Умереть за флаг

«Люди следуют за флагом, как импринтированные в ходе эксперимента гусята – за мячом», – говорил Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт, пионер в области исследований человеческого поведения через призму поведения животных[443]. Данные свидетельствуют, что усвоение маркеров и их использование для классификации людей, мест и вещей является инстинктивным – организованным в преддверии опыта.

Несмотря на то что вдохновляющие истории, которыми мы делимся, например о поднятии американского флага над островом Иводзима, добавляют маркерам значимости и важности, знание таких смыслов не является для нас обязательным, чтобы нас приводило в волнение все, что действует как могущественный маркер. Подобный сигнал также не обязательно должен быть связан с человеком для того, чтобы вызвать пылкую реакцию: как в присутствии сигнала (волнующий гимн), так и в его отсутствие (представьте себе город, где бы американцы застрелили белоголового орлана) задействована лимбическая система, эмоциональный центр мозга. Когда обнаруживается мощный маркер, эти нейронные сети могут выстрелить, подобно тому как вспыхивает огненный шторм: акт насилия вселяет еще больший ужас, если он также связан с уничтожением национального монумента[444].

При наличии подходящего наблюдателя и соответствующего контекста достаточно даже простейшего объекта или слова, чтобы вызвать сильную эмоциональную реакцию. Например, представьте равносторонний крест, у которого концы загнуты под прямым углом. У человека, пережившего Холокост, этот явно банальный орнамент может вызвать обморок. Но для того, чтобы свастика вызвала ужас, не нужно задумываться о ее символическом значении. Когда реакция страдания определена за счет выработки своего рода условного рефлекса, отставить ее в сторону возможно не больше, чем подавить рвотный рефлекс на чужеземные национальные блюда: хотя бы на миг представьте себе когда-то популярный на Корсике сыр, шевелящийся из-за кишащих в нем личинок.

Люди действительно любят флаг. Сегодня, по словам историка Арнальдо Тести, даже «тихие датчане сходят с ума из-за своего государственного флага. На самом деле, – продолжает он, – в демократических светских республиках флаг приобретает еще большее, пожалуй, почти сакральное общественное значение в отсутствие других связующих общество символов, подобных королю или Богу»[445]. Эта страсть связана с нашими самыми необходимыми группами: сражаться или умереть за флаг – большая честь для человека.

Вопрос о том, каким образом простой цветной узор, форма или звук могут стимулировать рвение или страх в человеческом мозге, изучен плохо[446]. Реакция появляется в детстве, и это неудивительно. В США флаги демонстрируются в школьных классах, а клятву на верность флагу часто читают вслух в детских садах (хотя теперь дети могут не принимать в этом участия). К шести годам ребенок воспринимает сожжение флага как плохое действие, чуть позже появляется гордость за страну[447].

Повсеместное присутствие знаков национальной идентичности обеспечивает каждому сходный опыт, который определяет наши чувства, даже когда наш разум занят чем-то другим[448]. В случае беды символы превращаются в путеводные звезды, которые побуждают нас действовать. Запись государственного гимна стала хитом в 1990 г., когда США вступили в войну в Персидском заливе; продажи американского флага резко возросли в 2001 г. на следующий день после атак 11 сентября[449].

Как малыши классифицируют людей

Большая часть психологических механизмов взаимодействия между человеческими группами касается того, как мы реагируем на маркеры, напрямую связанные с конкретными людьми. Работы Хассона и других психологов показывают, что наш мозг создан для социализации, и признание идентичности других – часть этого процесса. Необходимый первый шаг – вообще обратить внимание на других. Предположим, вы играете в шашки на компьютере, полагая, что ваш противник – машина, и в середине игры обнаруживаете, что за ходами соперника стоит человек, а не компьютерная программа. Сразу же произойдет переключение мозговой активности в те области мозга, которые ответственны за взаимодействие с другими людьми, включая медиальную префронтальную кору (передняя часть лобных долей) и верхнюю височную борозду (борозда в височной доле мозга). Так произошло бы, даже если бы информация оказалась неверной и никакого человека не было. Та же игра, тот же компьютер, но вы переключаетесь в другое психическое состояние – состояние, которое является нормальным, когда мы уделяем внимание людям и пытаемся предположить, что́ они думают[450].

Как существа социальные, мы зависим от своего знания о других. Ясность ума, свойственная человеку, шимпанзе и бонобо и совершенствуемая за счет воспитания представителей всех трех видов в сообществах со слиянием-разделением, где индивидуумы приходят и уходят, – это наше умение фиксировать небольшие различия и сходства между людьми[451]. Психологи пришли к удивительным заключениям о том, как люди относятся друг к другу и как к личностям, и как к членам групп. Почти все исследования касаются не отдельных независимых обществ, а рас в условиях городов. Поэтому примеры, которые я привожу, отражают такое смещение[452]. Эти характерные черты, по-видимому, впервые появились еще в те времена, когда охотники-собиратели жили в более однородных, чем современные, обществах, как реакция на маркеры их собственного и других обществ. Поэтому логично предположить, что социальные маркеры, такие как язык или украшения, дадут похожие результаты. (О том, почему психологические реакции людей на общества должны быть почти аналогичны реакциям на расы, мы поговорим чуть позже.)

Распознавание человеческих групп начинается уже с раннего возраста, и его нельзя подавить[453]. Благодаря молекулам, передаваемым через амниотическую жидкость, а затем через грудное молоко, младенцы получают представление о том, что ест их мать, в том числе о вкусе любых острых специй, таких как чеснок или анис, которые предпочитает ее этническая группа[454]. Годовалые дети, наблюдающие за людьми, говорящими на их языке, ожидают, что они будут предпочитать одинаковые блюда, а у людей другого происхождения будет другой рацион. К двум годам такое предположение превращается в закрепленное предпочтение: дети в этом возрасте и старше очень любят все, что едят члены их собственной группы, будь то жареный скорпион или сэндвич с тунцом[455]. Это выражение пристрастия к знакомому и потому безопасному, как известно каждому, кто наблюдал за малышом, который разражается плачем из-за самого незначительного незнакомого предмета.

Даже трехмесячные малыши сосредоточивают свое внимание на лицах представителей собственной расы[456]. К пяти месяцам список предпочтений малышей расширяется, и в него включаются те, кто говорит на языке их родителей и на их диалекте; ребенок растет, считая, что странный акцент труден для понимания, и очень чувствителен к различиям в речи[457]. В период между шестью и девятью месяцами малыши хорошо классифицируют людей других рас на основе черт лица, но позже они хуже различают людей, чья расовая принадлежность отличается от их собственной[458]. Это предшествует утрате мастерства в изучении иностранных языков после пяти лет. Я предполагаю, что подобное ухудшение реакции будет наблюдаться у малышей и в отношении столь же ярких маркеров идентичности, как прически и одежда.

Эйбл-Эйбесфельдт прав в том, что реакция ребенка на знаки принадлежности к обществу может быть в такой же степени рефлекторной, как и у цыпленка, связанного со своей матерью (или с мячом, если ему не повезет и он будет думать, что мяч – это его мама). У каждого вида существует свое временное окно (чувствительный период) для такого импринтинга. Возможно, вам хочется заверений в том, что подобные инстинкты более свойственны цыплятам, чем людям с их умом, но различия не столь отчетливы. Гибкость поведения необходима для выживания всех существ, не только людей. Цыпленок должен адаптироваться к внешнему виду матери после ее линьки, в результате которой она выглядит по-другому[459]. Если мать-курицу умертвят для приготовления обеда, у цыпленка может произойти импринтинг на другую курицу. Для того чтобы справляться с подобными случайностями, не обязательно быть умным позвоночным. Даже муравьи иногда приспосабливаются к идентичности рабочих муравьев другого вида и научаются относиться к ним как к членам своего гнезда, если чужаков внедряют в колонию до того, как они повзрослеют[460].

Возможно, нам свойственна большая гибкость, чем большинству животных, в том, что касается распознавания членов наших обществ, а также этносов и рас, к которым мы принадлежим по рождению, внутри этих обществ, однако, отличия – это лишь один уровень. Некоторые позвоночные способны доводить до совершенства свои способности и в отношении другого вида. Человеческий малыш, находящийся в окружении нечеловекообразных обезьян, к шести месяцам ловко различает этих обезьян как индивидуумов, а нечеловекообразные обезьяны, которых вырастили люди, на протяжении всей жизни демонстрируют такую же способность различать людей[461]. Интересно, объясняет ли общение с «неправильным» видом в юности ситуацию, которую наблюдали в 1960-х гг., когда зеленая мартышка жила среди павианов и спаривалась с ними, и ряд других случаев необычной дружбы, например когда медведи играют с тиграми[462].

Словом, еще до того как ребенок научится читать, даже до того как он начнет говорить или понимать язык, такая принадлежность к группе, как раса и этнос, является отличительным признаком, на который он без труда обращает внимание безо всякого вмешательства со стороны взрослых. Но даже несмотря на то, что в нас с рождения заложена способность выделять принадлежность к основным группам, таким как общество и раса, наше восприятие этих групп включает гораздо большее число уровней, чем просто идентификацию признаков, подобно тому как муравьи определяют запах колонии. Как мы сейчас увидим, люди рассматривают категории живых существ, и людей в том числе, как проявляющиеся в самой их сути.

Человеческая сущность и «инопланетяне»

Примерно с трех месяцев младенцы начинают приписывать каждому живому организму сущность – фундаментальное нечто, составляющее его основу, которое делает живое существо тем, кто оно есть, а не чем-то другим[463]. Этот ментальный конструкт зафиксирован в космологии охотников-собирателей, которые, как анимисты, были убеждены, что духи организуют мир. Они считали, что животные, растения и сами люди наполнены сущностями. Например, аче в Парагвае думали, что ребенок получает свою сущность от мужчины, который обеспечивал мясом мать ребенка, когда тот был в ее утробе[464].

Люди приписывают сущность разным видам живых организмов, исходя из того, как они выглядят и ведут себя. Но значение имеет именно сущность, определяющая эти черты, а не сами черты. Так мозг справляется с противоречиями. Ребенок без проблем воспринимает идею о том, что стул можно превратить в стол, если отрубить его спинку, но знает, что живые существа другие: бабочка остается бабочкой даже с оторванными крыльями; лебедь, выращенный утками, – по-прежнему лебедь.

Мы действуем так, будто отличительные признаки лебедей встроены в сами молекулы их организма. Генетики говорят о ДНК лебедей, поддерживая эту точку зрения; однако гены подвержены мутациям и дают возможность для превращения, скажем, когда один вид лебедей эволюционирует в другой. Люди, с их убеждением, что сущности неизменны, не допускают таких промежуточных вариантов. В экспериментах дети воспринимают картинку, на которой лев превращается в тигра, как изображение животного либо одного, либо другого вида, но не обоих сразу, даже несмотря на то, что каждый ребенок по-своему видит, в какой момент происходит это переключение при изменении облика кошки[465]. Сущности тщательно распределяют живых существ по категориям, к которым, как мы думаем, они принадлежат.

Я считаю, что именно эта особенность отличает общества – конечно, в том виде, в котором они существовали у первых людей, – от большинства современных групп. Участие в книжном клубе или команде по боулингу не обязательно, и никто не предполагает, что чей-то выбор супруга будет ограничен каждой из этих групп. Мы также не ожидаем, что архитекторы и адвокаты поднимут бунт или объявят друг другу войну, как подчеркивает антрополог Франсиско Хиль-Уайт[466]. Но это не исключает возможность того, что некоторые люди преданы своей вере или команде «Нью-Йорк Янкиз» больше, чем своей стране[467]. При этом футболку «Янкиз», одежду гота или рабочую униформу можно отбросить, не разрушая наше представление о том, кем является человек: страстно увлеченным болельщиком или представителем молодежной субкультуры, проходящим через определенную стадию. В отличие от описанной выше картины начиная с трехлетнего возраста люди рассматривают свое общество и свои расу или этническую принадлежность как неотъемлемые и неизменяемые признаки идентичности, закрепленные постоянно через сущность, так же как и признаки вида[468]. Не в пример многим помолвкам, национальность или этническая принадлежность остается с нами до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Одним словом, для нас они естественны.