Для нетерпеливого читателя, привыкшего читать начало, не добираясь до конца, дадим в двух абзацах обзор исследуемых Кустарёвым концепций и отпустим такого читателя с Богом. Размышляя над Шумахером, публицист рассматривает положение интеллигенции в обществе и предлагает нам подумать над проблемами управления обществом, поразмышлять над перспективами развития систем, с одной стороны, а с другой – над судьбами отдельных классов, групп и так далее. При этом, затрагивая вопросы социологии, экономики, культуры, философии, Кустарёв подмечает глубокий провинциализм русской общественной мысли, тот самый провинциализм, о котором длительное время и не подозревали в метрополии. Прослеживаются ли внешние поводы для статей Кустарёва? И да, и нет.

Статья о западной интеллигенции написана им в связи с романом Нобелевского лауреата Сола Беллоу Очерк о социально-философском фольклоре советской интеллигенции появился в связи с книгой М. Восленского. Два других очерка о социально-политическом фольклоре советской интеллигенции – в связи с книгами В. Зубова и В. Шляпентоха. Статья о престиже интеллигенции в советском обществе вроде бы написана без всякого внешнего повода в культурной жизни, зато в связи с одним из мифов, бытовавших в советской культуре, обозначенном как «высокий престиж советской интеллигенции». Наконец, в эссе Куста-рёва под названием «Похвала в обществе» подвергается анализу, прежде всего, ругательная реакция метропольной критики, исследуются исходные оценок, раздаваемых интеллектуалами метрополии, а также определяется место, которое занимали последние в советском обществе.

Интеллектуалы привлекают внимание Кустарёва не случайно. Он сам – представитель этого племени и о пороках его знает не понаслышке. Эрнст Фридрих Шумахер, западный интеллектуал, пытавшийся объяснить сложившееся индустриальное общество, попал в поле его зрения как воплощение европейских добродетелей. В статье «Цивилизация здравого смысла с точки зрения здравого смысла» Кустарёв перечисляет эти добродетели: здравый смысл и свободомыслие, практичность и духовность, уважение к свободе и неодобрение греха, религиозный и бытовой оппортунизм, глубокая умственная культура и отсутствие интеллектуального высокомерия. Само по себе это перечисление наверняка вызывало недоумение у вдумчивого читателя метрополии. Скажем, отчего в число добродетелей записан ругательный для метропольного слуха оппортунизм? Или практичность? Она-то уж всегда противостояла духовности… Ну, а перед интеллектальным высокомерием читатель метрополии готов пресмыкаться во все времена…

Биографические сведения, приведённые в статье, также вызовут удивление. Оказывается, этот Шумахер, мыслитель и интеллектуал, по профессии был менеджер-экономист, занимал крупный пост – нет, не в каком-либо учебном или исследовательском учреждении, а в Британском управлении угольной промышленности, был президентом – нет, не какого-то академического научного общества, а Британской почвенной ассоциации. Сообщение же о том, что Шумахер умер в 1977 году и вовсе повергнет памятливого читателя в изумление, близкое к помешательству. Ведь он-то наверняка вспомнит погромные реляции о некоем Шумахере в послевоенные годы, а затем навсегда замолченном в СССР. Имя это звучит, в самом деле, как будто из другой эпохи. Между тем Шумахер при глубоком изучении его трудов мог пригодиться и «советским вождям».

Скажем, рабочим, крестьянам, служащим, едва сводящим концы с концами, сидящим за «железным занавесом» вполне пришлись бы сентенции Шумахера, касающиеся «пределов» в благосостоянии людей, самоограничения, необходимости делать над собой усилия, чтобы подавлять свои желания, ибо они всегда будут расти быстрее, чем наши способности их удовлетворять. Разумеется, идеи эти могли бы найти своих сторонников в обществе изобилия при достаточно высоком уровне жизни, но не в обществе недостроенного «изма», которое не смогло удовлетворить элементарные потребности трудящихся.

Впрочем, если быть точным, идеи эти подхватывали время от времени и «леваки», и прекраснодушные вожди, лидеры «изма», разоблачаемые вскоре как вульгарные социалисты. Согласитесь, с такой историей весьма рискованно оживлять наблюдения Шумахера. Публициста же привлекла в этой фигуре прозорливость некоторых высказываний, нашедших подтверждение в последующие десятилетия. Наблюдения Шумахера, на первый взгляд, не отличаются новизной. К примеру, теперь всем очевидно, что индустриальное общество автократично в методах управления, что внедрение новых технологий связано с изъятием огромных людских масс из производства. Такие изъятия на Западе отмечены выездом в Новый Свет, на родине Октября – физическим истреблением, созданием трудовых лагерей. Но уже тогда Шумахер предостерегал от ГИГАНТИЗМА, в том числе и державного. Призыв к сознательному самоограничению направлен именно против гигантизма. Он просто-таки культивировал МАЛОЕ. Он и начинать самоограничение предлагал с малого, не пытаясь «сразу зажечь всё море». Исследователю этой и других проповедей Шумахера предлагается подумать: а так ли уж объективны законы? Неизбежны ли они? Оказывается, в каждом историческом состоянии общество имело несколько вариантов развития. Какой вариант состоится – этого никто не знает и знать не может. Всё будет решено задним числом. И нечего решать о возможном и невозможном в истории. Всё возможно. Никакой предопределённости на самом деле нет.

Шумахер нужен Кустарёву исключительно для того, чтобы освободиться от фатализма, чтобы иметь возможность размышлять над «давно решёнными» проблемами, над укоренившимися в сознании догмами. Конечно же, читатель метрополии готов ответить на эту попытку обвинениями в беспринципности, в отказе от стройного мировоззрения, наконец, в анархизме. Ему страстно хочется цельности. Да только совместимо ли это желание со свободой мышления? Именно отрицанием цельности, пугающей и притягивающей одновременно, отличается статья Кустарёва «Цивилизация здравого смысла…» Она дразнит, эпатирует читателя, как бы говорит намеренный вздор и даже банальности… И всё-таки, смеем уверить, ничего из перечисленного в рассуждениях публициста не найти. Просто читатель впервые столкнётся с непривычным для него стилем исследования, где нет очевидностей, где позиция автора – дело десятое, и он самоустраняется от неё для пользы же читателя, вынужденного вслед за автором размышлять над тем и над этим, над этой и непременно над противоположной точкой зрения. Повторяя же старые шумахеровские истины типа «пока мы не сделаем над собой сознательные усилия, наши желания всегда будут расти быстрее, чем наши способности их удовлетворять», публицист просто делает попытку спасти некоторые важные доктрины Шумахера, которым грозит забвение, но к которым человечество вынуждено будет вернуться.

Собственно, дело даже не в доктринах, а в аргументах, которыми они подкрепляются и к которым теперь мало кто прислушивается. Для примера, можно было бы зачислить автора статьи о Шумахере в банальные традиционалисты, если бы он сожалел, что христианские этические доктрины не выдерживают борьбы с экономической моралью нового времени. Да не сожалеет он об этом, не агитирует, не призывает человечество одуматься, как Шумахер. Статья Кустарёва предлагает подумать над доводами Шумахера, над очевидностями прагматического происхождения. Ну, скажем, над таким выводом Шумахера: «Жизненная стратегия, преследующая благосостояние в узком смысле слова… непригодна в этом мире, потому что ей чужд принцип «предела», тогда как окружающая среда очевидным образом ограничена. Окружающая среда уже даёт нам знать, что определённые напряжения становятся чрезмерными. Решение каждой проблемы приводит к возникновению десяти других».

Ещё одна очевидность практического свойства, подмеченная Шумахером: «принцип беспредельного роста в материальной сфере» порождает определённую организационную структуру, особую технологию, науку и экономическую идеологию. Запад много раньше советского общества осознал это и за минувшие десятилетия успел хотя бы сменить экономическую идеологию. Конечно же, «марксисты» легко выявили утопичность идей Шумахера, зовущего к смене культур. Ещё бы! Они-то наверняка знают, что не повернуть прогресс вспять. И Кустарёв при поверхностном чтении его как бы снова «подставляет» Шумахера для такой критики. На самом деле публицист даже не берётся за критику «утопий Шумахера». Его интересует исключительно волевой момент при конструировании Шумахером новых систем ценностей. А он заслуживает особого внимания, ибо волевой момент – это нечто гораздо более серьёзное в совершенных революциях, чем принято считать «марксистами», съевшими собаку на выявлении объективных условий, на созревании революции и так далее. Как сработает этот волевой момент в будущем, вот что занимает Шумахера. Как отреагируют на «смену культур» средние слои – средний интеллектуал в условиях мифа о бессилии личности, в условиях демонстративного потребления, склонности к самокультивированию? Кустарёв отвечает на сей раз однозначно – отрицательно, потому что на пути волевого элемента встаёт мощная система престижей. Тем не менее к смене культур, к сознательному самоограничению средние слои подойдут. Но их будут толкать не христианские этические доктрины, а экономические и экологические кризисы, конфликты. Это приведёт к развалу централизации и возникновению децентрализации. Иначе говоря, наш публицист приходит к выводу, что шумахерская идея «маленькое – прекрасно!» при всей кажущейся её утопичности весьма перспективна…

Мы только что упомянули о склонности к самокультивированию интеллектуалов. Стало быть, существует система престижей. Плохо или хорошо, что существует такая система, поспешит задаться таким вопросом читатель в метрополии. Да ни плохо, ни хорошо. Скажем, в советском обществе существовал высокий престиж советской интеллигенции. На чём он вырос? На отсутствии демократии, на борьбе с автократией. Но одновременно интеллигенция поддерживала застой, стагнацию. Стало быть, слой этот являлся содержанием и частью системы подавления свобод в метрополии. Так что же, надо теперь отказать ей в высоком престиже?

Есть основания полагать, что Кустарёв возражает против поддержки высокого престижа, потому что не видит в советской интеллигенции той единственной прослойки или того единственного слоя населения, который только способен был в советском обществе выработать идеологию борьбы за демократию, слома машины подавления свобод. Статья «Престиж интеллигенции в советском обществе и его отражение в литературе 60–70-х годов» (журнал «22», № 36) подтверждает, по существу, шумахеровский прогноз смены культур, потому что речь идёт о разрушении одной из систем престижа, встающей на пути этой смены. Ведь системой престижа живёт и западная интеллигенция, о чём речь впереди. В статье Кустарёва анализируется система престижа советской интеллигенции. Тут складывается драматическая ситуация, нестерпимо обидная для причастных к этой системе, считавших себя жертвами тоталитаризма, её заложниками и борцами, дорого заплатившими за эту принадлежность. Тем не менее разговора о борьбе за престижность не избежать – ею отмечена история советского общества.

Один из наиболее устойчивых мифов советской культуры – высокий престиж советской интеллигенции. Пик роста этого престижа пришёлся на начало 60-х годов. Именно тогда в советском обществе стало престижным обладание имуществом, культурность, заграничность, профессионализм. На чём рос этот высокий престиж, какова почва, чем подпитывался? Читатель метрополии в своей массе пока ещё не склонен к такого рода размышлениям. Потому рискнём дать близкое к оригиналу описание совершенно уникального явления в советском обществе, которое Кустарёв назвал «симуляцией интеллектуализма».

Итак, интеллигенция пострадала при Сталине. Интеллигент преследовался властью. Интеллигент-нонкомформист стоял в оппозиции к режиму. В результате престиж интеллигенции вырос, а престиж партии упал. В условиях отсутствия демократии, гласности, свобод этот престиж культивировался в устном фольклоре, в разговорной традиции, что являлось содержанием публичной жизни. Разговор на кухне в советском обществе заменял общение через несвободную прессу, занял место личной переписки, которая, с одной стороны, вымирала из-за телефона, а с другой, из-за страха перед почтовой цензурой. При том, что доходы у всех примерно одинаковы, интеллигентность становилась… товаром. Получили распространение такие обозначенные Кустарёвым явления, как престижные знаки и амбиции, выполняющие функцию денег. Шла тотальная симуляция интеллектуализма…

В последующих статьях Кустарёв обращает внимание читателя на разрыв между истинной культурой, наукой, искусством, с одной стороны, и этими знаками, амбициями, сигналами интеллигентности, с другой стороны. Знаки эти прослеживаются не только в устной, разговорной традиции, но и в «дозволенной» режимом прессе, литературе, искусстве. Появилась даже мода писать интеллигентно об интеллигентах. В советской литературе были среди писателей и так называемые «дежурные интеллигенты», проза которых буквально нашпигована сигналами интеллигентности…

Для полноты картины скажем, что знаки интеллигентности заметны и в русской эмигрантской литературе. Строго говоря, сигналы интеллигентности можно найти и в статье самого публициста, возможно, сделанные в провокационных целях. Об одной из систем престижности под названием «заграничность» идёт речь в статье Кустарёва, посвящённой скандальному эмигрантскому литературному явлению под именем Эдуард Лимонов (статья «Эдуард, Эдик и Эдичка» в журнале «22», № 31). Тут читатель метрополии мог найти весьма любопытные замечания, как общего порядка – поэты обычно идеалисты, для них мир – хаос, и творчество поэта есть процедура преодоления хаоса, так и частного – Лимонов вырос на советской панели.

Престиж «заграничности» Кустарёв рассматривает наряду и в сочетании с явлением самолюбования как предметом творчества писателя Лимонова. Впрочем, тут есть и ещё одно наблюдение: люди везде люди, а различия между общественными системами сильно преувеличены. Лимонов – это голос толпы, он и пишет языком толпы. Вот вам и исключительность, и высокий престиж! На самом деле, нарциссизм, эгоцентризм – совсем не повод ставить писателю Лимонову в вину. Лимонов любит себя? Да кто не любит себя? Весь вопрос, за что себя любить и как любить. Вглядываясь в эротическую актуализацию этой личности, в симуляцию биографии, тем не менее не испытываешь такой неловкости, как от осознания культа Америки, охватившего средние слои населения советской империи. Кустарёв готов поддержать склонность Лимонова к эпатажу, но с оговоркой: эротические сцены им в должной степени не разработаны. А вот тоску героя Лимонова, оказавшегося в эмиграции, Кустарёв препарирует основательно. Несостоятельность этого чувства заключается в том, что герой – жертва одного из мифов, обозначенного как «престиж заграничности». Читатель метрополии, конечно же, будет протестовать против утверждения Кустарёва, что отнюдь не советская пропаганда, изображавшая советского человека как самого лучшего в мире и жизнь в Советском Союзе называвшая раем, а жизнь на Западе – адом, сбила с толку советского парня. Это антисоветчики утверждали обратное: жизнь на Западе – рай, а в Стране Советов – ад. Лимонов не поверил именно в советскую пропаганду, а поверил антисоветчикам, сбежав в Америку, где его ждали сплошные разочарования. На самом деле образ мыслей сбивал с толку «смышлёных» советских парней и девушек, твёрдо знавших, что в Стране Советов всё плохо, а в Америке всё хорошо. Не так просто было поменять советскую ментальность. И далеко не всем в эмиграции удавалось обрести скепсис по отношению к советскому раю, необратимый скепсис, поменять ментальность, избавиться от мифов и увидеть разницу между этими «раями…»

Вот такой итог свободного размышления над устоявшимися догмами. Читателю метрополии, смеем надеяться, такая публицистика станет доступной, и он поймёт её притягательность. Знакомство это, разумеется, доставит много хлопот. Ведь придётся пересматривать усвоенное с молоком матери. Придётся подвергнуть анализу самые дорогие идеи и, возможно, распрощаться с большинством из них, как и с носителями этих идей.

Пишу эти строки и читаю сообщение – едва переступив 90-летний рубеж, умер легенда факультета журналистики МГУ Ясен Николаевич Засурский. Он работал на этом факультете со времён Сталина. Он пестовал нас, журналистов, наставлял, но со своим скепсисом, оставлявшим его за чертой оголтелых советских пропагандистов, которые выбирались из-под его крыла, улетали за границу в роли спецкорреспондентов и собственных корреспондентов ведущих газет… Был ли Засурский символом устоявшихся догм? Конечно. Я встречался с ним однажды в середине 90-х, в один из наездов в Москву уже прочно осев в Англии. И первый его вопрос был о моём однокурснике 60-х годов, который, получив диплом, сразу поехал в Лондон собственным корреспондентом газеты «Труд», жил и работал там много лет и вдруг покончил с собой. Вот этого наш наставник никак не мог понять. Смысл его вопросов заключался в одном – чего ему, очень милому парню, не хватало, как он мог? Допустить крушение каких-то догм, утерю дорогих идеалов весьма успешного журналиста, ну, кажется, слегка увлёкшегося алкоголем, нашему наставнику, похоже, не приходило в голову…

Но о дорогих идеях. Они, в представлении опять же вдумчивого читателя метрополии, бывают, как и люди, хорошие и плохие. В коротком эссе Кустарёва «Одна идея и два-три философа» (журнал «22», № 33) как раз собраны весьма незаурядные рассуждения насчёт нужности именно плохих людей и живучести плохих идей. На вопрос обывателя: как это земля носит плохих людей, публицист не без запальчивости отвечает: земля знает, кого ей носить. Носит же она сорняки. Зачем-то это ей надо. Не наша забота. Да, куражится публицист, некоторые особо нахальные, плохие идеи кирпича просят. Но вот живут. Живучесть же их объясняется, надо думать, тем, что они… хороши. Иначе говоря, мол, стоит допустить, что и в плохих идеях содержится, возможно, кое-что хорошее. Вот такой своевременный для страстных борцов за демократию панегирик в пользу терпимости. Так что же, спросит добросовестный читатель новой публицистики, основное её достоинство в том, чтобы выдвигать абсурдные идеи и их же опровергать? Именно, ответим мы, дело обстоит именно так. Мы даже поможем прояснить ещё одну задачу такой публицистики – дурачить наивного читателя. Статья Кустарёва «Чего же ты хочешь?» (журнал «22», № 37) по поводу романа Сола Беллоу «Декабрь декана» утверждает, что роман должен быть… неясным. Читатель метрополии, воспитанный на определённости, однозначности, верности идеям (не важно каким, но верности), знает, каким должен быть роман. Его не объегоришь! Или вопрос, обращённый автором самому себе в уже упомянутой выше статье «Эдуард, Эдик и Эдичка»: стоило ли писать книгу Лимонову или не стоило? Кустарёв поначалу отвечает: «Не стоило». Но вот в следующем абзаце следует противоположное суждение: «А может быть, стоило». В итоге автор статьи перекинул вопрос читателю вот в такой слегка замысловатой редакции: стоило ли Лимонову писать книгу, воспользовавшись одиозными формулами советской пропаганды, чтобы выразить стихийную реакцию героя? Пускай решает.

Ещё большее раздражение наивный читатель метрополии испытывает к подобной публицистике, без всякого успеха призывающей и сегодня отказаться от житейских мудростей типа «всё течёт, всё изменяется», «такова жизнь», «один в поле не воин» и так далее. Эти премудрости так разукрашивают речь, так сближают с философией и содержат столько правды, что исчезни они, и жизнь померкнет. Всё это добро, нажитое в отсутствие навыков осмыслять и отбирать, от частого употребления ставшее банальным, наивный читатель метрополии использует, так сказать, в быту. Бог с ним! Хуже другое. Сродни им премудрости, ставшие мифами, фольклором, искажающим действительное положение вещей. Ну, к примеру, в метрополии длительное время были убеждены: все беды советского общества в том, что система не подпускает к власти интеллектуалов. Во времена, обозначавшиеся в метрополии как «перестроечные», подпустили. В правительстве среди советников президента была туча профессоров и докторов. А воз и ныне там, как сказал бы всё тот же житейский мудрец. Но вот в статье «Орвелл и революция менеджеров» (журнал «22», № 41), между прочим, убедительно опровергается эта широко распространённая в салонах сентенция. Более того, наш публицист убеждает в противоположном: интеллектуалы не имеют права на господство в обществе. Лозунг «Власть – рыжим!» кажется Кустарёву куда менее опасным, чем лозунг «Власть – интеллектуалам!» Между делом он берёт под защиту и Орвелла. Оказывается, Орвелл никогда не писал пародий на социализм. Уже после опубликования «Скотского хутора», во время работы над «1984» Орвелл утверждал, что каждая его строчка посвящена защите демократического социализма. Да, Орвелл принципиально выступал против всяких партий с их идеологической односторонностью, их тенденцией к авторитарности, коррупции. Но сам факт, что Орвелл, оказывается, последовательный социалист, что ему близка идеология равенства, традиции свободы, стремление к мирному разрешению конфликтов и так далее, должен был ещё раз перевернуть само отношение к салонным представлениям метропольного читателя. А вот вердикт претензиям интеллектуалов: не они, а менеджеры займут господствующее положение в обществе. И это та правда, которая должна быть сказана интеллектуалами метрополии о самих себе. Идеология менеджеризма превалирует в западном обществе, эта идеология займёт своё место и на Востоке. Что же остаётся с интеллектуалами? Демократический образ мышления? Заблуждения, мифы, фольклоры, предрассудки?