Древние расы
Тот факт, что аборигены могли говорить о «других чернокожих», свидетельствует о том, что коренные австралийцы совершенно ясно осознавали, кто есть кто, и в то же время вызывает в памяти вопрос о расе. Физические проявления генетически детерминированных признаков, которые очень разнятся среди популяций, стали цениться людьми настолько, что ничего подобного не встречается у других животных. Мы ассоциируем многие нации и, конечно, группы внутри их с расой. В то же время нас так отвлекал внешний вид охотников-собирателей из разных частей света, таких как аборигены или пигмеи, что мы зачастую игнорировали их общества. Следовательно, нам надо немного поразмыслить о расовой идентичности охотников-собирателей и насколько она важна для них.
Многие социологи и другие ученые заявляют, что расы являются социальным конструктом – произвольными продуктами воображения[268]. Такое представление разумно, учитывая, что мы часто описываем эволюцию рас как постепенные изменения физических признаков на пространстве континентов – со всеми возможными промежуточными состояниями. Тем не менее в контексте обществ, состоящих из людей определенного происхождения, которые вступили в контакт, обычно в результате перемещений целых популяций с разной внешностью, раса может иметь большое значение. Сообщества других видов не мигрируют так, чтобы появилось нечто подобное расовым различиям, которые неожиданно возникли бы между соседями.
Все аборигены Австралии произошли от людей из одной и той же волны миграции, так что члены соседних обществ на этом континенте были похожи внешне, включая пигментацию кожи[269]. За исключением взаимодействия с индонезийцами вдоль побережья, для аборигенов времен до контакта с европейцами вопрос о классификации людей по вполне определенным, генетически обусловленным (наследуемым) признакам не существовал: они были преимущественно настроены на социальные различия между обществами. Коренные австралийцы превратились в аборигенов («чернокожих»), и их чувство инаковости и самосознания как расы сформировалось только после того, как Австралию населили европейцы.
В Африке, колыбели эволюции человеческого разума и тела, ситуация была иной. Хотя отличия между народами Африки не являются буквально разницей между черным и белым (подобно тем различиям, которые сегодня мы воспринимаем как само собой разумеющиеся), некоторые живущие по соседству африканские охотники-собиратели, согласно формулировке двух специалистов, отличались «генетически друг от друга так же, как отличаются основные предковые группы мира»[270]. Подобное соседство непохожих групп может свидетельствовать об огромном промежутке времени, в течение которого человеческие сообщества разошлись и скитались по континенту, а затем сформировали общества, которые в конце концов стали жить рядом с группами, совершенно отличающимися от них самих. Именно это происходило и в последние несколько тысячелетий, когда пигмеи формировали объединения с земледельцами, принадлежащими к другой расе, а бушмены живут среди скотоводов кой-коин в течение, вероятно, уже 2000 лет, а также среди банту (обладателей более темной кожи), которые пришли на их земли за последние 1500 лет.
Вместе с тем, несмотря на длительный контакт с очень непохожими народами и явно замечая внешнее сходство между разными группами бушменов, бушмены никогда не чувствовали себя единым народом, заслуживающим отдельного названия и признания сходства, так же как и коренные обитатели Америки не считали себя индейцами до того, как европейцы ввели в обращение этот термин. «Бушмены» были категорией, которую бушмены, рассматривавшие себя с точки зрения своих обществ, таких как !ксŏ и !кунг, не признавали[271]. Даже сейчас они считают себя бушменами, или сан – уничижительное имя, данное им их соседями кой-коин, означающее «мошенник, плут», – только когда покидают буш в поисках работы где-то еще[272]. Как и в случае других различий между людьми, признак становится маркером идентичности, только если люди сами решают рассматривать его таким образом – это касается и расы.
Явные физические различия между обширными группами, живущими в непосредственной близости, были характерны не только для охотников-собирателей Африки. Например, у аче на востоке Парагвая была (и есть) более светлая кожа по сравнению с другими коренными народами региона. Несомненно, небольшие различия существовали и внутри этих рас. Люди иногда соотносили определенную внешность с единственной группой, такой как ипети, группой аче, для которой характерна более темная кожа и более густые бородки по сравнению с другими аче. Но в целом обширные группы, которые мы сегодня считаем расами, видимо, не были главными, по мнению охотников-собирателей. Только совсем чужаки, обычно европейцы (для которых все охотники-собиратели в регионе выглядели одинаковыми), смешивали их в одну группу, игнорируя тот факт, что охотники-собиратели в действительности принадлежали ко многим обществам.
В остальном социологи правы, когда идентифицируют расы как недавнее изобретение. В этом смысле расу можно рассматривать как грубую оценку внешнего вида (в целом) большого числа людей, не имеющих явного общего происхождения. Современная одержимость расами – это артефакт, появившийся в результате смешения людей с разным происхождением в широкие классы, которые не существовали ранее. Охотники-собиратели региона часто имели гораздо больше общего благодаря своей родословной, но ирония заключается в том, что этих людей меньше всего заботила их расовая общность. Некоторые из таких рас, определяемых генеалогией («генеалогические расы»), были настолько редкими или распространены столь ограниченно, что были представлены всего лишь несколькими обществами: хадза все принадлежат к одной группе; у тех, кого мы называем аче, было четыре общества; у народа ямана (ягана), жителей архипелага Огненная Земля, чья культура исчезла, было пять обществ; а обитатели Андаманских островов первоначально были разделены на тринадцать обществ. В то же время у народов, населявших весь Австралийский континент, которым дали общее название «аборигены», насчитывалось пять или шесть сотен обществ.
Кочевники-анонимы
Несмотря на общие черты с сообществами шимпанзе и других млекопитающих со слиянием-разделением, общества локальных групп охотников-собирателей были анонимными: они зависели от маркеров идентичности, а не от персонального знакомства членов общества друг с другом. Люди постоянно рассредоточивались на местности в такой степени, что не все незнакомцы, с которыми они встречались, принадлежали к другим обществам. Как выразился один антрополог, живший среди бушменов почти столетие назад, «более широко разделенные группы племени не знают друг друга лично и не имеют прямого контакта друг с другом»[273]. Даже сегодня хадза, общая численность которых составляет около тысячи человек, считают себя одним народом, несмотря на их принадлежность к маленьким локальным группам[274]. Многие индивиды никогда не вступают в контакт и не знают хадза, находящихся на дальнем конце территории, занимаемой их обществом[275].
Этот факт указывает на то, что охотники-собиратели воспринимали свои общества как объединенные общей идентичностью – языком, культурой и другими маркерами. Антрополог Джордж Зильбербауэр писал в 1965 г., что бушмены г/ви заслуживают называться «племенем», то есть обществом, «потому что существуют также и другие особенности их культуры, помимо языка, которые являются общими». К сожалению, Зильбербауэр не пояснил, какие это особенности[276]. Когда мне постоянно пришлось сталкиваться с нехваткой информации об идентичности охотников-собирателей, летом 2014 г. я зашел в гости домой к профессору Гарвардского университета на пенсии Ирвину Девору, крупнейшему специалисту по бушменам. В свои 80 лет Ирвин, щеголяющий тонкой белой бородой и окруженный племенными тотемами, стал выглядеть как волшебник. Он подчеркнул, что многие важные детали о взаимосвязи между локальными группами – общих маркерах, – возможно, упущены, потому что о них не спросили или их не зафиксировали, даже если они еще не исчезли или не изменились с начала взаимодействия народа с европейцами.
Одна из причин такого недосмотра, возможно, заключается в том, что многие особенности обществ охотников-собирателей, с точки зрения современных наблюдателей, кажутся недостаточно ярко выраженными. Хотя мы по-прежнему тонко «настроены» на очень небольшие отличия между людьми и зачастую преувеличиваем их значение, сейчас наш мир вращается вокруг выходящих за пределы нормы стимулов, воздействующих на наши чувства с интенсивностью, не испытываемой в прошлом. Многие наши социальные маркеры, от Биг-Бена до Таймс-сквер, «раздуты» для достижения максимального эффекта. Для охотников-собирателей знаки, которыми наполнено повседневное существование, были едва уловимыми. Их органы чувств фиксировали каждый оттенок и тонкое изменение в природе и людях. Различия между их соседями, которые нам показались бы незначительными, вероятно, были видны им так же отчетливо, как след прошедшей антилопы в виде немного примятой травы.
Диалекты бушменов были наиболее заметны и хорошо изучены. Современные бушмены говорят на одном из двух десятков (или около того) основных языков или их диалектах. К сожалению, множество других языков и групп бушменов, которые на них говорили, вымерли[277]. При этом существует множество других маркеров, помимо языка, которые отличают общества бушменов. Антрополог Полли Висснер описала определенные изделия – такие как диски-оракулы для предсказания будущего, деревянные вилки для пубертатных церемоний и передники, которые носили женщины, – как идентифицирующие бушменов в качестве части объединения локальных групп, независимо от того, насколько мало люди из этих групп взаимодействовали[278]. В зависимости от своего «кластера локальных групп» – общества, – бушмены !ксŏ говорят на разных диалектах и изготавливают отличающиеся по форме стрелы. По данным Висснер, люди из одного кластера локальных групп !ксŏ опознавали стрелы другого кластера, как изготовленные !ксŏ, «которые не являются нашим народом». Полли Висснер также выяснила, что другая группа бушменов, !кунг, численностью от 1500 до 2000 человек, изготавливала стрелы, отличающиеся по форме[279].
Ирвин Девор обратил мое внимание на то, что некоторые различия между бушменами могли исчезнуть, когда они перестали создавать наскальные рисунки и гравировки, поэтому этот вид искусства давно забыт. Бушмены также перестали делать керамические горшки с тех пор, как много столетий назад начали торговать со своими соседями банту. Археолог Гарт Сэмпсон собирал глиняные черепки на тысячах древних стоянок бушменов в Южной Африке. В некоторых районах он нашел уникальные элементы орнамента на керамике и пришел к выводу, что каждый район использовался отдельной группой бушменов, все они в настоящее время вымерли. Например, на одном участке земли были сконцентрированы глиняные горшки с оттисками гребенчатого штампа, эту технику, когда край ракушки двустворчатого моллюска вдавливают в еще мягкую глину, должно быть, использовало местное общество[280].
У других охотников-собирателей существовало больше различий между обществами. Классическая сцена из вестерна, когда ковбой видит индейцев в боевой раскраске и с регалиями племени и провозглашает: «Апачи!» – приблизительно соответствует реальности. «Хорошо осведомленный человек может посмотреть с расстояния в сотню футов на пару мокасин индейцев Великих Равнин и сказать, что это оджибве; а эти – кроу; а эти – шайены, – рассказывал мне археолог Майкл О’Брайен. – Это характерное изделие из кожи, но выдает их именно вышивка бисером». Неоспоримыми маркерами также служат декор керамики и конструкция типи. То же самое касается и головных уборов воинов: перья могли быть распределены ровно и отклонялись назад или были собраны в виде вертикального цилиндра. Некоторые племена заменяли перья рогами буйвола или антилопы. Команчи вообще вместо головного убора с перьями носили целую шкуру буйвола с прикрепленными рогами[281].
Что же касается аборигенов, то, как сказали бы вальбири, «наши законы – это истинные законы». Это утверждение ясно показывает, насколько были важны обычаи и верования в отделении одной группы от другой. Что до более тонких материй, то историк Ричард Брум писал об аборигенах, что «даже жесты могут быть неверно поняты, поскольку подмигивания и пожатие рук в одной группе могут быть простыми подергиваниями или прикосновениями для другой»[282]. Тем не менее исходя из данных, которые мне удалось собрать, между обществами аборигенов (или этнолингвистическими группами, как их нескладно называют антропологи) резких различий было немного, за исключением языка. Могли отличаться прически: например, урабунна укладывали волосы в «сетеобразную структуру», а их соседи украшали прическу перьями эму[283]. Но, как полагают, формы художественного самовыражения, такие как шрамы на теле (их вариант татуировок), менялись только в более крупном масштабе, на региональном уровне.
Существуют интригующие данные о групповой идентичности охотников-собирателей со всего мира. Среди коренного населения Андаманских островов, которое большей частью отчаянно сторонилось чужаков в начале прошлого века, были онге, которые раскрашивали свои тела, а джарава делали себе татуировки, прокалывая кожу отщепами из кварца[284]. Разные группы пигмеев в Африке отличали качество и ритм их музыки, танцы, сопровождающие их представления, а также инструменты, на которых они играли (и преимущественно играют и сейчас)[285]. У четырех обществ аче были разные мифы и традиции, а также собственные музыкальные инструменты и стиль пения. Одна из этих групп, аче ипети, или аче гату, была очень необычной (и ее боялись три других общества аче), но отличалась не столько тем, что ее члены ели человеческую плоть, а тем, что народ, состоящий всего из 40 человек, сохранял сложную церемонию и традицию поедания усопших. Как описывал это один исследователь 60 лет назад, «аче [гату] поедают своих умерших для того, чтобы не дать их душам вселиться в тела живых… после трапезы душу уносит дым, поднимающийся от пепла, оставшегося от черепа… Душа поднимается к небу, чтобы затеряться в верхнем мире, Невидимом Лесу, Великой Саванне, земле мертвых»[286].
За исключением каннибализма, большинство различий, которые я выделил среди обществ охотников-собирателей, могут показаться пустяковыми, но для них эти отличия действительно имели большое значение. Для охотника-собирателя самыми странными существами, с которыми он или она могли встретиться, были соседи, которые на самом деле были довольно похожи и владели очень похожими вещами. Однако их отличия, по-видимому, вызывали гораздо более сильную примитивную реакцию тревоги или страха по сравнению с тем, что чувствуете вы или я, встречаясь с большинством иностранцев в наше время. К тому же, учитывая низкую плотность населения у большинства охотников-собирателей древности, люди, вероятно, встречались с ничтожно малым числом чужаков, несравнимым с тем количеством, которое знакомо большинству из нас сегодня.
Низкая плотность населения влияла на взаимоотношения не только между обществами кочевых охотников-собирателей, но и внутри их. Несмотря на то что эти общества были гораздо более крупным шагом по сравнению с сообществами других позвоночных, повседневная жизнь людей проходила среди небольшого числа других членов их локальной группы. Это превращало каждую локальную группу в аналог тесного соседства, пусть и передвижного. Следовательно, чем была кочевая жизнь с точки зрения социальных отношений, мы бы могли себе представить, а вот с точки зрения экономики и политики – не очень. Все эти составляющие, от удовольствия находиться в компании друг друга до вопросов, связанных с трудовым процессом и групповым принятием решений, были тонко отлажены, чтобы в комплексе обеспечивать этим народам успешное существование в суровых условиях окружающей среды.
9