличения размеров обществ охотников-собирателей в них могли возникнуть несколько региональных диалектов[830]. В 1970-х гг. лингвист сообщал, что группа коренных австралийцев дирбалнан, которая жила в северной части территории, занимаемой этим народом, не только имела собственный диалект, но и называла себя другим именем, что наводит на мысль о приближающемся разделе общества[831].

Без сомнения, фактором, приближающим раздел, мог послужить эффект «паршивой овцы», когда люди все более враждебно относятся к любому члену общества, чьи возмутительные демонстрации выглядят как публичное оскорбление представлений о том, чем является их общество. В исследованиях психологов «паршивая овца» – это один или несколько человек: возможно, бунтарь-подросток, ставший преступником. Но что, если, как сказал американский социолог Чарлз Кули, «тот, кто, казалось бы, выбивается из общего ритма, на самом деле шагает под другую музыку»?[832][833] К такому отличающемуся человеку в его или ее компании могут вовсе не относиться как к «паршивой овце». Люди отсеивают одни социальные варианты и принимают другие в рамках допустимого ими разнообразия. Тем не менее то, что они допускают, может не соответствовать тому, что принято во всем обществе. Человек, которого другие, возможно, считают отклонением, может прекрасно себя чувствовать среди единомышленников, его или ее выбору могут подражать те, кто настроен на ритм другого барабана. Поедание мертвых, практиковавшееся среди аче ипети, акт, наполненный духовным значением, но неверно понимавшийся другими группами аче и пугавший их, вероятно, был камнем преткновения в те времена, когда пути этих групп расходились[834].

Географические барьеры могли стать причиной появления достаточного числа отличий, чтобы общество было способно расколоться без всякой реакции на отклоняющееся поведение[835]. Люди, оказавшиеся в абсолютной изоляции, как первые поселенцы-аборигены в Австралии, были свободны в выборе направления преобразований, которое соответствовало месту[836]. В другом месте топографические особенности приводили к разделению людей, несмотря на сохранение определенных контактов с бывшими членами их общества. Еще одна группа аче разделилась в 1930-х гг., когда посреди их территории построили скоростное шоссе. Опасаясь чужаков, перемещавшихся по этому пути, охотники-собиратели отвели для дороги обширное пространство. Поскольку социальные связи между ними сократились почти до нуля, аче ивитируцу отдалялись от северных аче до тех пор, пока каждая из обеих групп не стала считать себя независимым народом[837].

Окончательный разрыв

Описывая падение Римской империи, американский сенатор XIX в. Эдвард Эверетт писал, что общество раскололось «на враждебные атомы, единственным движением которых было вызванное взаимным отталкиванием»[838]. Можно предположить, что у охотников-собирателей процесс раздела тоже приводился в действие, когда каждая фракция начинала рассматривать другую как враждебный атом, ее идентичность – как недопустимую, а ее действия – как выходящие за рамки приемлемого для общества поведения, пусть даже только из-за разногласий в вопросе о том, где находятся эти рамки. Если общество придает миру смысл, передавая историю о том, какой должна быть жизнь, то когда-то единая история, вероятно, раскалывалась на две.