В Англии я увидел ниточки, ведущие от снобизма-дендизма к скептицизму. Последняя книга «Драма моего снобизма» ценна для меня вот этим замечанием критика: «Вы придали художественную ценность нашей снобореальности!» Что, кстати, подчёркнуто оформлением: на обложке изображён денди: мол, где снобизм, там дендизм. На самом деле граф д"Орсе не был денди. Этот француз был сложнее, шире, человечнее типично английского изобретения под названием дендизм. Граф был сноб. Французский художник-любитель начала-середины XIX века. Первый светский успех графа Альфреда д"Орсе связан с его приездом в Лондон. Это случилось в 1821 году, когда д"Орсе было 20 лет. Граф быстро сделался звездой: как вспоминал позднее офицер, парламентарий, писатель и денди Рис Хауэлл Гроноу он был «совершенно естественным и манерами, и в разговоре, очень хорошо воспитан, никогда не допускал ни малейшей манерности или претенциозности и завязал дружбу с одними из самых благородных и изысканных людей в Англии». На одном из обедов высокомерная аристократка испытывала графа, роняя сперва салфетку, затем веер, вилку и нож. Альфред спокойно поднимал предметы, улыбался и продолжал разговор. В конце концов он попросил слугу: «Переложите мои прибор и тарелку со стола на пол. Я завершу обед сидя на полу, поскольку леди так будет удобнее…»
Когда я уже отправил издателю рукопись «Драмы…», подписал вёрстку и узнал, что она в типографии, у меня оставался месяц ожиданий. Надо было чем-то скрасить его. Ну, и я стал приглядываться к моим современникам, тоже снобам. Интернет давал возможность наблюдать, как Александр Невзоров в своих «Средах» измывается над «картофельным королём» и участниками мирных протестов, в урочный час расходящимися после митингов, потому что больше любят драники, чем свободу. Ведущий сетовал, что в Минске упускают исторический шанс.
Ещё я посмотрел два новых монументально документальных фильма Никиты Михалкова с трогательными названиями «Отец» и «Мама». Ими он отмечал своё 75-летие. Забавное представление о себе, о стране. Кажется, ни ему, ни его папе-маме, ни именитым дедам Советы совсем не мешали служить-любить Родину. Судя по этим фильмам, трагические события 20-х – 30-х годов прошлого столетия в Стране Советов их не коснулись. Любили Пушкина, живопись, искусство, поэзию, общественную работу… Заключу так если в рассуждениях Невзорова я усмотрел следы великодержавного чванства по отношению к белорусской оппозиции, то в фильмах у Михалкова (даже не касаясь «Бесогона») к такому примешивалось ещё и чванство усадьбами, родовитостью…
И всё-таки, без сочувствия, но я понимал этот род снобизма урождённых русскими, кстати, на дух не принимающих друг друга. А вот родившиеся в России евреями, с их снобизмом, ввели меня в шок. Я о междусобойчике, который устроил Дмитрий Быков, пригласив к себе на ЖЗЛ Виктора Шендеровича. Нет, это была не ЖЗЛ (Жалкая Замена Литературы), а весёлое скоморошество двух евреев, благодаря языку ощущавших себя русскими. Со снобизмом они судили не только насчёт советского репертуарного театра (то правда: подменяя общественную жизнь, театры превращались в секты и, обречённые, распадались на студии), но и по поводу русского народа, так и не оформившегося в нацию: мол, у Польши – религия, у Америки – свобода… добавлю, у Израиля – возвращение на Землю обетованную. А у русских что?
Всё так. Но оба фигуранта – циники. Они имеют паспорта и наезжают в Израиль. Но, увы, возвращаются в страну, где репрессировали родных (деды сидели при царе, потом при Сталине, но при звуках «Интернационала», по их детским воспоминаниям, вставали). Возвращаются в страну, где они сами проходили срочную службу в советской армии, где их считали ублюдками, потому что не понимали их языка, не то что образа мыслей. Возвращаются в страну снобами-мазохистами, где чувствуют себя точно так же, как их родственники, которых мало чему научили сталинские лагеря. Драма!
Скажу честно, мне Шендеровича с Быковым совсем не жалко. Их гонят с ТВ каналов, травят, угрожают, а они не эмигрируют. Невзорова-Михалкова понять можно. А эти что? Судят-рядят о России: мол, даже белорусы стали народом, а у нас московские митинги на Болотной, на Сахарном проспекте, в Хабаровском крае… не пробудили провинцию. Молчит население огромной страны. Да, Шендерович с Быковым рассуждают здраво: мол, чем глубже опьянение, тем тяжелее похмелье – это о советском народе; мол, есть опыт Запада с его эволюцией, Ливии – с её революцией, и опыт России, скатывающейся к деградации. Но, опять-таки, вы сами, Витя и Митя, с вашим глубокомыслием и остроумием, вы сами что есть на самом деле? Отказываясь от эмиграции, не торгуете ли вы своим изгойством в России? Нет? О чём думаете, на что жизнь кладёте, чему детей учите, к чему готовите своим примером, своей судьбой? Ваш российский снобизм, с которым вы сокрушаетесь, что русские не становятся нацией, не вызывает у меня сочувствия. Тогда уж мне понятнее безмозглый патриотизм моего приятеля-еврея, остающегося в России. Да, народ не становится в России нацией, потому что язык у русских разный, религия их не проняла, свобода им не нужна. Да, есть на земле такой народ и такая страна – Россия. И мне понятна ограниченность выбора публичных фигур, подобных и равных Невзорову, Михалкову, Навальному… Только, опять же, что вы там делаете, Витя и Митя, что держит вас в сегодняшней России? И есть ли у вас право хоть на толику скепсиса по отношению к этой стране?
Куда последовательнее позиция ведущего на Первом канале ТВ России Александра Гордона. Он в 1989 году уехал в эмиграцию и вернулся в Москву в 1997-м. В программе Юрия Дудя (в августе 2021) реэмигрант в свои 57 лет предстаёт откровенным циником. Сохраняя американский паспорт, Гордон выступает за сильную Россию, оправдывает российский национализм и создание современной армии для защиты от Запада, который спит и видит, как бы уничтожить Россию. Скептицизм, возможно, уберёг бы его и от возвращения, чтобы прославлять нынешнего правителя России, и от его странного патриотизма…
В этом контексте любопытны попытки делить русский мир на три: метрополия, русское население, оказавшееся после исчезновения «империи зла» вне России, и эмигранты, перебравшиеся на Запад. Очень сомневаюсь, надо ли делить русских на какие-либо миры. Если уйти от досужих критериев и обобщений, вылезает очень простое: если человек хотел быть свободным, или хотел быть богатым, или хотел следовать своим взглядам, убеждениям (да ещё и успел их обрести), если хотел исполнить мечту, предназначение, наконец, из-за любви, а власть, режим мешала и мешает этому, он безоглядно выбирается из этой страны навсегда. Физически и ментально. Если советская власть ему лишь надоела, если он вполне мог бы жить при ней, приспособиться, обмануть, то и уезжая, непременно вернётся, или будет мечтать вернуться, или будет сидеть в эмиграции с повёрнутой башкой, или сидеть на двух стульях одной задницей… А так-то, думаю, тут есть место скепсису, который исключает горячий спор…
Завершу разговор об английском скепсисе и несостоявшемся российском рассуждениями о его противоположности – о роскошном порядке, элегантности законов, по которым был создан мир, вселенная, изяществе её, божественной красоте космоса… Давайте просто подумаем и представим себе: миллионы лет человечество ничего не знало про всё это. Прошло всего-то 25 веков этого знания, начиная с Пифагора. До того ничего в познании мира не происходило. Человечество продвинулось в осмыслении происходящего вне его лишь только-только. Повторюсь, тут не о скепсисе, а о нашей способности удивляться. О пограничном в физике и философии, когда великий физик не может не быть философом, о поэзии исследований, наконец, о религии и науке. Утрата современными физиками философии рассматривается как признак измельчания, в частности, как обиды на Бога в отрицании его… Созерцая красоту и порядок мироздания, познавая его законы, мы, конечно, можем ставить альтернативный вопрос: эта красота возникла в игре случайностей или всё-таки в этом принимал участие Бог. Но как избежать трагичности столкновения сторонников Бога и их противников? По-моему, тут нет места скепсису.
Истоки моего скепсиса на такую реакцию англичан следует искать в том, что «Роман Графомана» высмеивает растиражированные произведения известных авторов и указывает на состояние современной российской литературы. Нынешние феномены с колоссальными продажами в России не имеют ничего общего с произведениями, написанными в советский период, такими как, скажем, «Мастер и Маргарита» и «Доктор Живаго». Книги Булгакова и Пастернака привлекли внимание на Западе тем, что длительное время не могли быть напечатаны в России. Колоссальные распродажи в России этих произведений случились позже, значительно позже, то есть после публикации их на Западе. Кстати, западный читатель и сегодня не освоил и не мог освоить все нюансы этих романов.
Значит, если раньше авторские агентства Запада делали ставку на политическую сенсацию, принимаясь за такие проекты, то теперь они могут сделать это по другим мотивам – престиж, элитарность, желание вписать имя издательства в историю публикации, как, например, это сделал французский издатель, первым выпустивший набоковскую «Лолиту». Мой скепсис, таким образом, надежно защищает меня от зависти, которая должна бы меня мучить с моим «Романом Графомана» к современным раскрученным российским писателям. Никакой зависти я не испытываю. На месте зависти понимание: «Роману Графомана» в нынешней России время не пришло.
Вместо послесловия. В хаосе современных идей
Оказавшись в Лондоне в декабре 1989 года, я впервые в таком объёме знакомился с журналистикой русской эмиграции: «Континент», «Синтаксис», «Время и мы», «Страна и мир», «22»… стояли в открытом доступе в библиотеке Славянского факультета Лондонского университета на Russell Square. Интервью с главными редакторами этих журналов на «Русской службе» Би-би-си в 1991 году были не редкость. Они давали представление о журналистике русского Зарубежья, о невероятных финансовых трудностях изданий эмиграции, об отсутствии читателей и о надеждах со временем перебраться в меняющуюся метрополию. В связи с такой перспективой возникали вопросы, удастся ли маломощным русским изданиям Зарубежья выдержать конкуренцию на русском рынке при столкновении с метропольной журналистикой, выбравшейся из-под цензуры? Требовалось понять, в чём превосходила зарубежная публицистика свободную прессу метрополии постсоветского периода? Содержала ли первая нечто такое, до чего «метрополисты» не доросли?
Ответы, как я тогда уже сообразил, можно было получить, читая публицистику А. Кустарёва. Имя это тогда было малознакомо читателю метрополии. Журнал «Аврора» только-только опубликовал его повесть. «Литературная газета» откликнулась на публикацию рецензией, которая объявила «мишенью» повести времена минувшие. И совершенно напрасно. Ибо писатель Александр Донде, известный в эмигрантских публикациях под псевдонимом Кустарёв, отгадал и описал черты советской интеллигенции, обитавшей в метрополии и в эмиграции, в «перестроечные времена» и в прежние. Эта отгадка публициста ещё более ясно проявлялась в цикле его очерков об интеллигенции и интеллектуалах, печатавшихся в тех же журналах – «22» и «Синтаксис».
Меня тогда сразу зацепила мысль Кустарёва, что русский автор и его читатель как в метрополии, так и в Зарубежье, остаются в плену исторических «сверхзадач», навязанных искусству, литературе, журналистике с XIX века. Критика в метрополии, её публицистика, уставшая, потерявшая ориентиры, занята всё тем же «ниспровержением лжи», «срыванием масок», «обличением зла», призывами вернуться к нравственным нормам и «жить по совести»… Отчего такое постоянство? Почему, скажем, в отличие от европейского читателя, русскоязычный охотно «клюёт» на такую наживку? Почему он послушно жуёт десятилетиями эту жвачку? Да потому что такая литература не требует самостоятельного чтения, потому что она привычна, укладывается в догмы, в заученные со школы представления, не требует усилий, игры воображения… ума, наконец.
Читая реформаторские и консервативные издания, зовущие к «топору», только под знаменем «перестройки», читателю было легко выбрать позицию и ощутить причастность к «историческим процессам», придать самому себе некую значительность. Ведь русский читатель не замечает, что живёт в идеологических догмах: размышляя о прочитанном, он ищет, прежде всего, хорошо знакомое, что уже знает, что отвечает его представлениям, подтверждает его взгляды, неважно какого толка, правого или левого…
Эмигрантской критической мысли, поселившейся в свободной зарубежной русской публицистике, поначалу также был присущ максимализм происхождением из социологизированной публицистики XIX века. Мало-помалу русское Зарубежье проходило «перестроечный процесс», который позже охватил метропольную литературу. Только вот беда, в ходе «перестройки», в борьбе против тоталитаризма и за свободу эмигрантская критика, освобождаясь от старых догм, рождала новые. Агрессивность, нетерпимость мешали движению русской общественной мысли, мешали, но не душили, не препятствовали рождению иной публицистики своими подходами близкой к западной. Потому мы имеем возможность нынче (в 1991 г. –
Один из немногих представителей такой НОВОЙ публицистики – Кустарёв, бесстрашно ринувшийся в хаос современных идей и счастливо избегавший решения исторических «сверхзадач». Круг интересов его публицистики на первый взгляд лежит в стороне от тогдашней современности. В самом деле, идеи Шумахера, Честертона, Вебера, живших в минувшую эпоху, – явно не первой «свежести». Они по хронологии скорее напоминают о прошлом. Только способ осмысления концепций названных представителей западной мысли выводит их с просёлочных дорог на магистральную и делает их для русского читателя современными, дают мощный импульс иному мышлению, движению самой русской общественной мысли в цивилизованном направлении.