Другие способы основания обществ
Раздел – не единственный способ формирования сообществ и обществ, возможно даже у нашего собственного вида. У некоторых других млекопитающих одинокая особь или брачная пара могут основать сообщество способом, похожим на способ большинства муравьев и термитов, с их расселяющимися царицами и самцами. По сравнению с разделом такой путь представляет риск для индивидуума. Безопасность, обеспечиваемая за счет тесной связи с сообществом, – это преимущество, от которого члены сообщества редко отказываются, за исключением случаев, когда предоставляется исключительная возможность (появляется свободная территория, которая способна обеспечить одинокое животное) или возникает опасность (как в случае, когда животное или группу животных агрессивно вытесняют конкуренты). Среди млекопитающих только для голых землекопов характерно следование своим путем в одиночку как часть регулярного цикла формирования сообщества. Пусть они лишены шерсти и беззащитны, но голые землекопы обоего пола, набрав жир для грядущих испытаний, покидают свое родное гнездо и, выбравшись из-под земли на поверхность, предпринимают опасное путешествие, чтобы выкопать первую камеру для новой колонии. Там одинокое животное ждет, пока один или несколько потенциальных брачных партнеров его обнаружат[791]. Иногда пара луговых собачек, так же как, возможно, и пятнистые гиены, начинают «собственное дело» на участке земли, не занятом другими представителями их вида, хотя у обоих видов раздел является обычным способом формирования новых сообществ. И последний пример: беременная самка волка может уйти из стаи и существовать самостоятельно, хотя ей и трудно без помощи охотиться и защищаться от врагов. Одиночество такой волчицы редко длится долго, хотя ее жизнь не становится менее рискованной, если к ней присоединяется самец, учитывая, что пара волков не равноценна целой стае.
При крайней необходимости шимпанзе тоже способен перебиваться самостоятельно. На одном участке в Гвинее самцы иногда оставляют сообщество, в котором родились, – поведение, типичное для самок. У самца-дезертира нет возможности, как у самок, присоединиться к другому сообществу, вероятно, потому, что местные самцы его убили бы. Однако в Гвинее человекообразные обезьяны не стеснены ограниченным пространством. Если самцу удастся найти безопасное убежище между территориями сообществ, он там останется и будет предпринимать попытки к спариванию с любой проходящей самкой, стремящейся переселиться. Неизвестно, останется ли с ним такая самка, чтобы с нуля сформировать сообщество, хотя их шансы на успех, должно быть, незначительны[792].
Если пока отставить в сторону вопрос о том, насколько важно для людей находиться в обществе в течение долгого времени, то «обязательная взаимозависимость», характерная, по утверждению некоторых, для нашего вида, довольно преувеличена[793]. За исключением нашей зависимости от старших в детстве, иногда целесообразно действовать в одиночку, или парой, или семьей. Я упоминал о западных шошонах, которые сезонно разделяются на семьи, но их локальные группы снова объединяются каждый год. Мало кому удавалось выжить в полной изоляции, как это попытался сделать 24-летний путешественник Крис Маккэндлесс на Аляске в 1992 г. Трагические результаты этой попытки описаны в книге Джона Кракауэра «В диких условиях». Из-за опасностей, связанных с жизнью в одиночестве, шансы пары отшельников породить целое общество сводятся почти к нулю[794]. В книге Уильяма Пейсли «Последние из кочевников» (The Last of the Nomads, 1983) рассказывается захватывающая история Ятунгки и Варри из племени охотников-собирателей мандилджара, которые оказались в одиночестве в Австралии, потому что их отношения не признавали по законам племени. Пару спасли несколько лет спустя, когда они чуть не погибли от засухи[795]. При благоприятных условиях к настоящему времени у них уже могли бы быть внуки. Даже в этом случае их потомки были бы опасно инбредными в качестве зарождающегося общества. К тому же одиночное существование – это последнее средство. Этот вариант зависит от численности: колонии муравьев избавляются от сотен будущих цариц и самцов, которые должны с ними спариваться, так что колония продолжает размножаться, даже когда почти все царицы погибают. Ни одни позвоночные не размножаются в таком количестве.
Там, где пара потерпит неудачу, у маленькой группы имеются неплохие шансы, как у людей, так и у представителей других видов. Исход нескольких животных из сообщества называется «отпочковыванием», если они преуспели в формировании независимой группы[796]. В идеале им не нужно уходить далеко. Несколько волков или львов могут отделить уголок территории их бывшего сообщества, пользуясь преимуществами доступа к участку, который им уже хорошо известен. Если же такая маленькая свита отправится дальше, она может получить исключительную выгоду, если по счастливой случайности путь приведет их на незанятые земли с молочными реками и кисельными берегами или с соответствующими эквивалентами для конкретного вида животных. Величайший пример такого успеха – нашествие аргентинских муравьев: первоначальная горстка колонистов быстро разрослась и превратилась в суперколонии из миллиардов муравьев. Некоторые миграции людей в доисторическую эпоху, вероятно, были такого же рода. Как и все инвазивные виды, первые люди добивались наибольшего успеха, когда размещались на участке, где конкурентов было мало или не было совсем. Таким образом возникли некоторые североамериканские племена, например, когда атапаски Субарктики переселились на территорию современной Мексики и юго-запада США и свыше 500 лет назад стали прародителями апачей и навахо. Однако переселение смелых людей в действительно далекие земли было более драматичным; кто бы ни отправился на первом плоту из Азии в Австралию, он служит показательным примером. Такие люди, полностью отрезанные от своих бывших соплеменников, заявляли права на всю территорию. На каждого счастливчика, пережившего путешествие в переполненной лодке, должно быть, приходилось ужасное число погибших.
В природе существуют и иные способы формирования сообществ, но, по-видимому, они в основном недоступны нашему виду. Клан сурикатов или стая гиеновых собак часто формируется, когда несколько самцов из одного клана или стаи присоединяются к нескольким самкам из другого клана или стаи. Такой метод группового знакомства с самого начала обеспечивает относительную безопасность многочисленного населения вновь сформированного сообщества[797]. Табун лошадей часто формируется, когда свободно блуждающие особи из разных сообществ объединяются в образование, которое можно рассматривать как мини-вариант «плавильного котла». Наиболее близкая ситуация у людей – когда представители истребленных групп объединяются, формируя общину: так случилось с некоторыми американскими индейцами и беглыми рабами-африканцами, известными как мароны, которые создавали общества, разбросанные по всему Новому Свету[798].
Разрушение человеческих обществ
Исходя из вышесказанного, раздел, по-видимому, является обычным путем к рождению человеческих обществ и сообществ других видов позвоночных. Деление дает виду явные преимущества, к тому же обе стороны, как правило, многочисленны, когда начинают отдельное существование[799]. Тем не менее маловероятно, что раздел человеческого общества похож на лишенный стрессов, автоматизированный процесс, характерный для медоносных пчел. В сообществах насекомых группы недовольных не поднимают мятеж, но люди, в конце концов, являются типичными сварливыми позвоночными. У нас имеется достаточно информации, чтобы определить факторы, которые, вероятно, вызывали распад обществ, состоящих из локальных групп охотников-собирателей, и оценить, какова возможная роль этих факторов в распаде оседлых обществ, включая современные государства.
Раздел общества у кочевых охотников-собирателей, вероятно, не ускоряли местные социальные проблемы, такие как семейные ссоры или избыточное воздействие социальных стимулов на людей, у которых частной жизни почти не существовало[800]. Учитывая, насколько свободно люди могли перейти в локальные группы, расположенные где-нибудь в другом месте в пределах территории, подобные конфликты можно было решить без болезненного социального разрыва[801]. Что характерно, распад плохо функционирующей локальной группы не влиял на представление каждого о том, кто он такой, – на его идентичность. Жизнь продолжалась после того, как люди выбирали, с кем из их общества они чувствуют себя более комфортно. Раздел общества становился более типичным результатом разлада между более крупными объединениями людей, во многих локальных группах. Именно на этой стадии у нашего вида начинал разворачиваться двухэтапный процесс, наблюдаемый у наших родственников-приматов и других млекопитающих: появлялись фракции, с которыми люди становились все более связанными, а затем, часто годы спустя, следовало обострение отношений.
Вопрос в том, что́ приводило к появлению таких фракций, поскольку многие факторы, обусловливающие возникновение группировок у других позвоночных, по-видимому, не так важны в человеческих обществах. Тем не менее стоит их рассмотреть последовательно. Нехватка пищи, воды, брачных партнеров или убежищ, имеющая значение при разделе сообществ у других видов, в конечном итоге помогла ускорить падение многих человеческих обществ. Даже в этом случае дефицит ресурсов не является необходимостью для процесса. Поскольку общины не имели лидеров, маловероятно, что их судьба зависела от действий конкретных людей в том смысле, в котором это описано для шимпанзе в Гомбе, которые отдавали предпочтение разным претендентам на доминантный статус. В любом случае к разделу нельзя было принудить; люди в локальных группах восстали бы против самой идеи[802]. Трудности с координацией деятельности могли изредка представлять проблему, но для живущих далеко друг от друга в общине и так обычно не было необходимости в сотрудничестве со сколько-нибудь большим количеством людей. К тому же, поскольку люди в локальных группах уделяли мало внимания кровным родственникам, за исключением самых близких, ослабление связей биологического родства среди растущего населения, вероятно, тоже не имело значения. Кроме того, фиктивные родственники – люди, которых человек мог называть отцом, тетей и так далее, – по-прежнему находились везде в обществе. Сохранять связь с союзниками, наверное, становилось труднее, когда численность сообществ превышала тысячу человек, но, вероятно, не намного. А из-за использования общих маркеров, крупных (ритуалы, язык) и мелких (манеры, жесты), присутствие незнакомцев или, по крайней мере, не очень хорошо знакомых людей больше не представляло собой такую проблему, какой оно могло бы стать для шимпанзе или бонобо в растущем сообществе.
В действительности за счет общих маркеров общества у людей модель разделения на группировки перед окончательным разделом, свойственная млекопитающим, претерпела изменения, и этот переход от индивидуального распознавания к анонимным обществам непосредственно повлиял на способы, посредством которых происходило разрушение обществ. Возможно, решающая роль маркеров в социальных разрывах не сразу видна. В конце концов, общие маркеры способны снизить напряжение между индивидами, которое побуждает других приматов обострять отношения. В истории периодически повторяются ситуации, когда люди, глубоко отождествляющие себя друг с другом, не только стойко держатся, но и объединяются и процветают в самых тяжелых условиях[803]. Морите их голодом или преследуйте, собирайте вместе или разделяйте, но смею вас заверить: связи, которые объединяют людей наиболее прочно, помимо уз с ближайшими родственниками, – это их принадлежность к обществу. В тех случаях, когда в стаде нечеловекообразных обезьян или кружке луговых собачек отношения неизменно испортились бы, маркеры дают людям способность оставаться преданными другим членам общества. Фактически, учитывая преимущества большой численности для победы в конкурентной борьбе с другими обществами, мы можем предсказать, что, как только наши предки стали использовать маркеры, чтобы отличить «своего» от чужака, человеческие общества смогли расти без ограничений. Все-таки, когда маркеры общественных насекомых надежны, для связи с астрономически огромным сообществом нужно затрачивать не больше усилий, чем для связи с крошечным: аргентинские муравьи продолжают сохранять общую идентичность с остальными муравьями в своей суперколонии даже после того, как она распространилась по континентам, стерев с территории всех соперников.
Тем не менее нужно проводить различие между неизменной смесью молекул, определяющей сообщество муравьев, и неописуемо различными маркерами, которые связывают человеческое общество. Несмотря на социальную прочность, которую маркеры дают людям, со временем на даруемую ими стабильность нельзя надеяться. Наши маркеры не высечены в камне, а подвергаются изменениям, порождая социально-классовые отличия, региональные варианты и многое другое. Даже несмотря на то, что размер популяции не является проблемой для
20
Динамика понятия «мы»
В 1950-х антропологи зафиксировали, что народ вальбири, живущий в пустынях к северу и западу от Алис-Спрингс и знаменитый своими танцами и искусством, верит, что он существовал всегда с теми же самыми религиозными связями с землей[804]. Тем не менее для них, как и для всех нас, стабильность общества – это иллюзия. Мы страдаем культурной амнезией, избирательной памятью, которая позволяет нам представлять фундаментальную сущность нашего народа как скалу-основание, на которой вытравлены ценимые клейма идентичности. На самом деле маркеры постоянно изменяются. Число звезд на флаге США увеличилось с 13 до 50, не нарушая связи граждан с их государством: в действительности увеличение количества звезд стало предметом гордости. Даже образ действий, который кажется необходимым для жизни общества, такой как рабовладение, меняется или отмирает. В долгосрочном периоде имеют значение не особенные маркеры, которые мы высоко ценим в данный момент, а то, что маркеры, какими бы они ни были модными, гарантируют обособление общества от чужаков, и это означает, что общества открыты для преобразований[805]. С тех пор как изменение человеческих культур ускорилось в доисторические времена, общества стали объектом постоянного улучшения, новой интерпретации и полного переустройства. Способ верных действий меняется со временем, не вызывая дестабилизации общества или исчезновения разрыва между этим обществом и другими. Но, когда такая социальная гибкость отказывает, мы оказываемся на неустойчивой почве.
Улучшения и нововведения
Со временем границы между обществами превосходят маркеры, которые их определяют. Тем не менее члены обществ действуют таким образом, чтобы минимизировать изменения, влияющие на то, что они считают исключительными качествами своего общества. У народов, не имевших письменности, многие составляющие идентичности, от верований до танцев, сохранялись на протяжении веков с удивительной точностью. По словам антропологов из Университета штата Коннектикут, повторение и ритуализация служили для того, чтобы «охватить почти невзламываемые (для непосвященных)“коды”», чуть ли не гарантируя сохранение деталей[806]. Для того чтобы в этом убедиться, нет необходимости обращаться к церемониям и преданиям охотников-собирателей: до изобретения алфавита древние греки передавали Илиаду и Одиссею из уст в уста. В тех аспектах культуры, обучение которым требует такого рода настойчивости, люди обычно оказывались на высоте: назовите это зрелостью, поскольку переходные обряды, главные для большинства обществ, означают принятие поведения и ответственности взрослого человека. Тем не менее, несмотря на такую непрерывность традиции, у охотников-собирателей не было неизменных стандартов, касающихся способов действий, и определенно не имелось средств для подкрепления своих маркеров в течение столетий. Древние люди не жили в вакууме, статичном и инертном, пусть даже археологические свидетельства указывают на то, что скорость претерпеваемых изменений была едва заметной.
Наиболее твердо сохранялись навыки, необходимые для выживания, и самым очевидным доказательством служит постоянство типов каменных орудий на протяжении длительных периодов времени. Это не останавливало людей от того, чтобы при необходимости изменять источники средств к существованию, невзирая на тот факт, что некоторые упрямо цеплялись за свой образ жизни, несмотря на тяжелые последствия. Гренландские викинги, например, явно были привязаны к родной земле из-за случайного характера торговли и давления, оказываемого церковью, требующего сохранения их земледельческих традиций. Возможно, некоторые из их общин голодали в результате печальных попыток выращивать ввезенный домашний скот, вместо того чтобы заняться охотой на китов и тюленей, характерной для местных инуитов[807].
И все же готовность искать возможности и варианты – это отличительная черта человека. Народ пуме (или яруро) служит отличным примером такой адаптивности. В саваннах Венесуэлы, где заниматься земледелием было бы трудно, пуме, живущие в локальных группах охотников-собирателей, питаются ящерицами, броненосцами и дикими растениями, тогда как пуме, проживающие в деревнях вдоль рек, выращивают сады с маниокой и дикими бананами. Эти различия ничего не значат для пуме. Все они выполняют обряд тоха, длящийся всю ночь, говорят на одном языке и думают друг о друге как о пуме[808].
Гибкость человеческой идентичности означает, что различия в способах существования не являются краеугольным камнем при дифференциации наших обществ подобно тому, как это происходит у других видов животных, выполняющих свою экологическую роль и занимающих определенную экологическую нишу. Да, общества способны выбирать различные подходы к обеспечению себя пропитанием, что может снизить конкуренцию. Например, прибрежные общества могли обоснованно полагаться на рыбную ловлю, а их соседи – охотиться на дичь, и народ мог рассматривать этот выбор как часть того, что их характеризует. Тем не менее общества, живущие в одних и тех же условиях, могут питаться одинаковой пищей и делать одинаковые орудия, и единственными внешними различиями между ними являются произвольные вариации в мифах или одежде.