Многие технологии, разработанные поселениями, улучшили производство продовольствия. Например, индейцы Тихоокеанского Северо-Запада делали крупные, пригодные для выхода в море каноэ, оборудование для массовой обработки рыбы и водонепроницаемые емкости для длительного хранения вяленых морепродуктов. Использовались различные средства, пока рыбу не стали ловить разного вида сетями, забивать дубинками, пронзать копьями, гарпунить, ловить на приманку или загонять в ловушку в запруды. Широкий ассортимент сложных снастей позволил нескольким людям собирать много продовольствия для всех. Это было важно, учитывая, что концентрация людей в одном месте часто делала нецелесообразным поиск еды каждым человеком по отдельности. Успешное добывание хлеба насущного, точнее лосося, стало одной из многих общественных обязанностей, где пользу приносили особые знания и умения.
Поэтому интересы и таланты человека, скажем в изготовлении стрел или ткачестве, воспринимали лучше и более непредвзято, чем в локальных группах. На Тихоокеанском Северо-Западе некоторые виды деятельности стали традиционными в семьях, и родители передавали детям свои особые умения и навыки. Растущая потребность в мастерстве означала, что механизмы каждого аспекта функционирования общества больше не были доступны пониманию каждого, а это также значило, что сумма знаний в обществе росла. Точно так же, как закрепление на одном месте гарантировало, что социальная сложность больше не ограничена рамками, связанными с размером физического багажа, который члены общества могли унести, оседлость означала, что социальная сложность освободилась от рамок культурного багажа, который все должны были нести в своей голове.
Со времен новаторской работы Эмиля Дюркгейма социологи рассматривали специализацию как движущую силу для усиления сплоченности, или солидарности, обществ[360]. Это, несомненно, так, хотя представление о сплоченности, которую имел в виду Дюркгейм, не ограничивалось строго людьми в поселениях. Мастера на все руки в общинах точно так же полагались на обмен товарами, который вносил вклад в сплоченность людей. Хотя торговля между локальными группами могла вестись между людьми, обладающими разными талантами, четкое разграничение рода занятий во многих оседлых обществах усиливало эффект так, что люди все больше зависели друг от друга, и эта тенденция сохраняется вплоть до наших дней[361].
Дифференциация вида занятий также упростила взаимодействие с малознакомыми и совершенно незнакомыми людьми, по мере того как подобное становилось все более привычным в более крупных поселениях. Мы можем понять, как вести себя по отношению к кому-то, просто определив его роль, – например по полицейской форме, в которую человек одет, – ничего больше не зная о нем. Почти так же муравей-рабочий соответствующим образом взаимодействует с солдатом своей колонии, не важно, контактировали они раньше или нет.
За исключением человека, млекопитающие редко выполняют специализированную работу, кроме ухода за детенышами и определенных временных задач, таких как несение караульной службы. Можно было бы утверждать, что качество жизни шимпанзе и бонобо улучшилось бы, если бы одна обезьяна, специалист по поиску орехов, передавала свой запас другой, которая ловко их открывает. Но ничего сложного в этом нет: у многих муравьев-жнецов один тип рабочих собирает семена, а более крупные рабочие крошат их на кусочки, которые могут есть все. Среди позвоночных наиболее близко к такому разделению труда подошли голые землекопы, у которых относительно крупные сообщества поддерживаются за счет подразделения на цариц, царей, рабочих и солдат, подобно тому, что наблюдается у муравьев.
У нашего вида специализация оказывает влияние не только на то, как мы взаимодействуем с незнакомцами и другими людьми, исходя из их социального положения, но и на то, как мы отождествляем себя с другими людьми в целом, включая их связи с разного рода особыми группами. Для бродячих охотников-собирателей подобная социальная дифференциация внутри общества была менее важной, за исключением половых и возрастных различий. Тем не менее во многих австралийских обществах люди принадлежали к группам, известным как подсекции (skins) и половины (moieties). Детей относили к подсекции с номером, следующим за номером подсекции их родителей, и к половине на основе их родовой принадлежности и связей с определенным видом растения или животного. Эти виды родства определяли, как будет проходить социализация аборигенов и с кем они смогут вступать в брак.
У оседлых охотников-собирателей группы специалистов часто разрастались со временем: появлялись тайные общества, которые предлагали древние ритуалы и скрытые истины, общества шаманов и другие. Вероятный сценарий их появления следующий: такая разнообразная идентификация возникала из первичной принадлежности к самому обществу, создавая множество менее необходимых, менее важных и недолговечных коллективов. Любопытно, что подобное крайне редко встречается в сообществах других животных, за исключением социальных сетей у млекопитающих (от дельфинов и гиен до некоторых приматов), которые состоят из самок и служат исключительно для воспитания и защиты детенышей. И ни один представитель этих животных не считает себя связанным с компаньонами-единомышленниками, которые, скажем, действительно любят фрукты. Трудно сказать, чувствуют ли шимпанзе, подобно людям, единение с другими во время совместной охоты или битвы.
Объединение в группы в человеческих поселениях, вероятно, уменьшало внутреннее соперничество, и социальное стимулирование осуществлялось поэтапно, каждый этап был управляемым и доставлял удовольствие. Представление об оптимальной отличительности, существующее в психологии, помогает это объяснить. Люди обладают выраженным чувством собственного достоинства, когда достигают баланса между чувствами принадлежности к группе и собственной уникальности. То есть они хотят быть достаточно похожими на других, чтобы чувствовать себя частью их групп, но при этом достаточно отличаться, чтобы быть особенными[362]. Хотя членством в большой группе, возможно, дорожат, оно не удовлетворяет желание быть особенным; это может побуждать людей отделяться от толпы, присоединяясь к более эксклюзивным группам. У кочевых охотников-собирателей были достаточно маленькие общества, поэтому подобная проблема возникала редко. За исключением принадлежности к некоторым группам, таким как половины и подсекции, индивидуальных особенностей и личных связей каждого было достаточно, чтобы чувствовать себя уникальным в обществе, состоящем из нескольких сотен человек. Не было необходимости демонстрировать различия, отождествляя себя с профессией или клубом. Фактически это, скорее всего, мешало. Однако по мере роста оседлых обществ люди чувствовали все большее стремление отличаться. Впервые человек захотел знать о другом человеке,
Чувство превосходства
Помимо подчинения лидеру, вторым, вероятно, более драматичным изменением было появление различий в статусе членов общества. Люди в локальных группах и в некоторых простейших деревнях считали, что необходимость поиска пищи и убежища в краткосрочной перспективе является убедительной целью, и находили жизнь трудной, только когда этот минимум не удовлетворялся. По сравнению с самыми необходимыми и взаимозаменяемыми предметами, составлявшими скудный багаж кочевников и которыми активно обменивались и брали взаймы, у оседлых охотников-собирателей было гораздо большее количество и разнообразие вещей. В то время как понятие о собственности в общинах было нечетким, в поселениях со временем концентрировались ресурсы таким образом, что отдельные люди могли их контролировать. Часто меркантильность становилась чрезвычайной. Люди не только владели, но и наследовали собственность, часть которой была недоступна для других[364]. Индейцы Тихоокеанского Северо-Запада могли наследовать все, что угодно, даже право петь песню или рассказывать историю.
Собственность стала признаком статуса в развивающейся иерархии богатства и влияния. Вожди особенно возвеличивали сами себя: их поведение зазвучало похоронным звоном по этике повседневного распределения, насаждавшейся общинами. Большую часть времени вожди укрепляли свое положение, пользуясь преимуществами высокой производительности сообщества, чтобы накапливать часть излишков для себя. Круг неравенства сохранялся после передачи вождем своего статуса и богатства детям или кому-то другому по его выбору (вождями в основном были мужчины). У кочевых локальных групп вызвали бы замешательство как поведение, так и объекты, которые не имели ничего общего с трудом вождя, за исключением управления выплаченными ему долгами. Вожди индейцев Тихоокеанского Северо-Запада демонстрировали свое экономическое влияние на церемониальном празднестве, которое называется «по́тлач». Это были продуманные инвестиции для достижения политической выгоды. На таких празднествах вожди поражали великолепием, отдавая или даже уничтожая хорошую еду и материальные ценности, которые накапливали годами, и таким образом становились людьми «богатыми тем, что они раздают, а не тем, что накопили»[365]. Так написал американский антрополог Мортон Фрид.
В поселениях люди начали ставить перед собой другие цели: вместо стремления получить как можно больше свободного времени, они сосредоточились на приобретении власти и уважения. На Тихоокеанском Северо-Западе уважаемые мастера, которые изготавливали вызывавшие восхищение маски, украшения для дома и тотемные столбы, принадлежали к тем немногим, кто занимался своим ремеслом все время и зарабатывал достаточно, чтобы занять место чуть ниже знати.
На Тихоокеанском Северо-Западе у знати, не обладавшей властью навязывать свою волю обычным жителям поселений, имелся запасной вариант для того, чтобы работа выполнялась: рабство. Рабами становились пленники (или их потомки), которые были частью трофеев, добытых в результате нападений из засады на другие племена. По мере роста сложности устройства племен они адаптировали свои маркеры соответствующим образом, преобразуя их так, чтобы маркеры дополнительно демонстрировали положение людей в иерархии богатства и влияния помимо их принадлежности к племени. Только рабы, которые не имели прав и которых не считали членами племени, не носили губные серьги.
Меня поражает, с какой готовностью люди, жившие как равные в локальных группах, адаптировались к неравенству. Люди приспособились к рабам, знать боролась за положение во власти, а властных вождей низвергали, но тем не менее не существует записей о бунтах среди основного населения этих обществ. Вероятно, так было потому, что даже в условиях, когда элита получала непропорциональный контроль над ресурсами, каждый был защищен и сыт. В любом случае мятежи, которые могли возникать в локальных группах охотников-собирателей с целью подавить тех, кто стремился получить власть, становилось все труднее организовать. Дело не просто в том, что было вовлечено больше людей, имевших большее право выбора: было гораздо труднее сплотить тех, кто оказывал поддержку. Умные вожди могли пользоваться благословением прихлебателей и подхалимов и иных элит: например, вождя индейцев калуса поддерживали воины и священник. Вне всяких сомнений, действовал и дополнительный фактор: как только жизнь начинает зависеть от различий в статусе, проявляется особенность человеческой психологии, заключающаяся в том, что малоимущие считают тех, кто находится на вершине, заслуживающими своего положения[366]. Эта склонность, вероятно, возникла в результате эволюции и берет начало в иерархии власти, подобной той, что существует у шимпанзе, поэтому наша приспособляемость к различиям в достигнутом положении – одно из древних средств в ментальном инструментарии нашего вида.
Поселения и властные различия в доисторический период
До определенного момента в нашем прошлом слияние-разделение, вероятно, было единственным жизненным выбором для наших предков. Я говорю так, потому что слияние-разделение на маленькие группы является общей чертой шимпанзе, бонобо и людей. Самое простое объяснение этого общего признака заключается в том, что такой образ жизни был характерен и для общего предка, от которого произошли все три вида. Поскольку рассеяние было оптимальным вариантом, ночные временные стоянки ранних предков человека, вероятно, служили инкубатором для формирования социального умения, которое нам понадобится для перехода к проживанию на одном месте. Но расхождение человека и двух других видов произошло примерно 6 миллионов лет назад, задолго до того, как наши предки стали похожи на тех, кого можно было бы назвать людьми. Насколько давно в эволюционном прошлом человека появились поселения?
Обустройство на одном месте, наряду с сопутствующим развитием характерных черт общества, часто связанных с поселениями, таких как лидерство и неравенство, изображают как переломный момент для человечества. Действительно, весь потенциал оседлой жизни был раскрыт с появлением земледелия. Тем не менее я не вижу причин, почему такие традиции со всеми возможными вариантами (как демонстрирует универсальность ≠ау//еи) не могли появиться, поскольку того требовала ситуация, на заре человечества[367]. Постоянные усилия, затрачиваемые людьми в локальных группах, чтобы оставаться на равных, заставляют предположить, что эгалитарность не была первоначальным состоянием человечества, а вариантом, усовершенствованным недавно. Кроме того, даже приветливым бонобо эгалитарность свойственна лишь до некоторой степени: хотя бонобо, возможно, не выносят забияк, не говоря уже о лидерах, они способны соперничать и часто в лучшем случае терпят многих других в своем сообществе. Конфликты из-за власти и ресурсов – это часть человеческого наследия, которая всегда была ярко выраженной. Если люди с очень давних пор с готовностью усваивали привычки, связанные со специализацией и статусом, то почему столь многие охотники-собиратели в недавнем прошлом жили в эгалитарных локальных группах, а не в поселениях? Я полагаю, что охотники-собиратели меньше скитались и чаще обустраивались на одном месте до того, как земледельцы стали претендовать на отборные и наиболее плодородные земельные участки.
Тот факт, что аборигены могли изготавливать хлеб из диких злаков, которые, на взгляд постороннего, выглядели как культивируемые зерновые, демонстрирует, что проведение разграничений между оседлыми охотниками-собирателями и земледельцами – это, по существу, мелкая придирчивость. Хотя антропологи традиционно рассматривают племена, подобные племенам индейцев Тихоокеанского Северо-Запада, вместе с общинами в категории охотников-собирателей, наибольшее значение имела надежность местных урожаев, а не тот факт, были ли одомашнены источники продовольствия[368]. Переход от кочевничества к оседлости и от охоты и собирательства к земледелию был постепенным. Охотники-собиратели Плодородного полумесяца оставались в деревнях веками еще до того, как постепенно одомашнили овец и ввели в культуру пшеницу, которых употребляли в пищу. Тем не менее с появлением земледелия люди могли значительно увеличить производство продовольствия по сравнению с тем, что добывалось в дикой природе. Многие оседлые охотники-собиратели представляли собой цивилизационный тупик с точки зрения роста населения и культурных излишеств, ему сопутствующих. Введение в культуру видов водной флоры и фауны, которыми в основном питалось большинство подобных обществ, было нецелесообразным, поскольку было невозможно контролировать их рост, чтобы накормить растущие общества или чтобы позволить таким обществам расселяться далеко от их источников пищи в дикой природе. Многие введенные в культуру растения и одомашненный крупный рогатый скот, наоборот, можно было изъять из их естественной среды обитания и поместить в определенном месте или создать для них благоприятные условия. Пастухи находили пастбища для своих овец, а земледельцы разбивали террасы и занимались орошением почвы еще до того, как их сообщества стали жить повсюду. Я не хочу сказать, что земледельцы всегда стремились увеличить масштабы своего производства. Северную Америку частично населяли земледельцы, выращивавшие кукурузу, но даже спустя века эти племена едва ли были более сложными, чем племена охотников-собирателей Тихоокеанского Северо-Запада[369].
Мы склонны считать, что наши предки, полагавшиеся, как и мы, на одомашненных животных и культурные растения и тяготевшие к образу жизни, благодаря которому анонимные общества достигли огромных масштабов, развивались от простого к сложному, став подобными нам. Тем не менее переход от охоты и собирательства к земледелию не был данностью. Будь то в деревнях или в локальных группах, немногие охотники-собиратели считали выращивание продовольствия шагом вперед. «Вы прикладываете столько сил, обрабатывая и сея семена, но нам не нужно этого делать. Все это уже есть для нас, – как сообщалось, сказала женщина из аборигенов белому поселенцу. – Нам просто надо пойти и собрать еду, когда она созреет»[370]. Путешественник, посетивший Андаманские острова в середине XX в., писал, что местные жители так же отреагировали на перспективу выращивания кокосов, спросив, зачем кому-то «ухаживать за деревом десять лет, чтобы получить его орехи, когда на острове и в морях вокруг полно еды, которую можно взять?»[371]. Действительно, охотники-собиратели чумаш обменивали рыбу на кукурузу, выращиваемую их соседями-земледельцами, но ни разу сами не взялись за лопаты и мотыги. Даже в Африке пигмеи, которые веками трудились в качестве сезонных работников у земледельцев и поэтому досконально разбирались в методах земледелия, никогда не были заняты посевом семян постоянно. Оказывается, отказ от охоты и собирательства не был шагом к повышению качества жизни. С внедрением земледелия люди стали меньше, физически слабее и более подвержены болезням, так как они напряженно трудились, чтобы выращивать культурные растения и собирать урожай, – эти условия изменятся лишь с изобретением плуга и появлением запряженных волов[372].
Пристрастие к культивированию растений, за исключением простого садоводства в самых незначительных масштабах, имело еще один недостаток, который не мог предусмотреть никто из первых земледельцев: оно заманивало общество в ловушку[373]. Ловушку, потому что, как только растущее общество начинало заниматься земледелием, исчезала возможность вернуться к охоте и собирательству на постоянной основе. Безусловно, охотники-собиратели, такие как лакота и кроу и некоторые маленькие южноамериканские племена, когда-то занимались земледелием, но отказались от этой практики[374]. Тем не менее, как только численность населения в обществе вырастала до огромных размеров или общество оказывалось тесно связано с другими земледельческими обществами, число людей становилось слишком большим, чтобы обеспечить их продовольствием, добытым в дикой природе, и голод был гарантирован.