Эколог Эдвард Уилсон считает, что обладание хорошо защищенной домашней базой находится в основе нашей человеческой природы[242]. С этой точки зрения древние люди были подобны муравьям, отправляющимся на поиски корма из центрального гнезда. Я предлагаю внести в эти представления поправку. Несомненно, локальная группа организовывала свой лагерь гораздо более тщательно, чем волки свое логово, и оставалась там какое-то время, чтобы дать отдохнуть старикам, больным и детям. И все же лагеря обычно были недолговечными и не особенно безопасными. Локальные группы странствовали, отчасти чтобы защититься. Некоторые охотники-собиратели, аче (гуаяки) в Парагвае и обитатели Андаманских островов Бенгальского залива, жили в условиях постоянной угрозы, в этом случае – со стороны чужаков, и часто меняли местоположение, иногда ежедневно. Члены локальной группы могли совместно отогнать леопарда, хотя стадо павианов, толпой напавшее на ту же кошку, действовало бы почти с таким же успехом. Можно было бы сказать, что множество костров многих семей вокруг места стоянки удерживали хищников на расстоянии лучше, чем костер одной-единственной семьи. Но защита на уровне локальной группы была ограниченной: заметные, защищающие каждого укрепления появились, только когда люди стали селиться в деревнях.
Наша история жизни в бродячих локальных группах, которые были частью общества со слиянием-разделением, включающим сеть передвижений и взаимоотношений, указывает, что рассредоточение имело (и имеет) такое же значение для успеха человека, как и стоянка на одном месте. Время, проведенное в лагерях, позволяло людям совершенствовать общественную и культурную жизнь, основанную на личном взаимодействии в широких масштабах, таким способом, который недоступен ни одному другому виду со слиянием-разделением; в то же время мобильность давала возможность для такого расширения пространства, занимаемого обществом, которое не сравнимо ни с чем, достигнутым ранее другими сообществами сухопутных позвоночных животных. Требовался недюжинный интеллект, чтобы ежедневно контролировать взаимоотношения с людьми в той же локальной группе и, кроме того, быть осведомленным о делах других людей, находящихся далеко.
Слияние-разделение у других животных выглядит удивительно неорганизованным по сравнению с таковым в общинах, но подгруппа шимпанзе (или бонобо) и человеческая локальная группа не являются абсолютно разными. В действительности определенные шимпанзе подошли близко к тому, чтобы селиться на временных домашних базах. Хотя большинство шимпанзе – лесные жители, некоторые живут в саванне, в тех условиях среды, где происходила эволюция человека. Шимпанзе, обитающим в саванне, уделяется мало внимания, хотя их социальные структуры больше приближены к тем, что характерны для локальных групп охотников-собирателей. Прежде всего – им приходится ходить пешком почти столько же, сколько бродячим охотникам-собирателям. По оценке приматолога Фионы Стюарт, сообщество шимпанзе в Танзании, состоящее из 67 особей, бродит на участке площадью от 270 до 480 км2: животные чрезмерно рассредоточены, почти так же, как были рассредоточены охотники-собиратели в такой среде.
Подгруппы саванных шимпанзе также имеют более постоянный состав и местоположение по сравнению с лесными сообществами. Здесь играют роль несколько факторов. Животные не могут, просто блуждая, перейти в следующую подгруппу, которая может находиться довольно далеко. Заросли деревьев, которые предпочитают шимпанзе, встречаются редко и находятся далеко друг от друга, и из-за большого расстояния шимпанзе часто остаются поблизости от одного участка несколько дней, прежде чем попробовать перейти на другое место. Охотники-собиратели недавнего прошлого тоже предпочитали небольшие рощи для своих лагерей в саванне – не только из-за тени, но и потому, что там встречалась вода и другие необходимые ресурсы. К тому же деревья в саванне редко бывают достаточно крепкими для того, чтобы человекообразные обезьяны могли устроить себе ложе в кронах деревьев из покрытых листьями веток так, как они это делают в лесу. Поэтому шимпанзе часто устраиваются спать на земле, собрав пучки травы или складывая молодые деревца в структуру, которая неясно напоминает временные убежища, возводимые бушменами из травы и палок. Шимпанзе также проводят время в пещерах, укрываясь от полуденного солнца[243]. Отправляясь на поиски пищи из таких мест отдыха, саванные шимпанзе убивают мелких приматов копьями, сделанными из веток, и палками выкапывают съедобные клубни, в некотором роде подобно охотникам-собирателям[244].
Несложно представить, что наш общий с шимпанзе предок был способен на подобные действия, не говоря уже о последовавшей длинной череде гоминид. Эволюция социальных навыков, необходимых индивидам, чтобы оставаться с членами одного и того же сообщества каждый вечер; приручение огня нашим предшественником
Реальность обществ охотников-собирателей
Множество книжных полок занято статьями и книгами антропологов, писавших об охотниках-собирателях, основываясь исключительно на том, что происходило в локальных группах, и игнорировавших то, как локальные группы охотников-собирателей идентифицировали себя с более широким обществом. Иногда, если антропологи вообще признают связи между локальными группами, они заявляют, что кочевники не имели обществ, о которых стоило бы говорить[246]. Такая точка зрения часто подразумевает, что культура охотников-собирателей отличалась от одной локальной группы к другой, принадлежность людей к более широкой общности отсутствовала и никакой четкой видимой границы не существовало.
Я считаю это сомнительным. Во-первых, все остальные человеческие популяции живут в группах, которые мы называем обществами. Кроме того, локальные группы охотников-собирателей, документально зафиксированные в последние несколько столетий, были связаны с конкретными обществами. Существует множество свидетельств, что принадлежность к конкретному обществу была важнейшей составляющей существования охотников-собирателей, необходимой для понимания того, как появились современные общества. Используемый мной термин «община» может предполагать, что общество состояло из одной локальной группы, так иногда и было, но общества, как правило, включали ряд локальных групп. Меня не удивляет, что такие общества не замечали или неверно трактовали. До того как приматологи, такие как Джейн Гудолл, исходя из распределения животных в пространстве и конфронтаций с чужаками, пришли к выводу, что у шимпанзе имеются сообщества, существовало общее мнение о том, что животные со слиянием-разделением представляют собой «виды с открытыми группами», без социальных границ[247]. Поэтому понятно, почему считалось, что у человеческих локальных групп, у которых также отмечались перемещения путем слияния-разделения, таких границ тоже нет.
Поскольку члены человеческих общин, как и члены сообществ шимпанзе, редко собираются вместе, выяснить, где заканчивается одно общество и начинается другое, бывает трудно, но строгое разделение составов обществ существует точно так же[248]. Во многих описаниях рассказывается о том, что охотники-собиратели недавнего прошлого чувствовали себя в безопасности в присутствии «своих»[249]. Если бы вы спросили у охотника-собирателя, кто он такой, он бы назвал вам сообщество, включающее несколько, часто десяток или более, локальных групп, распределенных в широком географическом районе. Численность населения в этих общинах варьировалась от нескольких десятков до, возможно, пары тысяч человек[250].
В поддержку идеи о том, что охотники-собиратели не распределялись по обособленным обществам, некоторые антропологи приводят пример народов Западной пустыни Австралии[251], пустынного региона с малым количеством ресурсов и редким населением. Сообщалось, что аборигены в этом регионе не имеют каких-либо выраженных границ со своими соседями[252]. Эта идея сомнительна. Антрополог Мервин Меггитт вспоминал о разговоре с одной из групп аборигенов, принадлежащих к локальным группам Центральной и Западной пустыни, который вполне определенно раскрывает представления этих людей о «мы» и «они»:
– Есть два рода чернокожих, – говорили они, – мы, вальбири[253], и те несчастные, которые не принадлежат к вальбири. Наши законы – это истинные законы; у других чернокожих скверные законы, которые они постоянно нарушают. Следовательно, от этих чужаков можно ожидать чего угодно[254].
Несомненно, народы Западной пустыни вступали в браки между собой, но это наблюдается во всех обществах. Также верно, что для того, чтобы выжить, они должны были быть открыты для пересечения границ. Антрополог Роберт Тонкинсон писал: «В таких суровых районах, как Западная пустыня, необходимость отстаивать свою идентичность нужно соразмерять с необходимостью оставаться в хороших отношениях с соседями»[255]. Я полностью поддерживаю эту точку зрения. Тем не менее народы Западной пустыни распределялись на группы такие же обособленные, как группы аборигенов повсюду[256]. Даже если по необходимости аборигены сотрудничали с чужаками, общества не исчезали, когда группы относились друг к другу дружелюбно. Положение на границе между Францией и Италией не такое напряженное, как на рубеже между Северной и Южной Кореей, однако граница все-таки существует.
Мы представляем нации, которые ученые называют государствами, как образования с правительствами и законами, а общины с формальной точки зрения не имели ни того ни другого. Но при этом охотники-собиратели чувствовали себя так же комфортно в окружении людей из своего общества, и доверяли им так же, как и мы в настоящее время, и во многом их общества были аналогичны нашим государствам. Историк XIX в. Эрнест Ренан считал нации новым явлением в истории. Тем не менее его определение нации как тесно связанных людей, обладающих «богатым наследием воспоминаний» и «желанием жить вместе, продолжать сообща пользоваться доставшимся неразделенным наследством»[257], является подходящим описанием и для общин тоже[258]. Поэтому с некоторым обоснованием слово «нация» заменило термин «племя» в качестве предпочитаемого названия для многих коренных американцев. Для них узы играют огромную роль.
Несмотря на то что институты современных наций эффективно поддерживают энтузиазм по отношению к нашему обществу в грандиозных масштабах, привязанность, которую мы определяем как национальное самосознание, имеет давнюю историю[259]. Как сообщает нам лингвист Роберт Диксон, говоря об аборигенах:
[Община], видимо, по сути является политической единицей, довольно похожей на «нацию» в Европе или где-либо еще, чьи члены хорошо осознают свое «национальное единство», считают, что они обладают «национальным языком», и снисходительно и критически относятся к обычаям, верованиям и языкам, отличающимся от их собственных[260].
Подобно нациям, и в действительности всем остальным человеческим обществам, общины отождествляли с участком земли, который занимали только они. Общинам была свойственна территориальность: они очень настороженно и зачастую враждебно относились к чужакам, вторгнувшимся на этот участок. Хотя представители локальных групп и вели кочевой образ жизни, но в целом их перемещения могли быть столь же ограниченными, как и тех людей, что стали зависеть от земледелия[261]. Но были и исключения. Территориальность исчезала, когда она не могла ничего дать. На американском Западе племена Большого бассейна странствовали относительно безнаказанно там, где кедровых орехов было так много, что защищать запасы не имело смысла[262]. Но, как правило, каждое общество вступало во владение участком площадью от нескольких сотен до нескольких тысяч квадратных километров, границы которого были неявно определены еще с незапамятных времен[263].
В отличие от шимпанзе и бонобо, которые могут перемещаться где угодно в пределах территории, на которую заявляет права их сообщество (бывают некоторые пристрастия: у отдельных шимпанзе есть любимые места), каждая группа людей – каждая локальная группа – обычно использовала преимущественно только часть территории общества, участок, который его жители знали как свои пять пальцев и иногда наследовали. Любовь к дому появилась не тогда, когда люди переместились в материальные сооружения, а с появлением их связи с землей. Австралийский антрополог Уильям Станнер выдвинул эту идею:
В английском языке нет ни одного слова, которое в достаточной мере дало бы почувствовать связи между группой аборигенов и их родиной. Наше слово «дом», каким бы оно ни было теплым и внушительным, не соответствует слову в языке аборигенов, которое может означать «лагерь», «очаг», «страна», «вечный дом», «место-тотем», «источник жизни», «духовный центр» и многое другое одновременно[264].
Некоторые антропологи называют местность, где скиталась каждая локальная группа, «территорией», но использование земельного участка было более гибким, чем предполагает этот термин[265]. Подобно соседу, который может непринужденно постучать в дверь, чтобы попросить стакан сахара, любой человек, который вел себя приемлемо в социальном плане, обычно мог зайти на территорию другой локальной группы. Если у локальной группы просили разрешения, то, когда везде не хватало продовольствия, она могла поделиться водой, или предоставить место для охоты, или позволить визитеру остаться, чтобы поболтать с друзьями и родственниками. Точно так же, как члены одной локальной группы свободно делились ресурсами или заимствовали их друг у друга, взаимный обмен между членами общества был обычным делом.
Между локальными группами, как правило, существовали более доброжелательные отношения, чем между включающими их обществами, чьи притязания строго отстаивали при необходимости. У бушменов локальные группы одного общества занимали смежные территории, тогда как никому не принадлежащая земля разделяла разные общества[266]. Похожие незанятые пространства разделяют и сообщества других видов животных: сообщества шимпанзе, стаи волков и колонии огненных муравьев[267].