Многие из орудий, используемых современными охотниками-собирателями, вероятно, можно проследить вплоть до тех времен. В прошлом десятилетии археологи нашли в пещере в Южной Африке ряд артефактов, которые были скрыты под землей 44 000 лет и которые бушмены недавнего прошлого, вероятно, сочли бы необходимыми для жизни[386]. Среди сохранившихся предметов есть палки-копалки для выкапывания личинок жуков и клубней, костяные шила, куски древесины с зарубками для ведения счета, бусины из скорлупы страусиных яиц и раковин, наконечники стрел (по меньшей мере один из них был декорирован охрой), смола для прикрепления наконечников стрел к древку и палочка для нанесения яда на кончики стрел. Эти предметы были хорошо знакомы любому бушмену прошлых веков.
Несмотря на то что бушмены недавнего прошлого узнали бы эти предметы, они, несомненно, считали бы их чем-то чужим, то есть относились бы к ним так же, как к орудиям, сделанным другим обществом бушменов, их современников. В действительности древние изделия настолько похожи на изделия бушменов прошлого века, что, вероятно, логично сделать вывод: владельцы этих изделий тоже изготавливали их немного по-разному, и точно так же быстро стали ассоциировать эти варианты с конкретными обществами бушменов тех дней.
Артефакты, найденные в Пиннакл-Пойнте, содержат множество намеков на то, что древние люди, вероятно, стали проявлять интерес к стилистическим украшениям изделий, который обычно ассоциируется с более поздними человеческими обществами. 160 000 лет назад охру (оксид железа) стали приносить в пещеры для обжига в огне. Нагревание служит почти бесспорным признаком того, что охру намеревались использовать для украшения: при нагревании цвет охры становится кроваво-красным. Во всем мире охотники-собиратели, в том числе североамериканские индейцы, такие как чумаш, наносили на свои тела рисунки охрой, которые свидетельствовали об их идентичности. Многие африканцы, включая бушменов, и сейчас это делают. В ста километрах вниз по берегу от Пиннакл-Пойнта исследователи при раскопках обнаружили мастерскую по производству охры с точильными камнями, камнями-отбойниками и пигментом, хранившимся в раковинах морских ушек. В пещере Бломбос также были куски охры возрастом 71 000 лет с процарапанными геометрическими узорами и раковины улиток с просверленными в них дырочками, так что их можно было нанизывать, как бусины[387].
Тем не менее артефакты и условия жизни в Пиннакл-Пойнте и Бломбосе могли показаться крайне примитивными даже бушмену, жившему 44 000 лет назад. Различия между этими периодами доисторической эпохи настолько сильны, что многие антропологи утверждают, что очевидные культурные изменения, начавшиеся в период между 50 000 и 40 000 лет назад, должны были основываться на существенном и довольно неожиданном эволюционном преобразовании. Это утверждение неправдоподобно. Неразумно считать, что «современные» – с точки зрения когнитивных способностей – люди вдруг возникли в этом 10 000-летнем интервале, через много лет после появления нашего вида. Подобное представление равносильно мнению, будто мыслительные способности человека XVIII столетия были значительно ниже наших, раз жизнь людей эпохи начала промышленной революции была убогой и наивной по сравнению с современной[388]. Двое ученых лаконично изложили суть: «Археологическая летопись рассказывает нам только о том, что люди делали в прошлом, а не о том, что они были способны делать»[389].
Указывая, что процарапанные кости и ожерелья из ракушек – это варианты национального флага каменного века, археолог Лин Уодли утверждает, что люди стали современными с точки зрения поведения в тот момент, когда они приступили к хранению абстрактной информации вне своего мозга[390]. Проблема в том, что, конечно, мы никогда не сможем доказать, что наши предки думали об узорах, сделанных охрой, или стиле бус и наконечников стрел. Содержалась ли для них в этом какая-то информация, или это был аналог машинально начерченных каракулей? И все же, если некий неутилитарный предмет, такой как определенный вид раковин, постоянно обнаруживается в пещерах Пиннакл-Пойнта, его можно расценивать как маркер: значимые вещи имеют тенденцию появляться вновь и вновь, как в случае изображений кошек в искусстве Древнего Египта. Даже при этих условиях, для того чтобы артефакт обозначал какое-то общество, он не просто должен появляться вновь и вновь, он должен быть специфичным для группы. Существует слишком мало археологических памятников для того, чтобы выявить закономерность для древних людей[391]. Самое большее, что мы можем сделать, – предположить, что определенный объект, вероятно, служил маркером, потому что он был таковым у охотников-собирателей недавнего прошлого.
В связи с тем, что у первых бушменов, вероятно, были общества, дифференцируемые с помощью маркеров, появляется вероятность, что анонимные общества имеют еще более древнее происхождение: возможно, они существуют с момента появления
Пещеры были вовсе не первыми и не единственными местами, где наши предшественники выражали свою идентичность. Я не сомневаюсь, что люди в Пиннакл-Пойнте украшали деревья резьбой и валуны рисунками, которые уже давно выветрились, чтобы заявить:
Эволюция маркеров
Современные человеческие общества настолько пропитаны различными культурами и связанными с ними символами, что трудно представить, что у самых первых людей могли быть общества без этих составляющих. Однако символические культуры и большая численность населения не являются обязательными для существования анонимных обществ. Идентичность колоний муравьев, независимо от их размеров, проявляется в виде химических сигналов, понятных и простых, без символической информации (о которой нам известно). Их общий запах должен только отличать
Простые маркеры первых человеческих обществ вовсе не должны были включать некие абстрактные понятия, такие как патриотизм или связь людей с прошлым. Эти характеристики, вероятно, были добавлены позже. Как только мы перестаем предполагать, что маркеры должны быть наполнены глубоким смыслом, становится проще представить начало анонимных человеческих обществ.
Первые маркеры, вероятно, позволяли лишь снизить вероятность ошибки в том, кто куда идет. Для каждого члена общества существовал риск быть неправильно идентифицированным. Были возможны ошибки двух видов: можно было принять за члена общества потенциально опасного незнакомца и из-за этого подвергнуться нападению или, в крайних случаях, можно было решить, что член общества к нему не принадлежит, и ошибочно напасть. И той и другой ошибки можно было избежать, если вызывающий сомнения человек подавал отчетливый знак, указывающий, что он или она не является угрозой.
В основе развития такого маркера, вероятно, находится стремление соответствовать поведению других членов собственной группы. Наши ранние предки, как и многие виды животных, по-видимому, отличались способностью к социальному обучению. Эта способность может порождать культуру, то есть социально передаваемую информацию в целом, включая традиции. Подобные традиции, например, свойственны кланам сурикатов, которые спят дольше, чем их соседи, или дельфинам и китам, которые передают своим потомкам тактику ловли рыбы[393]. Люди учат присягу на верность флагу в некоторых частях света или отлично обращаются с палочками для еды.
Копирование свойственно не только социальным или умным видам: лесные сверчки, которым угрожают пауки, учатся прятаться, наблюдая за опытными сверчками[394]. Но социальное обучение может быть критически важно для видов, представители которых формируют сообщества. В одном исследовании было показано, что обезьяны, которые выросли в стаде, обученном отдавать предпочтение кукурузе, окрашенной в розовый цвет, а не в синий, будут выбирать синюю кукурузу, если они станут членами стада, которое предпочитает такие зерна, даже если кукуруза обоих цветов легкодоступна[395]. Копирование детенышами поведения старших приводит к тому, что у разных сообществ шимпанзе существуют разные варианты способов действий: обезьяны по-разному пользуются камнями для раскалывания орехов, выуживают термитов с помощью модифицированных веточек, используют пережеванные листья, чтобы набрать, как в губку, воду, которая находится вне пределов досягаемости, или обнимают друг друга во время груминга[396].
Однако по сравнению с человеческими обычаями варианты культур шимпанзе немногочисленны и просты, и, насколько нам известно, они не имеют значения для общественного признания. Шимпанзе не отмечают, каким способом используют листья для впитывания воды, чтобы отслеживать, кто к какому сообществу принадлежит; и дельфины тоже не следят за различиями в стратегии ловли рыбы. Нет ничего, что позволяло бы предположить, будто какого-нибудь шимпанзе, отступающего от местной традиции, скажем держаться за руки во время груминга, замечают его компаньоны, не говоря уже о том, чтобы избегать его, поправлять, ругать или убить[397]. За исключением тех случаев, когда шимпанзе изгоняют искалеченную особь из сообщества, они не смотрят на непривычное поведение с тревогой, то есть шимпанзе не сделали шаг к восприятию своих различий в качестве маркеров. Самка, которая переходит в новое сообщество, приспосабливается к местным привычкам, но не страдает от последствий, если невольно демонстрирует плохие манеры[398]. Сообщество адаптируется к ее присутствию как индивидуума; это принятие не зависит от того, усваивает ли она их привычки.
Это действительно так, за одним очень интересным исключением: им является громкий сигнал, используемый шимпанзе для поддержания контакта друг с другом, – уханье.
У некоторых видов даже свободные временные группы усваивают одинаковый вокальный сигнал для обеспечения нужд в данный момент: например, птицы могут согласовывать свои сигналы друг с другом в то время, которое они проводят вместе[399]. Иногда такое вокальное согласование может приближаться к своего рода «отзеркаливанию», которым занимаются люди, когда они синхронизируют друг с другом манеру говорения и поведения как признак общности взглядов: даже нечеловекообразная обезьяна предпочитает людей, которые перенимают ее поведение[400]. Что касается шимпанзе, то эти приматы не только различают голоса индивидуумов (так же, как это делают низшие узконосые обезьяны, и, несомненно, так же, как люди знают, кто говорит – Том, Дик или Джейн), но они к тому же тонко настраивают свое уханье, прислушиваясь к другим, до тех пор, пока все сообщество не станет использовать совершенно одинаковый ухающий звук[401]. Фактически «акцент» уханья превращается в неотъемлемую часть репертуара каждого сообщества[402].
Даже несмотря на то, что уханье отличается от одного сообщества к другому, шимпанзе, по-видимому, не используют этот акцент для определения, являются ли отдельные особи частью их сообщества, подобно тому как мы определяем человека не из этих мест по его или ее диалекту. Считается, что уханье служит главным образом в качестве сигнала координации группы, как я это называю, и помогает собирать и мобилизовать членов сообщества (так же, как используются вокализации в большинстве птичьих стай) и отслеживать местоположение шимпанзе из других сообществ. Это общая функция криков у тех видов, в которых члены сообщества заявляют права на участок или координируют поведение на расстоянии. Например, летучие мыши вида обыкновенный копьенос используют визг, особый для каждой группы, устраивающейся на ночлег, который направляет компаньонов от чужих летучих мышей к плодовым деревьям, расположенным на своей территории. Поскольку копьеносы продолжают издавать визг, добравшись до своих деревьев, один ученый предположил, что они таким образом отстаивают свое право собственности[403].
Шимпанзе достаточно хорошо знают уханье соседей, чтобы предвидеть, каковы будут последствия встречи. Уханье их собственного сообщества вызывает уханье в ответ. Уханье, исходящее от чужого сообщества, которое шимпанзе хорошо известно, провоцирует наступление и даже атаку, если слушающие по звуку определят, что они имеют численное преимущество. Незнакомое уханье чаще всего вызывает осторожное отступление: ничто не вызывает у обезьян большей тревоги, чем сообщество шимпанзе, ранее им неизвестное[404]. Результаты позитронно-эмиссионной томографии также показывают интересный ответ мозга шимпанзе. Выявляется закономерность, которую еще предстоит объяснить: уханье отличается от других сигналов шимпанзе тем, что оно не вызывает активации задней части височной доли[405]. Поскольку эта область мозга связана с эмоциями, вероятно, группы чужаков ожидает прохладный прием.
Сигнал координации группы – это маркер такого рода, который используется для координации деятельности и заявления прав на территорию, а не обязательно для различения особей – членов сообщества и чужаков. У нас тоже есть такие маркеры. Современные национальные флаги и монументы действуют так же эффективно, как вокализации других высших приматов или запах, с помощью которого волки и муравьи обозначают территорию каждого сообщества. Тем не менее превращение сигнала координации группы, такого как уханье, в маркер для различения членов своего сообщества было предрешено и, вероятно, обусловлено простейшей причиной. За счет небольшой модификации способа подачи и восприятия такого сигнала члены сообщества могли убедиться, действительно ли индивидуум, которого они с трудом идентифицируют, является одним из них. Уханье, или нечто подобное, что можно было бы при необходимости продемонстрировать для оповещения о групповой идентичности индивидуума, стало бы доказательством принадлежности к группе, простым маркером, выступающим в качестве пароля[406].
Пароль