Определенное централизованное управление для решения социальных вопросов также было почти гарантировано в человеческих поселениях, даже если в самых простых из них оно существовало в рудиментарной форме. Как я уже говорил ранее, рассказывая об оседлых охотниках-собирателях, по сравнению с представителями локальных групп люди, устроившиеся на одном месте, более терпимо (хотя зачастую лишь ненамного) относились к демонстрациям власти; в каждой деревне обычно был вождь, но его важная роль проявлялась только во времена конфликтов, и даже тогда он проводил большую часть времени, убеждая людей, а не руководя ими.
Тем не менее даже такие племена, как обитатели высокогорий Юго-Восточной Азии, описанные антропологом Джеймсом Скоттом в книге «Искусство быть неподвластным», не были лишены управления. Название книги намекает на усилия, которые прилагают племена, чтобы избежать поглощения могущественными цивилизациями, распространяющимися, подобно амебам, из низин. У жителей гор были вожди, которые могли быть тиранами[881]. Где-то в другом месте сам вопрос о том, кто должен иметь власть, мог стать предметом спора. Надзор за решением социальных вопросов не всегда требовал наличия определенного человека у руля. Народ ньянгатом, живущий на юге Судана и в Эфиопии, – пастухи, расселившиеся по многим деревням, каждая из которых перемещается несколько раз в год к участкам, пригодным для выпаса скота (ньянгатом можно описать почти как охотников-собирателей, которые, как оказалось, не охотятся, поскольку перегоняют одомашненный скот, вместо того чтобы выслеживать диких животных). У ньянгатом есть несколько специалистов, таких как те, что мастерски кастрируют скот или наносят символические шрамы на груди воинов, тем не менее они поддерживают мир без постоянного правителя; каждый мужчина может попробовать себя в управлении племенем вместе с остальными из его возрастной когорты[882].
Что касается племенных народов, которые живут в поселениях – будь то племена, выживающие за счет охоты и собирательства, садоводства или сельского хозяйства с использованием машин на бензине, – социальные разногласия ограничивают численность населения в одном месте от сотни или нескольких сотен человек до нескольких тысяч, как в случае обитателей горных районов Новой Гвинеи, которые рассредоточили свои дома так, чтобы, как я полагаю, снизить соперничество. Деревня яномама в южноамериканском тропическом лесу, где, наоборот, все размещались в овальном строении в гамаках почти на головах друг у друга, была гораздо меньших размеров и насчитывала от 30 до 300 жителей[883].
В некоторых случаях одна такая деревня представляла собой целое общество. Тем не менее часто встречались группы более крупные, чем деревня. Гуттериты, яномама и короваи Новой Гвинеи, известные своими хижинами на деревьях, – это пример племен, состоявших из более чем одной деревни. Структурным и функциональным эквивалентом общества кочевых охотников-собирателей был такой региональный кластер оседлых людей – назовем его племенным или деревенским обществом[884].
Так же как антропологи часто весьма недооценивали общины охотников-собирателей и предпочитали изучать локальные группы, центром антропологических исследований стала отдельная деревня, а не все деревни вместе. Такое смещение внимания связано прежде всего с автономией деревень. Ни один посторонний, даже из другой деревни того же племени, не мог указывать жителям, что делать, так же как одна локальная группа охотников-собирателей не указывала другой. Но другая причина концентрации исследователей на деревне в качестве объекта изучения заключается в том, что взаимоотношения между деревнями могут быть драматичными: деревни часто были печально известны конфликтами друг с другом, включая, как в случае с яномама, убийства из мести.
Точно так же племена были важны для их народов. Между деревнями янонама существовала смертельная вражда, напоминающая битву Хэтфилдов и Маккоев[885], хотя в случае с яномама было вовлечено множество семей. Даже при таких условиях деревни постоянно пересматривали свои взаимоотношения. Битвы чередовались с примирениями, сопровождавшимися заключением браков, пирами и торговлей. У каждого были друзья в других деревнях яномама, и так же, как члены локальных групп охотников-собирателей, люди могли переселиться в другую деревню, хотя жители деревни, обязанные ухаживать за садом (а в Новой Гвинее и за одомашненными свиньями), предпринимали такой шаг менее охотно, чем кочевники, которые свободно занимались поиском продовольствия в дикой природе. В действительности, подобно тому как житель деревни имел возможность перейти в другую деревню, могло происходить слияние и целых деревень. Такие процессы происходили так же, как в локальных группах охотников-собирателей: слияние и разделение деревень было обусловлено социальными отношениями[886]. Самое большое отличие между деревенскими обществами и общинами охотников-собирателей заключается лишь в том, что смена местоположения деревень (обычно поселение переносили к новым расчищенным для сада участкам) и расколы и объединения происходили реже[887].
С этой точки зрения, деревня и локальная группа не слишком отличались. Так же как люди в локальной группе, жители деревни редко задумывались о более крупном обществе, частью которого они были, но это общество было готово прийти им на помощь в тех редких случаях, когда они в этом нуждались. Их общая идентичность выходила на передний план, когда на уровне целого общества возникали трудности или появлялись новые возможности. Деревни хиваро, известных практикой высушивания голов, на территории современного Эквадора объединяли силы для нападения на чужие племена. В 1599 г., во время крупнейшей атаки подобного рода, 20 000 хиваро из многих деревень освободили свою территорию от иностранного господства в результате скоординированного массового убийства 30 000 испанцев[888]. У таких деревенских обществ были слова, обозначающие их общество целиком, так же как у охотников-собирателей. «Яномама» («яномами»), например, – это самоназвание народа, тогда как «яномами тапа» – это их обозначение всех своих деревень. Как и в случае многих самоназваний общин, «яномама» и «хиваро» означает «человек».
Коллективные маркеры идентичности определяли эти племенные кластеры деревень в качестве общества точно так же, как они объединяли другие общества по всему земному шару. Яномама – показательный пример. Одинаковая одежда, жилища, ритуалы и другие общие черты членов общества – все схожие признаки, которые люди узнавали, – давали возможность для слияния и разделения деревень. Когда жители деревни заходили в тупик и отправлялись собственным путем, расставание было похоже на то, что происходило в локальной группе охотников-собирателей. Даже если эти люди враждебно относились друг к другу, у них все равно был один и тот же язык и образ жизни, и они оставались частью того же общества[889]. При этом различия между деревнями одного племени все же накапливались. В оседлых племенах, так же как и в локальных группах охотников-собирателей, именно с этого момента ситуация начала ухудшаться все больше. В наши дни в результате изменений идентичности у яномама, по-видимому, происходит расхождение на несколько племен, каждое с населением в несколько тысяч человек. Некоторые лингвисты различают пять все еще очень похожих языков яномама. Сами яномама знают об отличиях и насмехаются над странными яномама из далеких деревень[890].
Племенам, подобным кочевым ньянгатом и оседлым энга и яномама, удавалось сохранить целостность, когда общая численность их населения часто составляла тысячи, то есть намного превышала обычный размер общины охотников-собирателей. В то же время наблюдения, касающиеся нетерпимости яномама к различиям между их собственными представителями, указывают на одну причину, почему лишь очень немногие племена вступили на путь строительства империи. Нахождение в окружении соседних племен было не единственным препятствием. Племя сталкивалось с той же проблемой, что и охотники-собиратели: начинался конфликт идентичностей его собственного народа.
Тем не менее, даже если племени удавалось сохранить неизменную идентичность, оно по-прежнему никогда бы не дало начало развивающейся цивилизации исключительно за счет роста населения. Этого не произошло бы даже при самых идеальных условиях: благоприятном уровне рождаемости, обеспечиваемом за счет наличия достаточного количества продовольствия и пространства, действенном руководстве и развитой социальной дифференциации. То, что этих элементов было недостаточно, демонстрирует следующий факт: все крупные человеческие общества, как оказывается при ближайшем рассмотрении, состоят не из потомков однородного племени людей, а из населения с разным наследием и идентичностью. Неспособность охотников-собирателей и племенных обществ приспосабливаться к разнообразию маркеров составляет резкий контраст с потрясающим успехом государств в этом отношении. В действительности, чтобы понять, как родились цивилизации, нам необходимо разобраться, как в их состав стали входить граждане самого разного происхождения и в конечном итоге современные этносы и расы.
Слияние обществ не происходит добровольно
Одно из возможных объяснений гетерогенности цивилизаций заключается в том, что рост общества якобы влечет за собой добровольное слияние. Факты свидетельствуют, что это не так. У животных слияние сообществ – настолько редкое явление, что оно почти не встречается даже у видов, в которых слабая конкуренция между сообществами[891]. Примером служат бонобо и шимпанзе: к их сообществам термин «слияние» применим лишь с очень большой натяжкой. Приматолог Франс де Вааль рассказывал мне, что бонобо, незнакомые друг с другом, могут без ссор сформировать сообщество с нуля. Склонность бонобо дружески относиться к незнакомцам должна упростить для них процесс приспособления друг к другу. Тем не менее такие организованные сообщества – это артефакты заточения в зоопарке. В природе сообщества бонобо, даже находящиеся в хороших отношениях, сохраняют отдельный состав. По сравнению с бонобо объединение шимпанзе, находящихся в неволе, в одно сообщество представляет собой ночной кошмар: для этого требуются месяцы осторожного введения животных в состав сообщества, которое сопровождается множеством кровавых стычек. Единственная причина, по которой ксенофобы шимпанзе приспосабливаются друг к другу, заключается в том, что, поскольку их родные сообщества теперь для них утрачены, они, как и бонобо в неволе, – беженцы, не имеющие выбора. Таким же образом, ряд зарегистрированных прочных слияний у обезьян, живущих в дикой природе, произошел после того, как стада этих животных были уничтожены и осталось всего несколько особей. Выжившие, как и человекообразные обезьяны в зоопарке, оказались своего рода беженцами, для которых отказ от прежнего сообщества ради присоединения к другому был вопросом выживания. Их связи не идут ни в какое сравнение с множеством союзов, которые наблюдаются между целыми группами людей[892].
При обычных условиях такая же ситуация наблюдается и среди общественных насекомых: объединение зрелых колоний не является частью их повадок, определяемых мозгом размером с булавочную головку[893]. Насколько мне известно, прочное слияние здоровых сообществ встречается только у африканских саванных слонов, но это происходит редко и только между двумя основными группами, когда-то принадлежавшими к одной, которая в прошлом разделилась. Восстановление первоначального состава, иногда годы спустя после разделения, очевидно, служит подтверждением того, что толстокожие никогда ничего не забывают[894]. В остальных случаях, как только сообщество сформировалось, так что его члены отождествляют себя друг с другом, и его численность достигла необходимого уровня, это сообщество остается обособленным от всех остальных.
То же самое характерно и для людей: как только идентичность членов общества сформировалась, добровольное слияние с другим обществом становится крайне маловероятным. Например, мне не встречались свидетельства того, что в локальные группы охотников-собирателей включалось значительное число чужаков. Это верно даже в случае близкого культурного сходства между чужаками и обществом, к которому, предположительно, они могли бы присоединиться. Поэтому, хотя локальные группы одного общества охотников-собирателей могли сливаться, как и деревни одного племени, общества оставались надежно разделены. Конфликт, связанный со слиянием человеческих обществ, осложняется тем, что крайне маловероятно, что каждый способен приспособиться к чужой идентичности остальных. Единственные примеры слияний опять напоминают ситуацию бегства: объединенные общества появляются, когда людей остается слишком мало, чтобы они могли существовать самостоятельно. С 1540-х гг. до XVIII в., после многих лет, сопровождавшихся гибелью в сражениях с европейцами и от завезенных ими болезней, объединение стало судьбой изгнанных из родных мест американских индейцев, особенно на Юго-Востоке. К наиболее известным примерам относятся семинолы и крики. При объединении эти популяции беженцев часто принимали название и основной образ жизни племени, доминирующего в смешанной группе, с некоторым учетом социальных маркеров всех остальных[895].
Даже увлечение чужим образом жизни не ведет к слиянию. Например, народ фур региона Дарфур (запад Судана) живет в аридной зоне, где земля обычно плохо обеспечивает кормом домашний скот. Семья, которой повезет держать излишек скота, сможет прокормить своих животных, только снявшись с места и присоединившись к тем, кого называют «баггара». Но это не изменение идентичности. Баггара – это не племя; это арабское слово применяют по отношению к пастушескому образу жизни, который ведут многие племена в Дарфуре. Поэтому, несмотря на то что члены семьи фур могут стать пастухами среди этих других племен и другие пастухи даже будут уважать их достаточно, чтобы принимать в качестве союзников, они остаются отличающимися. Даже у представителя фур, который, вступив в брак, входит в состав другого племени, принадлежащего к баггара, воспитание слишком отличается, чтобы его могли ошибочно принять за человека, родившегося в этом племени[896].
Несмотря на способность людей к созданию партнерств с чужаками, полное слияние обществ никогда не становится результатом таких альянсов. Как выяснили психологи, общества, которые сильно зависят друг от друга, склонны отдаляться[897]. Лига ирокезов играла решающую роль в борьбе с общими врагами – сначала это были другие индейцы, а затем европейцы, – и племена выполняли задачи по защите разных границ их объединенной территории. Тем не менее независимость шести племен никогда не ставилась под сомнение[898]. Подобные коалиции могли быть предметом гордости, но это не снижало значимости первоначальных обществ.
Таким образом, мы можем быть более-менее уверены: общества, от объединенных локальных групп охотников-собирателей до великих империй, никогда не отказываются легко от своего суверенитета ради построения еще более крупного общества[899]. Агрессивное поглощение народов и их земель, а не добровольное слияние, включало разные общества в единое образование. Древнегреческий философ Гераклит был прав, провозгласив «раздор – отец всех общий и всех общий царь»[900]. В разных местах, от Ближнего Востока до Японии, от Китая до Перу, единственным путем создания цивилизации обществом было сочетание взрывного роста численности его населения и расширения территории с помощью силы или доминирования[901].
Признание чужака
Включение чужаков в человеческие общества началось не с агрессии. Оно началось (довольно безболезненно, учитывая, что обе стороны соглашения могли получить выгоду) с признания случайного чужака в качестве члена общества, поскольку это необходимо для нахождения половых партнеров у многих видов. Хотя численность общин обычно была достаточной, чтобы их члены могли выбрать брачного партнера среди своих, иногда имели место перемещения для укрепления партнерства между группами и минимизации инбридинга на протяжении больших промежутков времени[902].
Вхождение такого чужака в общество было непростым, вероятно, даже для древних людей. Брачный партнер (часто женщина), или принимаемый беглец, или изгой должны были вынести напряжение, связанное с адаптацией. Некоторые из экзотических привычек новичков, возможно, поощряли, если общество получало выгоду от их умений: по сравнению с торговлей ради получения орудия, которое ты не можешь изготовить, лучший вариант – найти его изготовителя! Тем не менее, принимая во внимание, насколько люди лелеют и защищают свою идентичность в связи с угрозой контакта с чужаками, новичок, вероятно, оказывал незначительное влияние на поведение общества[903]. Каждого вновь прибывшего, не способного или не желавшего менять свое поведение, ждала тяжелая жизнь и возможное отвержение. Однако человек, родившийся в другом обществе, мог лишь в определенной степени изменить свою идентичность для того, чтобы соответствовать новому обществу. Преобразование принадлежности никогда не может быть абсолютным. Даже когда люди изо всех сил стараются приспособиться, их внутренняя сущность остается чужой, неизменной[904]. После многих лет, проведенных среди яномама, антрополог Наполеон Шаньон писал: