Про «Свеченье слов» Олега Прокофьева и его отца-композитора

Не так уж богата моя жизнь встречами с теми, имена которых на слуху и после их смерти. Олег Прокофьев, художник, скульптор, поэт – один из них. Я осознал это снова, когда увидел полное собрание поэтических произведений Олега Прокофьева под названием «Свеченье слов». Подготовил сборник Центр русской культуры Амхерстского колледжа в США. Но начну всё-таки с живописи.

Я никогда не позировал, но единственный в моей жизни портрет настоящего живописца, работы которого приобрела Третьяковская галерея, сделал Олег Прокофьев. Он понимал, как трудно мне было в первые годы эмиграции – мой сын подрастал в Москве, а я оказался в Лондоне. Видеть его я мог только во время каникул. Прилетев однажды с Мальты, я показал Олегу мою фотографию с сыном у зеркала. Он попросил её и, спустя некоторое время, с той фотографии написал портрет «Отец и сын». Картина выставлялась на многих персональных выставках. После внезапной смерти Олега в 1998 году семья подарила мне этот портрет…

Ну, а теперь о любви Олега Прокофьева к Слову, которая сблизила нас. Произошло это так. В первый же месяц моей жизни в Лондоне, в декабре 1989-го, Олег (как оказалось, мы жили по соседству) позвонил мне… Кто-то ему сказал, что я привёз из Москвы мою пишущую машинку «Эрика». После смерти Лины Прокофьевой 3 января того же года, матери Олега, в её архиве он нашёл дневники отца. Один из этих дневников Олег решил опубликовать. Работу с текстом затрудняла характерная для Сергея Прокофьева аббревиация слов, с опусканием гласных. Мы с Олегом вместе расшифровывали некоторые трудные фразы в тексте, а затем я перепечатал несколько страниц. Таким образом, я немножко помогал ему готовить дневник к изданию в Париже. Там в 1990 году М. В. Розанова у себя в «Синтаксисе» напечатала эту рукопись отдельной книжкой под названием «Дневник-27».

Сегодня, спустя 30 с лишним лет, меня вновь захватило чтение «Дневника-27» не только в связи с посмертным выходом в свет поэтической книги Олега. А ещё и потому, что я пишу свою книгу, название которой пока не раскрою (Англия страна скептиков. – Э.Г.). «Дневник-27» – свидетельство, как на глазах читателя скепсис великого композитора к Большевизии, ну, и сарказм, кстати, присущий и его музыкальному языку с ранних лет, превращается в… страх. В январе 1927 года, по пути в Советскую Россию, покинутую 10 лет назад, Сергей Прокофьев с женой, испанской певицей Линой Любера (домашнее имя Птаха), остановился в Риге. Через несколько дней, заполненных встречами с друзьями, концертами и выступлениями, он записывает: «Отправились на вокзал – ехать в Большевизию. Мелькали мысли: а не плюнуть ли на всё это и не остаться ли? Неизвестно, вернёшься ли оттуда или не отпустят… Однако трусливые мысли были отброшены, и мы явились на вокзал». На следующий день уже в поезде при пересечении границы Латвии и России ещё одна запись: «Опять приходили мысли: теперь последний момент, когда ещё не поздно повернуть оглобли. Ну хорошо, пускай это очень стыдно, но в конце концов на это можно пойти, если вопрос идёт чуть ли не о жизни».

…В Москве власти обхаживали великого композитора, соблазняя всем, чем можно, поселив в самый престижный отель «Метрополь». Прекрасный номер с видом на Большой театр, замечательная мебель, кровати, простыни, всё… Но тут опять запись, которая свидетельствует, что Прокофьев с женой понимали, куда попали: «У меня в памяти крепко сидит напоминание о том, как тщательно следят большевики за показной стороной для иностранных гостей». Укрывшись со своей Птахой в номере, замечает: «Делимся впечатлениями шёпотом. В микрофоны, привинченные под кроватями, о которых рассказывают в эмиграции, мы не верили, но между нашим номером и соседним есть запертая дверь, через которую можно отлично подслушивать…». Да что номер в «Метрополе»! Когда шёл с друзьями по пустынным московским переулкам, как помечал позже в дневнике, «шли втроем, я рассказывал… умолкая, когда попадались встречные». Один из приятелей, Кучерявый, которого Прокофьев знал по Америке, по приезде в советскую Россию писал поначалу бодрые письма. Теперь его «бодрое настроение… упало… Переходя на английский язык и понизив голос, он прибавил – здесь каждый шестой человек – шпион». Добавим к впечатлениям Прокофьевых их беспокойство после отобранных на границе документов и вручения им советских паспортов. Оно не оставляет композитора с первых дней пребывания на советской родине. Он сетует, что обратная «процедура с выдачей заграничного паспорта тянется месяца и больше», потому пришлось «немедленно заняться этим вопросом, дабы сразу обеспечить мне выезд».

Подчеркну, несмотря на горячую встречу публики в лучших музыкальных залах столицы, уже в первой поездке композитора страх перед Советами занимает место прежнего скепсиса. Во время визита к Наде Раевской на Арбат, 5 заграничный гость фиксировал, что чувствовал себя крайне напряженно: «А вдруг сыщик дежурит у её ворот, зная, что это мои родственники, и желая проверить, имею ли я сношения с контрреволюционными элементами… Словом, мы подъехали не к самому дому, а затем быстро шмыгнули в ворота». Прогуливаясь по улицам Москвы с друзьями, понижал голос при сближении с прохожими. Приходилось и ловчить: «…я им ругал то, что плохо за границей, и хвалил то, что хорошо в СССР». Когда концерт посетил А. Рыков, тогдашний глава правительства, Прокофьев записывает в дневнике: «Он спросил меня: «Как же вам у нас понравилось?» Я ответил: «Мой приезд сюда одно из самых сильных впечатлений моей жизни». Поражает, впрочем, не ответ, а пояснение автора дневниковой записи: «В сущности, я совсем не похвалил Большевизию, и в то же время выглядело, что я высказался в предельных похвальных выражениях. Словом, Рыков улыбнулся и с довольным видом заспешил дальше». Понятно, в такой ситуации пришлось именно ловчить. Опасно…

Тем не менее после возвращения в Париж из той первой поездки в Большевизию и даже после рождения в 1928 году второго сына, Олега, композитора неудержимо тянуло на родину. Он снова и снова едет туда на гастроли. Поразительно, что ни малолетние сыновья, ни искренний скепсис по отношению к советской власти, ни сарказм, ни страх – ничего не остановило композитора, регулярно навещавшего сталинскую Россию. Власти же упорно обхаживали его, толкая к возвращению. И спустя девять лет, в 1936 году, Сергей Прокофьев, прихватив семью, перебирается из Парижа в Москву окончательно.

Вот что скажет Олег спустя много лет, об этом роковом решении отца за полгода до внезапной смерти его самого (Олег не дожил несколько месяцев до 70 лет) в интервью газете «Известия» 13 марта 1998 года: «С моей женой Фрэнсис у нас родилось пять детей. Сейчас, глядя на них, я думаю, что недооценивал своё парижское детство. Думаю, что недооценивали его и родители, они, наверное, вообще не понимали, насколько это важно – детство. Нельзя семилетнего ребёнка вырывать из его привычного уклада и везти в большевистскую Россию 1936 года». Добавлю, что даже если на всё глядеть задним числом, рассматривая возвращение в СССР альтернативой фашистской оккупации Парижа, в оккупированной Франции был шанс спасения, в Стране Советов – нет.

Ну, а всё остальное известно. Великий композитор жил в постоянном страхе. В феврале 1948-го Постановлением Политбюро он становится объектом жёсткой критики, попав под жернова борьбы партии с «формализмом в музыке». Ряд его произведений запрещают исполнять. Сергей Прокофьев понимал, что попал в западню. Едва перевалив за 60, композитор умирает от гипертонического криза в один день (и почти в тот же час) со Сталиным. Судьба ближайших родственников именитого возвращенца, похоже, лежала тяжёлым грузом на сердце. Арест и многолетнее лагерное заключение Лины Прокофьевой. Сыновья становятся заложниками режима. Кстати, их и после освобождения матери из ГУЛАГа не выпускают за кордон. Шесть лет советские власти не дают искусствоведу Камилле Грэй, ставшей невестой Олега, въездную визу, а самому Олегу – не разрешают выехать к ней в Англию…

Говоря о наших отношениях с Олегом, я и сегодня помню, с каким сочувствием он понимал и принимал все сложности моей жизни в первые годы эмиграции. Навещал меня, делился. Однажды приехал с записи на лондонском радио Би-би-си: «Представляете, ведущий пригласил меня и непременно хотел, чтобы я сказал, будто отец любил Сталина. Но ведь это неправда». Речь в той радиопрограмме, как я понял, шла о «Здравице», где 13 раз упоминается имя Сталина, и кантаты «К 20-летию Октября». Нет, Олег не говорил тогда о тайных антисталинских мессиджах в произведении отца. Хотя специалисты утверждают сегодня, что «Здравица» – оригинальное музыкальное явление, в котором присутствуют скрытые шифры, «эзопов язык», сатирические элементы, латентно отразившие прокофьевскую аксиологию: борьбу Добра и Зла». Вероятнее всего, Прокофьев счел просьбу написать «Оду Сталину» весьма одиозной. Но, как я прочитал в одном из источников, «у композитора действительно не было выбора в этом вопросе, если он хотел избежать судьбы других, которых преследовали за меньшие проступки. И все же ему удалось сочинить прекрасные мелодии и оркестровать их с роскошным апломбом. Какая стойкость перед лицом тирании!»

Не стану продолжать музыкальную тему. Просто потому, что мало смыслю в этом. Зато, сколько помню Олега, он писал стихи. В моей библиотеке хранится один из номеров литературно-художественного альманаха за 1993 год, издававшегося в США специалистом по русскому авангарду А. Очеретянским под названием «Черновик». Олег помещал там свои стихи. Среди них одно, «Воспоминание», зацепившее меня. Приведу начало: «Я сочинял рассказ/ и размышлял над именем героя/но что-то странное владело мной/ отец мой пробовал аккорды на рояле/а я мечтал на чердаке о близости/на досках пола, уходящих вдаль/ какие-то неясные предметы/ укрыты были пыльными холстами…» И конец: «мне было двадцать лет, и жизнь казалась кончена/ усталыми кровавыми лучами/ласкало солнце ночь». Понятно, такое мог сочинить серьёзный поэт. Но всё-таки, если честно, для меня сборник «Свеченье слов» оказался сюрпризом. Я полагал, что Олег всё-таки художник и скульптор. Работа в мастерских, персональные выставки, всё это занимало его время, поглощало его, как мне казалось, без остатка. И вдруг посмертный поэтический сборник в 600 с лишним страниц.

Признаюсь, его «тихая» поэзия в традициях свободного стиха не была тем, что нас сближало. Точнее, я был не очень готов к пониманию того, что точно определяется предисловием поэтического сборника, как «опыт парадоксальной образности, столкновение строк разной длины, опирающееся не на рифму и метр, а на внутренние переклички зримых образов… Решительное предпочтение отдано верлибру». Замечу особо про самодельные сборники Олега, заполненные свободным стихом, которые Олег составлял и издавал сам в небольшом количестве, а затем рассылал друзьям. Вникнуть в его стихи непросто, хотя, если это удаётся, читатель оказывается внутри очень своеобразного поэтического мира…

Каким образом спустя почти 20 лет после смерти Олега одно его стихотворение в семь строк буквально вплыло в эпилог моего «Романа Графомана», я объяснить не смогу. В памяти остались только два источника – сборник упомянутого выше «Черновика», где Олег опубликовал это стихотворение с досадной опечаткой, не зависящей от него. И чтение этого стихотворения в лондонской церкви «Сент-Маргарет-Ли» во время похоронной церемонии 4 сентября 1998 года, на которой я был. С амвона церкви вот эти строки прочитал сначала по-русски Сергей, старший сын Олега, а затем по-английски – младший сын Габриэль. Приводить здесь эти строки не буду – пускай читатель отыщет их в сборнике «Свеченье слов». Ну и тот, у кого окажется на столе мой «Роман Графомана». Там важен контекст.

Закончу же это эссе письмом Корделии, дочери Олега, ныне матери очаровательных младенцев, Алексея и Нади. И совсем не случайно Корделия дала им русские имена. Ведь все эти годы она приходила ко мне в Студию на сессии русского языка, литературы и культуры. Вот что она пишет мне: «Я рада, что вы получили книгу «Свеченье слов», которую я послала вам. Я сказала моей семье, что вы пишете об Олеге в «Снобе». И мы все очень благодарны вам. Я с моей матерью Фрэнсис и братом Габриэлем, мы вместе дали много комментариев к черновику «Введения» в сборнике «Свеченье слов», автором которого является И. Кукуй, прежде чем оно было опубликовано. Мы хотели, чтобы он понял, что, хотя в жизни Олега было много трагедий, он был счастливым и позитивным человеком. Мы думаем, Илья не знал хорошо Олега. Потому, как нам показалось в первом варианте, Илья представил Олега трагическим человеком. Может быть, эта версия была бы для читателей более интересной. Но это не было бы правдой. Надеюсь, что он прислушался к нашим комментариям».