Только фанатики и наивные маленькие дети выставляют напоказ свои предубеждения. Став взрослыми, большинство из нас или оправдывают любые поспешные суждения, которые нам известны, и беспокойство, которое они вызывают, или так глубоко их запрятывают, что не способны заметить их существование. Но тест имплицитных ассоциаций показывает, что нам не нужно быть радикальными ксенофобами, чтобы демонстрировать предвзятость по отношению к чужакам. Даже среди людей, действующих из лучших побуждений, восприятие, не поддающееся сознательному контролю, все равно влияет на их реакцию, которая варьирует, по словам двух социальных психологов, «от умаления достоинства до понижения статуса и отчужденности»[508]. Почти каждый владелец магазина, работодатель, инспектор дорожного движения и прохожий проводит границу между членами внутренней и внешней групп, реагирует на определенные внешние группы с повышенной бдительностью и менее вероятно обратится к ним за помощью. Поскольку эти же самые люди более склонны беспокоиться о тех, кого они конкретизировали как индивидов, – такая склонность называется эффектом идентифицируемой жертвы, – они могут испытывать трудности с объективным отношением к чужакам из-за усилий, которые необходимы для того, чтобы отличить одних от других. Тем не менее большинство людей не имеют ни малейшего представления о том, что они плохо себя ведут. Такая динамика наблюдается в каждом взаимодействии между обществами и между этносами внутри их, и эффект межличностных отношений не поддается исчислению[509]. Все эти предубеждения выдерживают воздействие противоречащей информации. Мы исключаем из своих предвзятых представлений друга – гражданина страны, которая нам не нравится, и этот человек не улучшает нашу оценку своего народа: по нашему мнению, наш приятель – это исключение из правила[510].
Несмотря на негативные моменты, человеческая способность к ведению дел с абсолютными незнакомцами служит для упрощения положительных взаимодействий внутри и между обществами в такой форме, которая недоступна видам, чьи представители должны знать друг друга, чтобы жить в сообществе. Люди могут отмечать, что человек – чужак, но при этом вступать с ним или ней в продуктивные взаимоотношения. Умеренно враждебную реакцию можно смягчить, поддерживая отношения с людьми, но при этом сохраняя формальную дистанцию[511]. Но это хорошие новости лишь отчасти. Помимо того что наша склонность относиться к собственному народу чуть лучше, чем к другим, представляет опасность, при подстрекательстве или при удобном случае подобная неприязнь или зависть может быть направлена на оправдание действий против целых классов чужаков[512].
Давление общества, требующего соответствия, может превратить стереотипы в само собой сбывающееся пророчество. Люди стремятся изо всех сил блеснуть мастерством в тех областях, в которых, согласно усвоенным ими стереотипам, они будут обладать способностями. Например, в Америке превалируют клише о том, что чернокожие добиваются превосходных успехов в спорте, а азиаты – в математике. В результате люди лишаются имевшихся у них других потенциальных возможностей и таким образом еще больше поддерживают стереотипы[513]. Вопрос о том, являются ли стереотипы порождением различий в способностях, или стереотипы поощряют такую разницу, остается открытым, но люди могут столкнуться с негативной реакцией своей собственной группы и сверстников, если они не оправдают ожиданий, касающихся поведения группы[514]. Следовательно, наши предубеждения не ограничиваются только внешними группами: мы также ожидаем, что люди, подобные нам, будут вести себя определенным образом.
Все сводится к тому, что мы ведем себя предвзято, даже когда считаем, будто это не так. Такое стремление, должно быть, появилось в результате эволюции для того, чтобы побудить людей служить насущным интересам группы, даже когда их отношения с чужеземцами были хорошими. Когда узы разрушались, тогда, как и сейчас, незамаскированная дискриминация была отчетливо видна.
Запоминание, забывание, смысл и истории
Исследования выявили, что, когда речь идет о других людях, мы реагируем автоматически, наши положительные или отрицательные чувства и предубеждения инициируются в течение миллисекунд в момент встречи. Я предполагаю, что наш ответ на сами маркеры осуществляется точно так же – автоматически, и только впоследствии, когда мы вынуждены объяснить свое поведение, мы обосновываем свои реакции, расшифровывая, что для нас символизирует маркер. Это вовсе не означает, что смысл маркеров не важен. Идеи и истории, с которыми мы растем, касаются многих аспектов нашей идентичности и управляют тем, как мы расцениваем свое место в обществе и в мире. В предыдущей главе я объяснил, что люди все превращают в истории. Существенные культурные особенности, выбранные для передачи – например рассказ о Бетси Росс, пришивающей звезды и полосы на первом американском флаге, – придают этим деталям эмоциональную окраску, которая впоследствии помогает их вспоминать и сохранить преемственность. Такие истории похожи на стереотипы тем, что снижают затрачиваемые нами умственные усилия, прокладывая путь через болото информации, чтобы напомнить нам о том, что действительно важно в наших отношениях с другими.
В историях общества может рассказываться о стремлениях людей и об их прошлом. Это может быть история о недавнем прошлом, возможно, об успехе атлета на Олимпиаде в этом году, но большинство важных историй передают из поколения в поколение: итальянцы по-прежнему чтят память о Римской империи, а граждане Индии, несомненно, могут рассказать о вкладе таких древних династий, как Маурья[515]. Рассказ о рождении общества может быть особым источником вдохновения и удовольствия, независимо от того, подписывал ли предок человека Декларацию независимости или он только что стал натурализованным гражданином. Однако ни одна история происхождения не является простым изложением событий. Создание повествования, которое равно коллективному историческому сознанию, – вопрос щепетильный. Важна не истина, а
После того как Вьетнам в X в. получил независимость от китайской династии Южная Хань, ученые того времени создавали рассказы об истории страны, которые прекрасно выполняли вышеуказанную функцию. В течение многих веков династия основателей древнего государства, известных как короли Хунг, считалась частью вьетнамского наследия. Археологические данные показали, что эти короли – выдумка средневековых авторов[517]. В первой половине XIX в. революционеры проделали то же самое для этнической группы хань, которая стала основным населением Китая: придумали стройную историю и их общего предка – мифологического Желтого императора (Хуан-ди)[518].
Счастлива та нация, у которой нет истории[519]. Так говорил мыслитель XVIII в. Чезаре Беккариа. Я трактую это утверждение следующим образом: полное и точное изложение прошлого вызывает нарушение связующей функции коллективной памяти. Представьте историю как шкатулку с сувенирами, найденную на чердаке, из которой мы достаем что пожелаем и прячем в ней то, о чем лучше забыть. Независимо от того, является ли повествование, которое получается в результате собирания сувениров, свободным от ошибок, чистой воды выдумкой или чем-то средним между ними, всякое оспаривание этой истории вызывает неодобрение или запрещено. Искусно созданная история служит для того, чтобы представить людей в лучшем свете и придать форму их будущему, хотя хитрый лидер может манипулировать содержанием найденной на чердаке шкатулки, чтобы собрать горячих последователей[520]. В то же время в памяти людей отпечатывается каждая деталь выдумок, которыми они делятся. Как рассуждал историк Эрнест Ренан, «забвение, или, лучше сказать, историческое заблуждение, является одним из главных факторов создания нации»[521][522]. Поэтому мы получаем упрямый отказ Турции признать геноцид армян и американский рассказ о Войне за независимость, в котором, по мнению британцев, много недостатков: например, сильно преуменьшена важность поддержки повстанцев Францией[523].
Охотники-собиратели, не имевшие письменных источников и механизмов для раскрытия вызывающих огорчение фактов, были мастерами по части избирательных воспоминаний. Они наслаждались историями, но больше увлекались объяснением природы, чем признанием достижений предков. Не все общества относятся к истории как к чему-то выдающемуся, и тем более люди, живущие в локальных группах. Несмотря на то что сведения, касающиеся вопросов первой необходимости в повседневной жизни, например как разжигать огонь, передавались так усердно, насколько возможно, когда речь шла о прошедших днях, забвение было полным. Для дописьменных обществ прошлое редко представляло собой разворачивающуюся сагу, которую стоило запоминать. Наоборот, они рассматривали время как одновременно бесконечное и соединенное в циклы, похожие на фазы луны, почти гарантируя, что история, как предсказывал философ Джордж Сантаяна, будет повторяться[524].
Такое отношение представляет резкий контраст с нашим современным увлечением историей. По всем данным, общины жили и дышали настоящим временем. В одном из тех немногих примеров, где мне встретилось упоминание об охотниках-собирателях, повествующих о давних временах, речь шла об аборигенах, рассказывавших о прибытии индонезийских рыбаков тремя столетиями ранее[525]. Когда я спросил о таком отсутствии интереса к былым временам, антрополог Полли Висснер предположила, что прошлое приобрело значение (и, как я полагаю, также появилась хронология, связанная с людьми и их землей), только после создания людьми политических систем, которые должны быть обоснованы и передаваться из поколения в поколение, так, как это излагается в Конституции Соединенных Штатов.
«Эта земля была создана для нас с тобой», – пел Вуди Гатри. Это чувство совместного владения территорией, наряду со всеми объектами в ее пределах, по-видимому, оказалось жизненно важным для связи человека с обществом. Я уже рассказывал, что охотникам-собирателям почти всегда была свойственна территориальность, так же как и всем людям. Самый сильный отклик, больше, чем рассказы об отце-основателе, важные для духа наций, у охотников-собирателей вызывала эта привязанность к земле и ее священным местам, таким как Медвежья гора в Южной Дакоте, почитаемая шайенами. Такая тесная связь с землей передает, почему люди готовы умереть за родину, – это вопрос выживания культуры[526]. Именно
Сегодня люди сохраняют эту убежденность в общем пользовании национальной территорией, даже когда многие из них получили в индивидуальное владение всего лишь крошечный участок земли в ее границах. Даже если «нация – это все люди, живущие в одном месте»[529], как заметил Леопольд Блум, вымышленный персонаж Джеймса Джойса, никому не нужно пройти каждый сантиметр территории, принадлежащей обществу, чтобы чувствовать духовную связь[530]. Территориальные границы зафиксированы мысленно так же, как границы идентичности, которые отделяют
Это не значит, что людям нужна территория, чтобы прочно идентифицировать себя со своей группой. Вечные странники цыгане (самоназвание – рома), потомки выходцев из Северной Индии, – устойчивый этнос, который сохраняет общую культуру, несмотря на то что у них нет земли с момента расселения по Европе тысячу лет назад. Тем не менее без дома или, по меньшей мере, без притязаний на родину группа, этническая или иная другая, может казаться беспомощной[532]. Поэтому эпические истории о евреях и палестинцах, добивающихся получения собственного участка земли, вызывают такой эмоциональный отклик.
Истории и территория, с которой они часто соединены, – великие связующие элементы обществ. Сознание бушменов в их лагерях, вероятно, было прочно связано, когда они рассказывали друг другу истории, важные для них, создавая то, что один специалист назвал групповым сознанием[533]. Преподавали ли эти истории в школе или вокруг костра, они передавались по наследству из поколения в поколение, и описываемые в них люди и страна служат обрамлением для нашего общего воспитания и судьбы: они напоминают нам о том, что мы находимся в одной лодке, и о том, что другие –
Связь людей со своей землей добавляет эмоциональной привлекательности общей принадлежности точно так же, как повествования и стереотипы людей, касающиеся их самих и других, формируют идентичность, которая придает жизни смысл. Как мы выясним, каждый из этих элементов превращается в грозную силу, поскольку их все можно использовать для поддержания нашего представления о самих себе как о людях, обладающих превосходством. Их также можно применять в качестве оружия против групп, которые составляют нам конкуренцию или оскорбляют нас. Увы, именно это делает перечисленные элементы настолько пугающими.
14
Великая цепь
Джахай, охотники-собиратели полуострова Малакка (Малайзия), называют себя
Тот факт, что люди, принадлежащие к определенному обществу, могут испытывать чувство своего превосходства, не является неожиданностью, хотя мы почти не перестаем размышлять о том, каким непомерным, а временами даже возмутительным может быть это чувство, как замечательно объясняет критик Эрнст Гомбрих: