Скажем, на чём строился едва ли не самый устойчивый миф о благополучной загранице, миф, который усердно поддерживался в интеллигентских салонах метрополии? Русский человек, оказавшись в эмиграции, отнюдь не избавлялся от советских предрассудков и мифов. Он был и есть нашпигован всем тем, чем жил в метрополии. В статье «Три сновидения» (журнал «22», № 45), исследуется мир представителя средних слоёв, выбравшегося из метрополии за границу. О чём эмигранты рассказывают друг другу? О снах. «Чудо как интересно!», – восклицает наш публицист. Оказывается, ни музыки, ни живописи, ни литературы, ни кино этот народ не знает. О чём сны – неважно. Важно явление – эмигрант оторван от родной почвы и не находит себе места в иной культурной среде. Духовная жизнь его сравнима разве что с духовной жизнью одного маленького индейского племени, которая состоит исключительно из пересказов сновидений…

Конечно, резвый читатель из метропольного салона скорее верил сентенциям типа «бежать из СССР – единственный случай, когда сперва надо делать, а потом думать». «Три сновидения» он отложит в сторону, посчитав эту публикацию как исключение из правил, как следствие неудачного частного опыта, не более. И напрасно. Ибо лишит себя возможности разобраться в действительных предрассудках об эмигрантской жизни. И если они вполне терпимы для жизни в метрополии, то в эмиграции ранее приобретённые представления становятся объектом весьма серьёзных эстетических переживаний. Скажем, убеждение, что антисемитизма за границей нет. Действительность, однако, гораздо сложнее. «Кого считать антисемитом» – такая дискуссия развернулась на страницах журнала «22». Поводом для этой дискуссии послужило частное письмо А. Куприна, напечатанное в № 36 и вызвавшее негодование эмигрантов в Израиле. В письме между тем действительно содержатся резкие высказывания Куприна о евреях. Но, как убеждён Кустарёв, это ещё не значит, что Куприн антисемит.

В эссе «Урок Куприна», опубликованном в журнале «22» (№ 44), мы читаем у Кустарёва, что не любить евреев – это ещё не значит быть антисемитом. Так же, как и принадлежность к еврейству по крови ещё не гарантия от антисемитизма. И, в самом деле, метропольный читатель не слышал об антисемитизме канонизированного Карла Маркса – для этого ему надо прочитать его статью «К еврейскому вопросу». Эмигрант, конечно, знает об антисемитизме карикатурного Гитлера, ненавидевшего (как и Маркс) свободу, демократию и евреев. Дотошные исследователи на Западе пытаются выяснить, кстати, на чём был замешан антисемитизм Фюрера. Во всяком случае, есть сильные подозрения, что он читал именно эту статью Маркса в период духовного созревания, случившегося чуть позже полового…

Однако мы отвлеклись от эссе Кустарёва, в котором речь идёт, с одной стороны, о чувствах (автор соглашается, что можно не любить евреев), а с другой – об общественном поведении (тут признаком цивилизованного поведения как раз есть всяческое укрытие от общества своих чувств и полное неприятие антисемитских акций, в том числе и печатного свойства). Да, нелюбовь к евреям и антисемитизм – вещи разные. На любовь вообще нельзя полагаться, иронизирует автор эссе, намекая на непостоянство. Цивилизованное же поведение в обществе – это тот постоянный фактор, без которого человечеству, судя по всему, не выжить. И тут компромисс неуместен, потому что антисемитизм – это не просто еврейское несчастье, а общественный порок. Так что же есть письмо Куприна? До тех пор, пока оно является предметом частой переписки, оно не может быть рассмотрено, убеждён Кустарёв, как антисемитское выступление. Ибо оно не предназначалось автором для печати. Журнал же, публикующий это письмо, желая того или нет, провоцирует антисемитизм. Но при чём тут Куприн?

Ещё раз по теме эссе: письмо, как предмет частной переписки, и… выступление в печати. Письмо, адресованное Ф. Батюшкову, с одной стороны, а с другой – «проеврейская деятельность Куприна в печати» (тут в эссе приводится множество фактов: и рассказ «Суламифь», и пожертвования Куприна в пользу голодающих иудеев, и подпись под письмом в защиту Бейлиса). Значит, тут два разных рода языкового общения. Да, Куприн мог не любить евреев, но в печати об этом всегда молчал, потому что в России был антисемитизм…

Читатель, конечно же, примется обвинять Кустарёва в потворстве двойственности, лицемерии, неискренности русского писателя, говорившего в письме одно, а в печатных вступлениях другое. И, честно говоря, это морализаторство, к которому привык метропольный читатель, как и к однозначности суждений, мне понятнее. Ну, чего уж тут поделаешь. Однако и тут придётся нам прислушаться к здравому замечанию, касающемуся не только Куприна и не только темы антисемитизма. Бестактно было, читаем мы у Кустарёва в эссе, заявлять в 30-е годы о любви к композитору Вагнеру, кумиру фашистов. И музыка Вагнера тут ни при чём. Бестактно было в 60-е годы ругать Солженицына, хотя сегодня с ним можно спорить… Ну, и ещё один аргумент в пользу автора эссе: пометка на письме Куприна: «Сие письмо, конечно, не для печати и ни для кого, кроме тебя» – признак цивилизованности – в открытой печати не позволять себе ничего, что спровоцировало бы новую вспышку антисемитизма. Положа руку на сердце, спросим себя – так ли уж мы сами интернациональны в выборе нашего окружения, чтобы осуждать Куприна за это вот «сие письмо… ни для кого, кроме тебя…»

Ещё один поворот в непредвзятом разговоре на тему, которой спекулировали прогрессисты в «перестроечной» метрополии. Рассуждения об истоках антисемитизма как общественного порока выглядят ещё более убедительно в предисловии Кустарёва, выступившего одновременно и в роли переводчика первой части работы Анны Арендт «О тоталитаризме», которая так и называется «Антисемитизм» (журнал «22», № 50). Речь о взглядах одного из крупнейших политических мыслителей нашего времени на микросреду, благоприятную для зарождения современных форм антисемитизма. Взгляды эти при их изучении привели нашего публициста к выводу, что «реальным объектом статусно-конкурентной ненависти является еврей-интеллигент». Носителем антисемитизма оказывается при этом (довольно естественно) интеллигенция. Образцовым типом еврея, становящегося бациллой антисемитизма, оказывается салонный еврей-импресарио, артист, литератор. Читателю метрополии полезно без предубеждений познакомиться с историей братания и соперничества между евреями и русской интеллигенцией в России. По крайней мере это отбивает охоту доморощенным теоретикам представлять свои провинциальные изыски новым изобретением. «Еврейский вопрос» не сходил со страниц «перестроечной» прессы именно из-за кажущейся неразработанности, замалчивания…

Отнесёмся с сочувствием к читателю, который не находит чётких и ясных ответов в рассуждениях скептика Кустарёва. Замечу, а он и не кичится даже очевидным литературным мастерством. Совсем наоборот, требовательный читатель может найти в упомянутых «Трёх сновидениях» нечто вроде покаяния, которому, впрочем, доверять не следует: «Конечно, с литературной точки зрения, наверное, не всё гладко, хотя я старался, как мог. Но многое от меня попросту не зависело. Нынешнее сырьё такое заковыристое, что и Пушкин навряд ли справился бы. Год перерабатывай – не переработаешь». Стало быть, ежели не доверять собственному вкусу, а как доверять, коли он не выработан, никакого наслаждения от такой публицистики читатель метрополии получить не мог, а даже совсем наоборот, он становился раздражительным, придирчивым и спешил объявить её чепухой на постном масле. Тут можно было прочитать у автора и признание, что он ДИЛЕТАНТ. Но на его вопрос: «кто же все остальные?» читатель получал ответ «г…но».

Тем не менее, если знать, что для обобщений Господь и в самом деле сотворил ДИЛЕТАНТОВ, которым море по колено, если найдутся всё-таки среди читателей склонные к скепсису, если читатель терпит, когда над ним трунят, его дурачат, провоцируют, над ним экспериментируют, если читатель способен уловить имитацию чужих взглядов как метод размышлений, тогда пускай он берётся за три статьи Кустарёва, посвящённые советской интеллигенции. Потому что автор этих статей, конечно, ДИЛЕТАНТ в… области космических исследований. Только дилетант ли он в социологии, экономике, критике или всё же специалист, человек широкого взгляда на вещи – лучше судить, если удастся хотя бы осмысленно прочитать очерки Кустарёва об интеллигенции, опубликованные в журнале «22» (№№ 44,45,49). Быть может, этот обзор спровоцирует и нынешнего читателя на подвиг: сначала внимательно прочитать, а потом уж бичевать, отвергать, навешивать ярлыки, объявлять несостоятельным, подвергать уничтожающей критике их автора…

В первом очерке «Социально-философский фольклор советской интеллигенции» автор исходит из того, что независимая русская мысль существует, условно говоря, двадцать лет. Какие идеи она за это время выдвинула, обсуждая и обличая советское общество? Никаких или почти никаких, бесстрашно объявляет Кустарёв. Понятное дело, как шокирует объявление в интеллектуальном бесплодии общественной русской мысли думающих читателей метрополии. Оно, разумеется, показалось всякому беспристрастному взгляду, как любят выражаться в метрополии, словно есть такой взгляд в природе, преувеличенно несправедливым. Тут уж иные готовы были поступиться преклонением перед Западом (тайным или явным). Впрочем, такая реакция не была неожиданностью для автора очерка. Устами читателя метрополии он назовёт собственное же обвинение наглой клеветой. Но при том не отступит. Не отступит весьма странно. Поначалу он объявит о наличии исключений, например, кибернетическая критика советской общественно-политической системы в книге В. Турчина «Инерция страха», но тут же и заявит, что это уникальное как раз и не породило никакой дискуссии. Почему? Да потому что уникальное вообще не рождает дискуссий. И тогда возникает справедливый вопрос: а что же в таком случае обсуждала на протяжении двадцати лет эта самая независимая пресса – тамиздатские и самиздатские произведения, диссидентскую литературу, журналы русской эмиграции за рубежом? Ответ Кустарёва обескураживающий: «Дело в том, что все идеи, которые муссировала русская публицистика, почерпнуты из УСТНОГО ФОЛЬКЛОРА. Они давно сформулированы безвестными и бесчисленными участниками полуподпольных салонов. Они циркулируют в салонах, начиная с первых признаков исторической «Оттепели».

Вот те на! Свободная мысль, начиная со времён «Оттепели», рвавшаяся на страницы открытой советской печати, представляется бесплодной, интеллектуально несостоятельной. Ну, знаете ли, объявлять интеллектуально несостоятельной мысль, за которую по крайней мере поколение шестидесятников расплачивалось судьбой, а порой и жизнью, это значит насмерть поссориться, размежеваться окончательно и навсегда со всем светлым, чистым, благородным, что осталось в метрополии, спустя семьдесят истребительных для интеллигенции лет. Да помнит ли Кустарёв о жертвах, которые принесены в движении к посткоммунистическим свободам? Отдаёт ли должное тем, кто долгие годы был в небытие, кто отсидел сроки, кто оказался в изгнании отнюдь не по своей воле?

И помнит, и отдаёт должное. Только истина, открывшаяся в ходе свободных размышлений, Кустарёву дороже. Потому и не боится навлечь на себя гнев не только справа, но и слева, не только со стороны интеллектуалов метрополии, но и со стороны Русского Зарубежья. Оставив в стороне причитания, попробуем всё-таки, вслед за очеркистом разобраться, чему же поклонялись на самом деле в годы застоя, что обсуждали на кухнях и сгоряча в аудиториях, о чём писали на страницах русской зарубежной прессы и в подпольных изданиях метрополии, за что давались сроки и заключали в «психушки»? Вот они, эти идеи. Их добросовестно перечисляет наш публицист. Идея о русско-национальных корнях советской общественной структуры. Впрочем, тут же называется и противоположная ей идея полной чужеродности марксистского общественного проекта русской традиции. Далее, идея духовного аристократизма и принципиальной совестливости интеллигенции. И опять-таки противоположная ей идея генетической бессовестности интеллигенции. Идея тоталитарной сущности социализма, идея «гомо советикус» как особого антропологического явления, идея капитализма и реставрации капитализма в СССР как единственного способа решения его экономических проблем… Все эти и другие им подобные идеи, однако, при их серьёзном научном анализе оказываются сырыми фольклорными идеями, назначение которых в интеллектуальной жизни одно – обозначить политическую ориентацию пишущей братии при их чрезвычайной неприхотливости и умственном конформизме.

Интеллектуалы метрополии, ознакомившись с этим списком, поспешат перекинуть упрёки в легковесности и псевдонаучности с себя на нравы советской прессы, советской публицистики, в том числе научной… Скептик Кустарёв упреждает эту попытку. Он защищает советскую прессу от советских интеллигентов, утверждая, что всякая массовая печать – и русская, и западная, и свободная, и подцензурная, всегда живёт мифами и клише. Это нормальная действительность, о которой не стоит даже и сожалеть. Беда в другом: в русской печати, и не только в ней, «с помощью терминологического, ссылочного, стилистического и композиционного маскарада фольклорным идеям придаётся вид теоретических концепций». Но… чьей волею придаётся этим идеям наукообразный вид? Как чьей, слетает с губ вопрос. Злой волей аппарата тоталитарного общества. Чьей же ещё? И снова Кустарёв как бы встаёт на защиту… ненавистного ему аппарата. На его взгляд, псевдотеоретические концепции, как таковые, вообще не есть изобретение или уникальное явление советского общества, советской массовой прессы, публицистики, литературы. И здесь, на Западе, широкая читающая публика испытывает потребность в них, потому что всякому читателю приятно, что теоретики думают также, как они, потому что так создаётся иллюзия, будто научные концепции может обсуждать кто угодно и их можно воспроизводить бесконечно в слегка модернизированном виде. Это даёт иллюзию творчества…

Таким образом, аппарат и в самом деле ни при чём. Нет никакого повода также клеймить позором или просто стыдить, призывать к добросовестности 95 процентов советских журналистов и публицистов. (Замечу, не стоит упрекать и высоколобых авторов, а также и широкую пишущую публику уникального интернетного проекта «Сноб», участником которого я являюсь уже больше десяти лет и наблюдаю те же самые пороки советской публицистики и научной мысли, о которых нам рассказывает Кустарёв в своих статьях о советской интеллигенции. За минувшие 30 лет ровным счётом ничего не изменилось в русской общественной мысли. И не надо упрекать её в уникальной консервативности. Тут, оказывается, действует общий закон для советских и западных интеллектуалов, интеллигентов, средних слоёв, читающей публики, как хотите, так и называйте. – Э.Г.)

Псевдотеоретические концепции существуют в любой культуре – и в «сермяжной» русской, и в «компьютерной» американской. Мало того, Кустарёв (кстати, и сам отчасти носитель описываемой им бациллы наукообразия) утверждает вообще невообразимое для пронизанного культом западничества метропольного сознания салонной интеллигенции: оказывается, пресса мнений на Западе в десятки, сотни раз превосходила русскую по тиражам и числу занятых в ней. А значит, и публикуемые там псевдонаучные бредни, мифы были куда более вздорные и распространённые, чем в русской прессе Советского Союза и Зарубежья.

Однако винить западную прессу, как и русскую, подобно нынешним критикам застойных времён в метрополии, смешно. Это то же самое, что винить ветер за то, что он дует. Псевдонаучные концепции для того и рождаются, чтобы ублажать широкую публику. Пресса для массового читателя существует для того, чтобы эти концепции развивать, муссировать, представлять. Так в чём же разница в таком случае между русской и западной прессой? В том, что наряду с массовой прессой, массовой публицистикой на Западе существуют ДРУГИЕ институты: академическая наука, элитарная публицистика, да, со своими недостатками, но с главной функцией: ставить на все фольклорные идеи, псевдонаучные концепции соответствующее КЛЕЙМО. Академическая наука и элитарная пресса на Западе обеспечивает критику фольклора, в процессе которой и совершается «подлинное движение культуры». В Советском Союзе такую критику осуществлял (как, впрочем, и любую критику) аппарат, цензура. Но и теперь, когда эта критика в значительной мере ослабла, положение не изменилось. Потому что русскоязычная пресса и в метрополии, и за рубежом не разделена на прессу мнений и прессу критического контроля и интерпретаций.

Продолжая оставаться неразделённой, эта пресса обречена жевать разного рода мифы, фольклоры не только в «перестроечную» пору, но и в нынешнюю, компрометируя оставшиеся демократические, независимые от Кремля издания. Ничего не подозревающее демократически настроенное сознание и тогда, и нынче борется в метрополии с ветряными мельницами, обнаруживая поразительную провинциальность. Достаточно заглянуть в любой «толстый» журнал метрополии, где публикуются молчавшие в застойные годы модные писатели. Наугад открываем первый номер за 1991 год журнала «Москва». Здесь Валентин Курбатов, судя по всему, вполне искренне корит тех, кто потворствует нашему повседневному, склонному к дилетантизму уму, кто обращается не к страдающему, серьёзно думающему о судьбе России читателю, а к некоему «бойкому массовому сознанию», развращаемому газетами. Он требовательно вопрошает, отчего читателю метрополии вместо… взвешенных, хорошо обработанных, глубинных работ академиков подсовываются коротенькие, не требующие умственных усилий статейки в разных средствах массовой информации?

Оставим писателя, вовсе не обязанного знать о необходимости существования, наряду с прессой мнений, элитарной публицистики. Лучше вникнем в объяснение Кустарёва, почему всякую мораль в метропольной прессе мнений считают необходимым подавать и оформлять как теоретическую? Оказывается, вовсе не для того, чтобы отыскать истину, а исключительно из-за престижности, из-за желания в глазах публики оказаться правым. Учёные мужи бессознательно сражаются с истиной в прессе мнений именно из-за отсутствия академической, элитарной. Но в прессе мнений свои нормы, свои правила, по которым мнения бывают правильные (научные) и неправильные (ненаучные). Так русская общественная мысль десятилетиями воспроизводит фольклорные концепции, ничего общего не имеющие с наукой, содержащей правильные и неправильные идеи, бывшие правильными и ставшие неправильными, и наоборот… Кстати, у элитарности есть свои пороки, о которых не подозревают в метрополии, но которые также стоит подвергнуть критическому анализу.

Таким образом, ругать подцензурную или свободную массовую печать, прессу за то, что она не берёт на себя функции научной, академической, элитарной, совершенно бессмысленно, как и безудержно восхвалять последнюю. Кустарёв не бичует «фольклористов», а объясняет их задачи, ничуть не менее важные, чем те, которые выполняет наука. Фольклористы русской прессы делаются дилетантами, когда простым воспроизводством фольклора они пробуют подменить академическую науку, элитарную публицистику, когда научной обработкой мифов симулируют научные концепции, иначе говоря, укрепляют мифы авторитетом науки.

Подмеченное нашим очеркистом, впрочем, имеет отношение и к осознанию причин неуспеха новаций деятелей перестройки, а не только эпохи застоя. В их распоряжении, судя по результатам, оказывались научно обработанные мифы, выдаваемые за научные концепции. Советники вождей переносили наивный фольклор, подаваемый «прессой мнений», в сферу науки, придавая получаемым концепциям вид теории, серьёзных научных разработок, рекомендаций. Попытки реализовать «наивный фольклор» в политике, экономике неизменно вели к провалу. К тому же, общество, где процветает наивный фольклор, намеренно или ненамеренно преследует профессионалов. Вместо них господствуют дилетанты-карьеристы, работающие на потребу дня, или добросовестные дилетанты, обеспокоенные поиском истины, что абсолютно безразлично для общества, тем более изолированного от мировой науки. Вероятность выбора приемлемой концепции тут случайна, не более.