Мельчайшие подробности, касающиеся нашей социальной жизни, стали основной частью нашего набора маркеров[428]. У людей появилась культура: богатая и сложная система, которой мы обучаем друг друга и которая отличается от одного общества к другому. Культура вышла за рамки простой иллюстрации идентичности людей; она обеспечивала своим представителям безопасность и пропитание и в целом приобрела глубокое значение для людей, такое, которое не доступно ни одному шимпанзе[429].

Все разнообразие социальных черт в конечном итоге стало результатом создания, изменения и разностороннего развития культурного поведения нашими предками. Таким образом люди постепенно вводят новшества и усовершенствуют все, что они делают. Эта уникальная особенность, свойственная только людям, называется «культурным храповым механизмом»[430]. Эффект храповика усиливался в последние 50 000 лет и особенно в прошедшие 10 000 лет до тех пор, пока он не стал проявляться не всего лишь из столетия в столетие, а из года в год. Некоторые усовершенствования стали общими, независимо от границ обществ, подобно современным модным моделям мобильных телефонов. В ходе этого процесса люди превращали в маркеры своей идентичности все, что хотели, создавая ядро сложных символов, которое чужакам было почти невозможно скопировать.

Несмотря на то что мы не можем представить себе мир без таких ежегодных новинок, большая их часть – это продукт современного потребительского капитализма. Подобная постоянная возня вовсе не обязательна для человеческой жизни. Малочисленные археологические следы ранних обществ указывают, что на протяжении большей части существования человечества новшества были крайне редкими и совершались лишь нечастые шаги вперед с незначительными вариантами. Опыт 99 % поколений людей, когда-либо живших на Земле, был почти таким же, как опыт их родителей, бабушек и дедушек; изменения, которыми отличались их общества, были слишком незначительными, чтобы оставить след в пыли веков. Наглядный пример: эффект храповика, наблюдаемый в Пиннакл-Пойнте, лишь на ничтожно малую величину превышает нулевое значение – степень изменений у раскалывающих орехи шимпанзе, которые использовали камни в качестве молота на протяжении тысяч лет.

Возможно, древние люди вводили мало новшеств потому, что они были немногочисленны. Для культурного усложнения нужна достаточная численность населения. Несмотря на мои предыдущие утверждения о самостоятельности охотников-собирателей, память о том, как что-то делается, не хранилась исключительно в голове каждого человека. Мы постоянно напоминаем друг другу обо всем, что только можно представить. Ответственность за запоминание распределена между всеми – назовем это коллективной памятью. Не имея книг и интернета, наши предки полагались друг на друга. Чем больше они общались, тем меньше забывали, снижая возложенное на каждого человека бремя, связанное с необходимостью знать до мельчайших деталей, как выполнять каждую задачу. Человеческое обучение несовершенно, и навыки могут со временем теряться[431]. Однако, когда взаимодействует достаточное число людей, коллективная память может распространяться широко и эффективно не только от одной локальной группы к другой, но и между обществами, которые учатся у своих соседей.

Коллективная память появилась ненамного раньше, чем 50 000 лет назад, когда людей было мало. Точно так же, как специализация труда может угрожать маленькому обществу, излишняя зависимость от знаний других тоже имеет свои риски, когда людей немного. Основные навыки выживания могли исчезнуть просто по невезению. Это называется тасманийским эффектом. Многие антропологи считают, что на Тасмании аборигены забыли такие навыки, как разведение огня и рыболовство, после того как 8000 лет назад они оказались в изоляции в результате подъема уровня воды в океане, который превратил Тасманию в остров[432].

Неандертальцы тоже страдали из-за низкой плотности населения. Они обладали более крупным мозгом по сравнению с человеком современного типа, но их общества были более простыми. Такая простота часто принимается за глупость, но, поскольку за счет дичи, на которую они охотились в суровых условиях севера, можно было поддерживать лишь очень разреженную популяцию, возможно, неандертальцы застряли в того же рода колее, что и первые Homo sapiens[433].

Другим препятствием для прогресса в тот период, когда людей было мало, возможно, служил принцип эха: это название передает, как прошлое отдается эхом сквозь века[434]. Изделия длительного пользования могут выбросить, но они никогда не забываются совсем. Повсюду существуют следы предыдущих поколений, благодаря которым прошлое встраивается в коллективную память людей. Статуэтка или топор, найденный в земле, могут быть сделаны тысячелетия назад или вчера. Никогда не упуская из виду образцы, сделанные их предшественниками, первые люди, вероятно, возвращались к ним снова и снова.

Благодаря товарам многонаселенных современных цивилизаций, заглушающим и затмевающим выброшенные вещи далеких эпох, такая практика почти проходит мимо нашего сознания. Когда я был ребенком, в Колорадо в земле часто встречались наконечники стрел, и, хотя мы собирали их в качестве сувениров, у нас не было стимула узнать, как их делать. Но для первых африканцев и даже для первых людей, заселявших Европу в более поздний период, которым тоже приходилось мириться с низкой плотностью населения, принцип эха, вероятно, служил спасательным кругом. За счет изучения остатков прошлых веков такое мастерство, как изготовление орудий и статуэток, не исчезло навсегда из их жизни. Это может объяснить, почему на протяжении огромных отрезков времени так много артефактов воспроизводили со столь небольшими вариациями.

В отличие от фундаментального изменения мозга более приемлемым объяснением быстрого распространения материальных изделий в период между 50 000 и 40 000 лет назад служит резкий рост популяций в то время. Популяционный взрыв был связан с благоприятным климатом в Африке и расселением людей в Старом Свете в тот период или немного раньше[435]. Получившееся в результате усиление коллективной памяти стало причиной расцвета как практических технологий, так и других аспектов идентичности[436]. Люди также больше, чем когда бы то ни было до этого, вступали в контакт с чужаками. Стремление сохранить строгие отличия от таких чужаков, возможно, объясняет, почему в то время стали популярными изменения объектов, которые, скорее всего, служили для выражения принадлежности к обществу, таких как ожерелья и образцы изобразительного искусства. Подобные маркеры могут распространяться быстро. Антрополог Мартин Вобст доказывает, что изготовление объектов для выражения послания «Это сделали мы», вероятно, запустило цепную реакцию. Как только одно общество добавляло, скажем, узор на свою керамику, неукрашенные глиняные предметы где-нибудь в другом месте сразу же сигнализировали о том, что их маркеры не соответствуют. В результате люди отвечали тем, что изобретали альтернативные стили, которые привлекали внимание к их собственной идентичности. Поэтому новые варианты товаров быстро возникали от одной территории к другой, и эти маркеры подпитывали культурное обогащение обществ так же, как они первоначально способствовали росту их населения[437].

Поскольку наша идентичность появилась отчасти как ответ на контакт с чужеродными группами, их действиями и изготавливаемыми ими предметами, я предлагаю правило: чем больше общества взаимодействуют с различными конкурентами, тем более многочисленны, сложны и заметны маркеры, которые они демонстрируют[438]. Следовательно, когда общества собраны вместе, их народы, вероятно, будут стараться все меньше походить друг на друга, чтобы избежать путаницы и защитить себя. Это объясняет разнообразные губные серьги, отличавшие многочисленные племена индейцев Тихоокеанского Северо-Запада. Подумайте о таком сильнодействующем факторе распознавания, как украшение и ритуал, на острове Новая Гвинея: остров плотно населяли более 1000 племен, известных своими цветными и замысловатыми костюмами, тогда как в соседней Австралии их родственники аборигены с низкой плотностью населения отличались относительным единообразием.

Великолепная какофония искусств и отделки, языков и деятельности, отличающая общества по всему миру, становилась все более сложной. Происхождение всего этого разнообразия прослеживается вплоть до фундаментального перехода к анонимным обществам, произошедшего на заре жизни нашего вида или раньше. Подведем итог: маркеры, используемые нашими обществами, эволюционировали постепенно, и отправной точкой было поведение, которое, как я представляю в этой книге, первоначально было похоже на то, что наблюдается у современных шимпанзе и бонобо. Прежде всего, вероятно, появился пароль. Последующие маркеры включали использование всего тела в качестве холста для выражения принадлежности к обществу, но они, вероятно, не оставили следов в археологической летописи. Несколько десятков тысяч лет назад процветали более сложные общества, когда человеческие популяции росли и эффективно взаимодействовали, предоставив людям возможность сообща запоминать, формировать и видоизменять гораздо более сложные социальные черты, отчасти для того, чтобы отделить себя от своих соседей.

Путь от сообществ, характерных для других приматов и основанных на индивидуальном распознавании, к человеческим анонимным обществам со всеми их культурными особенностями – неведомыми миру муравьев с их простыми маркерами и заранее заданной общественной жизнью – был долгим. Эволюция анонимных обществ была частью огромного проекта перенастройки, охватывающей весь мозг, от коры больших полушарий до ствола мозга. Большая часть необходимых нейронных сетей выросла из того, что, вероятно, первоначально представляло собой простое взаимодействие «стимул-реакция», и превратилась в маркеры и группы, которые их разделяют. С тех пор наш переделанный мозг стал ассоциировать наши представления об отдельных личностях и обществах с непокорным миром эмоций и смыслов, которые управляют нашим поведением каждую минуту на протяжении лет. Взаимосвязь между этими типами поведения, на которую эволюционисты в основном не обращают внимания, разоблачает такая научная дисциплина, как психология.

Часть V

Функционирование (или нет) в обществах

12

Чувствуя других

Проведите некоторое время среди охотников-собирателей, и вы поймете, что представление о сне в течение всей ночи – это изобретение современности. Во время своей поездки в Намибию, когда ночное небо прорезала точеная полоса Млечного Пути, я слушал, как бушмены беседуют: их сложная, как голоса птиц, речь полна щелчков, резких звенящих звуков и щебета. Их хижины были едва видны в мерцании семейных костров, когда они с удовольствием делились как традиционными историями, так и событиями дня, сопровождая свой рассказ элементами драматического представления. При свете дня центральной темой их разговоров становились повседневные дела. Ночь была временем историй, которые передают общую картину надлежащей социальной жизни и упрочивают связи людей с более крупным обществом[439].

Годы спустя их оживленные повествования ясно всплыли в моей памяти, когда я стоял позади Ури Хассона, профессора психологии и нейрофизиологии Принстонского университета, который сгорбился перед монитором компьютера, рассматривая ряд снимков головного мозга. Хассон наблюдал за мозговой активностью людей, просматривающих фильм. Фрагменты, демонстрировавшиеся участникам эксперимента, можно было интерпретировать по-разному: некоторые зрители могли подозревать, что по сюжету фильма муж неверен, а другие могли решить, что лжет жена. Когда Хассон посмотрел на результаты сканирования мозга зрителей, он обнаружил, что и снимки различались соответствующим образом. Но если участники эксперимента говорили друг с другом во время просмотра видео, активность коры их головного мозга синхронизировалась: когда люди начинали следить за сюжетом, разделяя единую точку зрения, у них становились активными одни и те же области мозга. Хассон называет это сопряжение «разум—разум» «механизмом для создания и совместного использования социального мира»[440]. Удовольствие, которое выражали бушмены той звездной ночью, по-видимому, было результатом такого объединения разума.

Я предположил, что каждое общество представляет собой общность, которая должна быть социальным конструктом в воображении принадлежащих к ней людей. Это применимо и к элементам функционирования общества тоже. Люди превращают все, что они делают, в своего рода историю и интерпретируют свою жизнь в свете того, что она рассказывает. Затем, в результате постоянного взаимодействия людей, эта история превращается в охватывающее все общество повествование, в котором каждый играет свою роль. С момента рождения мы включаемся в систему ожиданий, которые представляет это большое повествование, с его правилами и надеждами, касающимися работы, денег, брака и т. д., и т. д. Все повествование наполняет жизнью наиболее любимые социальные маркеры общества и придает форму и смысл миру за счет создания единой основы для действий людей. Передаваемое в ходе истории и слегка видоизменяемое каждым следующим поколением, повествование влияет на наше восприятие собственного общества и на проводимую нами линию разграничения, отделяющую нас от чужаков[441]. Установление такой границы определяется не столько спецификой управления нами, сколько психологией, которая лежит в основе этого повествования, и тем, как она влияет на наше отождествление себя с другими. Формирование идентичности людей и наша реакция на эту идентичность управляют нашей жизнью, и ученые пытаются понять, каким образом.

До сих пор в этой книге мы исследовали происхождение и эволюцию обществ поэтапно. Мы начали с животного мира, рассмотрев, как различные виды создают сообщества и что они получают в результате своей принадлежности к ним. Затем мы изучили многообразие первых обществ, существовавших у нашего вида, и выяснили, что у охотников-собирателей были строго обособленные общества, отделенные друг от друга за счет маркеров идентичности, которые существуют в качестве организующего принципа обществ с момента рождения человечества. Для того чтобы выяснить, откуда могли появиться эти сигналы идентичности, мы исследовали далекое прошлое и увидели, что маркеры, вероятно, начали свое существование в качестве простых паролей. Но история становится куда более сложной, чем простое распознавание идентичности других людей. Как я расскажу в этом разделе, человеческие взаимоотношения с маркерами и группами, их устанавливающими, развивались наряду с богатыми психологическими механизмами, лежащими в их основе[442].