Предположение о том, что первые человеческие маркеры представляли собой пароли, – это гипотеза, хотя и простая. У наших вторых ближайших родственников, бонобо, есть звуковой сигнал, называемый высоким уханьем[407], которое каждое сообщество, по-видимому, использует так же, как шимпанзе – уханье[408]. Поэтому разумно предположить, что у нашего общего с этими приматами предка имелся похожий сигнал, который мог быть адаптирован так, как я описал. Теперь люди редко полагаются на пароли для распознавания друг друга, хотя во время военных действий солдату, приближающемуся к своему взводу, лучше подать знак, подтверждающий, что он – «свой». Аналогичным образом член племени яномама, возвращающийся в свою деревню в южноамериканском тропическом лесу в бассейне Ориноко, прокричит слово «друг».
Специалисты, возможно, недооценивают шимпанзе с этой точки зрения. Хотя шимпанзе не используют уханье в качестве регулярного приветствия при встрече друг с другом, сигнал по-прежнему может действовать в качестве временного индикатора идентичности сообщества. Приматолог Эндрю Маршалл рассказывал мне об одном шимпанзе, которому не удавалось произнести ухающий звук своего сообщества в зоопарке. Этого неудачника не допускали к процедурам груминга и не позволяли подходить к еде, пока все остальные не насытятся. В конце концов другие самцы загнали его в ров с водой, где он утонул. Невозможно доказать, что странный сигнал этого шимпанзе был причиной плохого к нему отношения, но такое предположение выглядит правдоподобным.
Первоначальным человеческим паролем могли быть метки на теле, нанесенные охрой и аналогичные ношению национального флага. Поскольку метки легко пропустить, я все же думаю, что, более вероятно, маркером был звук, передаваемый наподобие уханья. В этом случае диалекты, вероятно, существовали еще до появления слов. Язык до появления письменности – это еще одна характерная особенность, не оставляющая следов в археологической летописи. Никто не может быть уверен, когда наш вид начал говорить, но возможно, сначала должен был появиться пароль, чтобы обеспечить глубокий уровень доверия, необходимый еще до перехода к продуктивному разговору[409]. Овладение звуком в детстве, вероятно, стало обязательным и еще более важным, чем до этого было копирование такого поведения, как методы раскалывания орехов. Это было необходимым и для новичков в сообществе, хотя и дети, и переселенцы, вероятно, получали некоторое послабление до тех пор, пока не научатся произносить пароль правильно.
Я предполагаю, что первые пароли стали явью, когда наши предки начали перемещаться из лесов в африканскую саванну. Судя по их пищеварительной системе, зубам и орудиям, наши прародители ели больше мяса, чем шимпанзе и бонобо, а для охоты на крупную дичь и собирания падали в саванне, вероятно, необходимо было странствовать по большой территории[410]. Хотя шимпанзе могут лишь изредка видеть некоторых отшельников, принадлежащих к их сообществу, для людей из наиболее широко раскинувшихся общин могли пройти годы, прежде чем они случайно встретятся с членами самой дальней локальной группы. Даже если эти люди встречались раньше, ошибки распознавания, связанные как с изменениями облика людей по прошествии времени, так и с забыванием, могли приводить к опасным моментам неопределенности. Надежный пароль помог бы не только избежать этой дилеммы, но и со временем учитывал бы членов общины, которые никогда не встречались и, возможно, были совсем незнакомы друг другу.
Мы можем предполагать, что у животных, зависящих от индивидуального распознавания, перемещения по очень широким пространствам, вероятно, приводят к распаду сообщества, поскольку долго находящиеся далеко друг от друга особи забывают других, а может быть, они вообще не были знакомы. Человеческие общества избежали этой судьбы, когда люди смогли полагаться на пароль, чтобы распознавать как знакомых, так и незнакомых членов общества и отличать их от чужаков.
Поскольку маркеры позволяют людям забывать других, но при этом сохранять социальную связь с ними и даже чувствовать себя комфортно в окружении незнакомцев, они дали обществам возможность для расширения и роста не только в том, что касается занимаемого пространства, но и численности населения. Максимальная численность сообществ шимпанзе составляет пару сотен особей, сообществ бонобо – чуть меньше. Имеются свидетельства, наводящие на мысль, что сообщества наших предков очень рано преодолели этот барьер. На основании оценки объема мозга два антрополога пришли к выводу, что сети социальных взаимодействий представителей
Невозможно узнать, могли ли сообщества наших предков включать членов, которые были незнакомы друг с другом, с самых ранних пор, когда маркеры еще ограничивались простыми паролями, или способность находиться в окружении незнакомцев появилась только после того, как маркеры стали более сложными и разнообразными. Как бы то ни было, с этого момента древние люди были освобождены от необходимости знать других членов общества, независимо от того, насколько часто они встречались друг с другом или как далеко находилось то место, которое они называли домом. Я бы описал это состояние нашего вида, когда люди впервые легко стали себя чувствовать рядом с абсолютными незнакомцами, как «избавленные от необходимости знакомства»[413].
Живые доски объявлений
Появление пароля, предъявляемого при необходимости, вероятно, стало важнейшим событием в эволюции человека, которое прежде недооценивали. Сообщества, состоящие из нескольких сотен индивидов, хотя и являются огромными по стандартам большинства млекопитающих, все же невероятно крошечные по сравнению с современными обществами. Однако в то время, вероятно, они были прорывом, когда общества наших предшественников сталкивались со все более навязчивыми конкурирующими обществами представителей собственного вида, так же как это происходило с крупными общинами вплоть до недавних времен. Тем не менее, для того чтобы по-настоящему обеспечивать принадлежность к обществу, то, что когда-то было одним сигналом, должно было развиться в целую систему.
Проблема обладания единственным маркером заключается в том, что таким образом общества остаются уязвимыми к обману или ошибкам, которые могут дать возможность чужакам проникнуть в общество или, возможно, даже разрушить состав общества вообще. В природе множество примеров, когда дела идут скверно, если вид зависит от слишком простых или слишком немногочисленных сигналов. Вспомните о пауке, который спокойно проникает в гнездо вражеских муравьев после нанесения на тело их пароля – запаха колонии. И все же я не могу представить, что человеческое общество когда-нибудь захватывало бы власть над конкурентом с помощью тайного копирования его идентичности. Подобный шаг был невозможен, потому что все более и более разнообразные и неповторимые маркеры, например сложные ритуалы, затмевали наши первоначальные пароли. Раскрыть состав эликсира, определяющего запах муравьев, намного проще, чем подделать комплекс маркеров, которые люди фиксируют друг у друга[414]. Поэтому, поскольку ни один маркер не требует затрат, с течением времени в ходе эволюции определенные маркеры и тем более весь комплекс маркеров общества становилось все труднее скопировать. В конце концов, даже не выкрикивая слово «друг», люди могли сделать свою идентичность быстро определяемой и бесспорной[415]. Если один человек пропустит признаки, выдающие, что незнакомец не принадлежит к обществу, кто-нибудь другой выявит ошибку. Подобная опора на коллектив в выявлении нарушителей наблюдается также у насекомых: чужого муравья, даже если ему удастся провести первого часового на входе в гнездо, выявит один из следующих караульных, мимо которых он пройдет[416].
Маркеры на теле являются универсальными для людей и, вероятно, были первыми маркерами, которые появились после паролей, за исключением, возможно, простых жестов. Люди в процессе эволюции стали живыми досками объявлений о своей идентичности. Наша кожа, почти лишенная волосяного покрова, и волосы на голове (анатомические черты, отличающие нас от других приматов) представляли собой первые холсты, служившие для самовыражения и узнавания других с первого взгляда (и как личностей, и как членов общества)[417].
В Габоне я однажды показал собравшейся гудящей толпе книгу с фотографиями разных африканских племен. Иллюстрации вызвали удивленные взгляды и оживленный обмен мнениями; люди тыкали пальцами в украшения, головные уборы с плюмажем и другие детали, которые поразили местных жителей и казались им странными. Но больше всего следов осталось на тех фотографиях, где были изображены незнакомые (и поэтому явно нелепые) прически. Почему люди отращивали копны волос, за которыми не только ухаживали, что наблюдается и у других приматов с их короткой шерстью, но и сложным образом стригли и укладывали, если не потому, что такую укладку можно было выполнить культурно самобытным способом?
В любую эпоху на протяжении жизни человечества волосы людей, если их не просто скрывали от глаз, должны были быть уложены в прическу. В Древнем Китае неуложенные волосы, по словам одного историка, «неизменно указывали на людей вне человеческого сообщества: варваров, безумцев, призраков и бессмертных»[418]. Терракотовые воины в мавзолее Цинь Шихуанди, основателя империи из династии Цинь, который умер в 210 г. до н. э., детально изображены с прическами, выдающими их этническое происхождение. У индейцев каяпо в Бразилии, по наблюдениям одного антрополога, «каждый народ имеет собственную отличительную прическу, которая выступает в качестве эмблемы его собственной культуры и социальной общности (и как таковая в их собственных глазах является высшим уровнем социализации, которого достигло человечество)»[419]. Одни североамериканские индейцы стригли волосы коротко, а другие позволяли им расти до земли; у некоторых была многоступенчатая чёлка; кто-то выбривал макушку (или, особенно могавки, боковые стороны) головы. Волосы разделяли проборами или заплетали самыми разными способами, заворачивали в бобровый мех или формировали локон наподобие рога[420]. Даже такие народы, как бушмены, чьи курчавые волосы никогда не вырастают длинными, тратят время на то, чтобы приукрасить прическу.
Лишенная волос кожа человека не меньше подходит для того, чтобы выставить напоказ нашу идентичность. Дарвин полагал, что нагие тела появились в процессе эволюции ради того, чтобы сделать самок более сексуально привлекательными. Вероятно, самец шимпанзе эту идею опроверг бы. Что люди действительно получили в результате отсутствия волос на теле, так это поверхность, на которой они могут гравировать, рисовать, делать проколы и татуировки и обматывать тканью, чтобы обозначить, кто они такие. Индивидуальная специализация, возможно, началась с мелков из охры, подготовленных на огне, и породила различия в стиле, которые антрополог Сергей Кан удачно описывает как превращение природной кожи в социальную[421]. Чужакам настолько не нравятся лицевые татуировки женщин на севере Мьянмы, что этим женщинам почти гарантирован брак только с представителями собственного племени[422].
«Ледяной человек», мумия возрастом 5300 лет, обнаруженная в горах между Австрией и Италией в 1991 г., имел 14 рядов татуировок, выполненных набиванием сажи в разрезы на его спине и лодыжках[423]. Наши тела, по-видимому, были доступны в качестве доски для объявлений задолго до того, как умер «ледяной человек». Никто не может сказать, насколько давно у людей появились бороды и копны волос на голове, но человеческая кожа лишена волос вот уже почти 1,2 миллиона лет, что возвращает нас к начальному периоду существования
В житейском представлении пещерный человек «из комиксов» (как правило, мужчина) нисколько не беспокоился о своем внешнем виде. Мы, расценивая себя выше природы, представляем это существо грубым, нечесаным и немытым[425]. Этот устойчивый стереотип, который может быть расширен и применяется по отношению к современным людям другой культуры, является отражением не столько реальности, сколько убеждений. Социальные приматы занимаются грумингом часами: неряшливый вид является признаком плохого здоровья. Уход за волосами – это человеческий вариант их прихорашивания и чистки, и мотивом служит не столько установление связей между осуществляющим уход и тем, за кем ухаживают, сколько возможность для ухоженного человека в совершенстве представить свою идентичность. До появления маленьких зеркал мы, должно быть, всецело зависели от других в том, что касается помощи с нашим внешним видом, и особенно, как однажды выразилась приматолог Алисон Джолли, «участков сзади». Пещерный человек, вероятно, был не просто аккуратен, он был элегантен. Как отмечает Джолли, «статуэтки возрастом 25 000 лет изображают обнаженных женщин с прекрасными косами»[426].
В последние тысячелетия вся эта суета вокруг нашей кожи и волос стала всего лишь частью нашего фетиша, превращающего нас в ходячую рекламу. По всему миру вывески на теле человека стали занимать пространство с головы до пят, включая деформации черепа, удлинение шеи, мочек ушей или губ, обработку зубов зубилом, украшение ноздрей и уменьшение ступней. Одной из древнейших причин появления одежды была не стыдливость, а дальнейшее украшение человеческой фигуры – еще один способ обрести свою идентичность.
То, что, возможно, начиналось как случайная демонстрация идентичности, постепенно превратилось во множество маркеров, составляющих неотъемлемую часть ежеминутного опыта общения людей с другими. Надежное присутствие маркеров исключило необходимость постоянно отслеживать, кто есть кто. Такая постоянная демонстрация идентичности, по-видимому, стала обязательной. По мере того как общества становились все более населенными и рассеянными, людям требовалось постоянное подтверждение связи каждого с группой. Копирование специфичных для общества установившихся практик больше не было капризом, а стало обязанностью: человек, который вел себя или был одет неприемлемо, теперь вызывал потрясение даже у своих друзей. Сравнение с чужаками, должно быть, стало частью уравнения. Хотя не все чужеродное обязательно было вредным – например, одно общество могло жаждать заполучить товары, имеющиеся у другого, – копирования знака верности у чужака могло оказаться достаточно, чтобы человека изгнали.
Способность воспринимать членов своего общества абстрактно позволила людям спокойно находиться рядом с любым человеком в толпе, который соответствовал их ожиданиям, не обращая на него никакого внимания как на личность. Вероятно, трудно было сделать своего супруга или важного друга счастливым, если бы человеку приходилось задумываться о лице каждого незнакомца, прошедшего мимо[427].
Культурный храповый механизм