Для того чтобы немного понять, как изо дня в день функционировала община, представьте каждую локальную группу с ее двумя или тремя десятками жителей не просто как соседство с точки зрения социальных отношений. Вынужденная действовать независимо, локальная группа должна была также выполнять функцию местного производственного центра. Представьте не сталелитейные заводы, а минимально организованную единицу производства – ни на что подобное не может претендовать ни один городской квартал. Производство не было сложным, и люди не нуждались в комплексной или постоянной инфраструктуре. Как и в случае животных в маленьком сообществе, особенно в простейшей колонии муравьев, люди собирали простые жилища и все остальное, что им было нужно, из материалов, найденных на месте. Забудьте об аптеках. В Северной территории Австралии однажды я наблюдал, как абориген лечит застой крови так же, как его предки охотники-собиратели. Мужчина извлек из дерева похожее на палатку гнездо муравьев-портных, раздавил массу злющих муравьев в кашицу и, держа эту кашицу у носа, несколько раз резко вдохнул. Когда я сам попробовал сделать то же самое, то почувствовал сильный запах эвкалиптового масла, входящего в состав мази от простуды Vicks VapoRub.

Лишь немногие задачи на «предприятии» локальной группы требовали участия нескольких человек. Когда что-то нужно было изготавливать в несколько этапов, например копье или навес, обычно один и тот же человек (возможно, два) выполнял всю процедуру от начала до конца. Командная работа, когда в ней вообще возникала необходимость, редко бывала сложной, хотя для того, чтобы убить жирафа или мамонта, вероятно, требовались скоординированные действия нескольких охотников, а для разделки туши, по-видимому, было необходимо участие каждого, как у муравьев.

Основу «предприятия» составляло разделение труда по половому и возрастному признаку. В локальной группе почти без исключений только мужчины охотились на крупную дичь или ловили рыбу. Женщины, часто занятые грудным вскармливанием детей (что делало их участие в охоте нецелесообразным), собирали фрукты, овощи и мелкую добычу, такую как ящерицы и насекомые, обеспечивая значительную часть калорий, потребляемых локальной группой, и готовили еду.

Периодичность походов, зависящая от пола их участников, – это переход на дополнительный уровень сложности, превосходящий все, что характерно для передвижений почти всех остальных животных. За исключением групп фуражиров у некоторых муравьев, примерами наиболее специализированных вылазок в мире животных, пожалуй, могут служить охота подгруппы шимпанзе на низших приматов и подготовка волков или пятнистых гиен к охоте.

Если сравнивать локальную группу с предприятием, то это была система с резервными элементами: в каждой группе могло быть множество отрядов, занимающихся охотой и собирательством, и многую рутинную работу семьи выполняли самостоятельно. Поскольку для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, охотники-собиратели должны быть мобильными, то они не могли накапливать имущество, и у них не было собственности в том смысле, как мы это понимаем. Люди могли иметь лишь то, что они были способны унести: по некоторым данным, примерно 11,3 кг запасов – вес ручной клади, разрешенный авиакомпаниями для провоза в салоне самолета. (Было несколько исключений: инуиты могли перевозить больший груз на санях с собачьей упряжкой; индейцы Великих Равнин – на волокушах, представлявших собой приспособление из двух перекрещенных шестов с закрепленной между ними сетью или платформой; а другие группы загружали каноэ или долбленые лодки.) После себя охотники-собиратели оставляли (чтобы потом к ним же вернуться) кострища, тяжелые камни для перемалывания зерна и куски камней, использовавшихся для изготовления орудий[287].

Локальная группа превращалась в экономическую единицу благодаря обмену товарами и информацией между людьми. Если кто-то не мог сделать определенный предмет, когда в нем возникала необходимость, то предполагалось, что его можно одолжить, и этот предмет дадут взаймы, понимая, что когда-нибудь давший взаймы сможет что-нибудь попросить у одолжившего или кого-нибудь из его семьи[288]. Наиболее важным для выживания «предприятия» был обмен продовольствием. Батек, группа, которую я посетил на полуострове Малакка (Малайзия), рассматривали дележ продовольствия не в качестве акта великодушия, а как отражение того факта, что вся пища принадлежит лесу, а не тому человеку, который ее нашел[289]. Человек, убивший добычу, делился мясом с локальной группой. У аче и некоторых пигмеев охотник получал лишь небольшую часть от того, что он поймал. Такая щедрость резко контрастирует со скупостью шимпанзе и лишь чуть более совершенным отношением бонобо, которые тоже делятся пищей лишь с немногими, но для людей это имело смысл. Охотники могут убить намного больше добычи, чем способна сразу съесть целая локальная группа, а мясо животных нужно употреблять в пищу незамедлительно. Внося свой вклад в соответствии с давно сложившейся практикой, охотник, раздавший мясо сегодня, мог быть уверен, что кто-то другой накормит его семью завтра, – своеобразный пакет мер социального обеспечения[290].

Положительным моментом такой «производственной» жиз-ни было то, что люди не были заняты выращиванием зерна и не старались запасти побольше пищи. У них появлялось свободное время – ценный ресурс, благодаря которому этих кочевников назвали «обществом первоначального изобилия» («первым/истинным обществом изобилия»)[291]. Единственным объектом накопления было время, которое можно было посвятить социальным взаимоотношениям. Оказывается, типичное население локальной группы представляло собой верх совершенства. Достаточное количество мяса, других продуктов и товаров добывали, обрабатывали и обменивали каждый день для того, чтобы каждый был накормлен и чувствовал себя комфортно. Достижение успеха становилось проблематичным, когда в локальной группе находилось менее 15 или более 60 человек.

Размер группы был саморегулирующимся параметром. Индивиды и семьи, хотя и зависели друг от друга, поступали так, как они желали: они могли покинуть перенаселенную локальную группу, чтобы присоединиться к другой или какое-то время действовать самостоятельно. Для западных шошонов Невады рассредоточение было ежегодной традицией: осенью каждая семья отправлялась своим путем, собирая те же орехи, которые так любят сосновые сойки. Шошоны разделялись не потому, что пищи не хватало, а потому, что она была рассеяна, кроме того, это служило предлогом для посещения друзей в каком-нибудь другом месте[292].

Мастера на все руки

В наше время люди в основном полагаются на специалистов, крупных (вспомните Стива Джобса) и рядовых (мастер по ремонту телевизоров). В отличие от нас люди в общине придерживались стратегии «мастер на все руки», так же как муравьи в маленьких колониях и по той же причине. Когда рабочей силы немного, зависимость от специалистов может привести к катастрофе. Это особенно актуально, если один член группы умрет, а обученного человека, способного его заменить, нет. Вышеперечисленное, а также почти полное отсутствие собственности означало, что все касающееся кочевого образа жизни каждый член общины должен был держать в голове, даже несмотря на то, что другие члены общины, особенно старики, могли подсказать, как правильно действовать.

Сейчас это трудно себе представить, поскольку ни один человек не может сделать с нуля карандаш, не говоря уж об iPhone или машине. Разделение по видам работ существовало только исходя из того, чем, как предполагалось, должны заниматься люди определенного возраста и пола. Единственным специализированным направлением деятельности в локальной группе было знахарство. И даже в этом случае ожидалось, что у аборигенов знахари, подготовка которых могла занимать годы, сами будут выполнять все рутинные задачи[293].

Подход «одна голова хороша для всего» накладывал ограничения в том, что касалось уровня сложности общины и видов работ, выполняемых ее членами. Современные руководства по эксплуатации, ставящие в тупик, свидетельствуют о том, что передача инструкций является непростой задачей, даже когда детали постоянно записываются, а у охотников-собирателей конечно же не было письменности. Изобретатель бумеранга – искусный резчик по дереву, которым, вероятно, был этот абориген, – также должен был найти способ, с помощью которого средний человек смог бы создать бумеранг без особых хлопот, или изобретение исчезло бы уже в следующем поколении.

Несмотря на то что члены локальной группы несли с собой одинаковый набор средств для выживания, различия между творческими способностями и умениями отдельных людей, несомненно, были очевидны. Как отмечал в 1930-х гг. философ Гуннар Ландтман, среди бушменов «некоторые женщины более искусно и усердно, чем другие, делают бусы, некоторые мужчины более ловко вьют веревки и делают отверстия в трубках, но все знают, как делать эти вещи, и никто не посвящает свою жизнь этим занятиям»[294]. Демонстрация талантов была делом щекотливым. Из-за того что жизнь была тесно связана с лагерем, общины редко терпимо относились к хвастуну. Существует огромное число рассказов о том, как охотники-собиратели поддразнивали успешного или талантливого человека, в том числе встречались и такие утверждения: «Когда я убиваю какую-нибудь добычу, обычно наши собратья, особенно мои бушмены, восклицают: “Какая маленькая!” Раненую добычу, которой удалось убежать, объявляют удивительно большой»[295].

Не говоря о насмешках, каждый, вероятно, знал, кто лучший охотник или собиратель, независимо от того, насколько скромно, по мнению других, он должен был бы себя вести. Признание компетентности – в крови у нашего вида: даже трехлетние дети осознают, что люди обладают разными умениями и знаниями, а к возрасту четырех-пяти лет дети уже стремятся найти подходящего человека для решения проблемы[296]. Вероятно, такая склонность появилась в нашем далеком эволюционном прошлом. Сообщества многих видов получают выгоду от разных способностей своих членов, а некоторые животные тянутся к особям, которые ловко справляются с задачей, как, например, делают шимпанзе, когда учатся раскалывать орехи[297].

Бушмены !кунг говорили о неэффективных людях, не обладающих заслуживающими внимания умениями, tci ma/oa или tci khoe/oa, что означает «никчемный» или «бесполезный». Людей, чьи таланты приносили выгоду другим, называли //haiha (//aihadi, если это была женщина), что приблизительно переводится как «тот, у кого есть вещи» (не спрашивайте меня, как эти слова произносятся)[298]. Так что, не имея специалистов и профессий, общины предоставляли возможности для ловких изготовителей орудий, великолепных рассказчиков, умелых посредников при урегулировании социальных конфликтов и думающих людей, принимающих взвешенные решения. Одаренные люди, которые не злорадствовали и не обращали внимания на насмешки, избежали судьбы героев романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», чьи творческие способности уничтожали. Наоборот, такие люди могли использовать свои таланты для улучшения качества своей жизни допустимыми способами, например привлечь желаемого брачного партнера[299].

Некоторые психологи придерживаются мнения, что проявления индивидуальности не поощрялись до периода позднего Средневековья[300]. Тем не менее до тех пор, пока их действия не становились предметом осуждения всего племени, у бродячих охотников-собирателей были широкие возможности для необычного выбора, особенно учитывая, что они могли легко оставить тех, кто был с ними не согласен, и перейти в другую локальную группу[301]. С тем что задача может выполняться по-разному разными людьми, могли мириться. Например, человек мог придавать стрелам особую форму только для того, чтобы доказать, что добычу убил он, и таким хитрым способом похвастаться своим умением[302]. Такие возможности для проявления индивидуальности, вероятно, должны были стать источником новшеств, особенно потому, что среди нескольких локальных групп были сотни людей, обладавших талантами. Даже если каждая семья была обязана сделать топор самостоятельно, они могли попытаться копировать методы, используемые тем человеком, кто лучше всего делал топоры.

Наряду с отсутствием специалистов, у охотников-собирателей редко бывали группы по особым интересам, за исключением их семей и тех отрядов, что каждый день отправлялись на охоту и сбор продовольствия. Не было политических партий, фан-клубов, модников, выпускников частных школ, хиппи, яппи, странноватых личностей, помешанных на каком-то виде деятельности, и уж точно не было никого, кто носил бы некий эквивалент командной футболки. Группы женщин, которым особенно нравилось вязание, не созывали организационные собрания, а особые братства не устраивали веселье. Если сравнивать, то наиболее близким аналогом подобного рода принадлежности была сама локальная группа, к которой люди тяготели, основываясь на социальной совместимости и, до определенной степени, родстве. Но члены локальной группы обычно не считали себя отличающимися от других локальных групп своего общества или занимающими более высокое положение по отношению к ним. Индивиды могли конкурировать, но, хотя между современными большими и маленькими городами существует соперничество, я не нашел данных, которые позволяли бы предположить, будто нечто подобное существовало между локальными группами (например, локальные группы никогда напрямую не соперничали в командных видах спорта)[303]. За исключением индивидуального состава локальной группы и, возможно, близости к источнику воды, не существовало особых преимуществ в том, чтобы находиться именно в определенной локальной группе, а не в другой.

Кроме того, отсутствие группирования внутри общины – это еще одна причина полагать, что общество, вероятно, было чрезвычайно важно для его представителей. В настоящее время мы тратим массу усилий, посвящая себя принадлежности к группам, которые меняются в зависимости от того, посещаем ли мы церковь, или тренируемся со своей командой по боулингу; этот меняющийся аспект идентичности называется групповой идентичностью[304]. В общине все эти усилия, вероятно, были связаны только с единственной принадлежностью к группе (помимо нуклеарной семьи), которую имели большинство кочевников, – их обществом. Другим свидетельством, указывающим на то, что жизнь в обществе полностью выражала их мировоззрение, является тот факт, что локальные группы не отделяли верования (обычно напрямую связанные с природой) от других аспектов жизни. Более того, ритуалы, развлечения и обучение – все вопросы, за исключением дел семейных, – были неотъемлемой частью их взаимоотношений с обществом в целом[305].

Как и в современных обществах, почти не имело значения, что люди взаимодействовали с некоторыми членами общества чаще, чем с другими: сосредоточение внимания на идентичности и принадлежности к обществу в целом делало связи между всеми членами этого общества такими же отчетливыми, если не более, как и связи между гражданами современного государства.