Борис Аронштейн. О лестнице, ведущей вниз…
Почти все аллюзии – беспризорные. Как и эта, прочно засевшая в моем мозгу с началом чтения книги «Драма моего снобизма» многолетнего автора «Сноба» Эдуарда Гурвича (Издательство «Человек», Москва, 2021 г.). Чтобы представить себе эту аллюзию, просто вспомните бесконечную Потемкинскую лестницу и несущуюся по ней беспризорную детскую коляску в фильме Сергея Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин». Эта сцена всплывала передо мной с каждым новым сюжетом книги, но этимологию ее я понял только в конце вместе со следующими фразами автора в «Эпилоге»: Легкость [публикации в Интернете. –
История повторяет себя сначала как трагедия. Потом как фарс. В январе 1991 года я, тогда аспирант Корнеллского университета, получил право присоединиться к… нет, еще не Интернету, а его предтече – межуниверситетской компьютерной сети. И первое же полученное мною сообщение, набранное желтой латиницей на маленьком черном экране первого «Мака» (похожего на советский телевизор «КВН»), гласило: В ночь на 13 января 1991 года группа «Альфы» штурмом взяла телецентр (в Вильнюсе –
Надо отдать должное автору – он не побоялся соединить в своей книге не только коллекцию своих собственных эссе на «Снобе» (именно «эссе», а не «блогов», поскольку первые пишутся на выверенную, а иногда и выстраданную тему, причем на хорошем русском языке, – от вторых, которые «лепятся на коленке» с основной целью поведать городу и миру о себе, их авторе), но и комментариев к ним. Комментариев, совсем нефильтрованных по «пиетету», сохраняющих всю живость, непринужденность и сиюминутность (вот ведь в чем основное отличие Интернета от бумаги!), а также местами просто не желающих мириться с канонами русского языка – от невинных запятых до бессмертной чеховской шляпы, подъезжающей к станции. Эти комментарии (с причудливой дихотомией, напоминающей коридоры коммунальных квартир) читать, тем не менее, увлекательно, а следовать за ними (отрывочными и часто непредумышленно выдернутыми из контекста самого эссе) – все равно как бежать по открытой местности под артиллерийским огнем – от воронки к воронке. Интернет в авторском исполнении как будто воскрешает петровское: Указую боярам в Думе говорить по ненаписанному, дабы дурь каждого видна была. Да, и вправду, чем Интернет хуже Думы. (Помните бессмертное Раневской:
Можно с одобрением или неодобрением относиться к колючести и, порой, нетерпимости автора к графоманству и скудости полемической мысли его оппонентов, однако к его титаническим попыткам сохранить «Сноб» в качестве, может быть, последней общественно-публицистической площадки с высокими стандартами мысли, слова и дискуссии следует отнестись с уважением. И хотя прочтение этой книги, к сожалению, омрачает довольно внушительный набор «очепяток» (как грамматических, так и пунктуационных, и смысловых), читать ее все равно – удовольствие, такое же, как удовольствие от разглядывания старых полустершихся дагерротипов – тяжелых и нечетких, скрепленных витиеватой росписью Товарищество Абрамзона, угол Мясницкой и Конникова переулка.
…Бесхозная и бездомная коляска летит по бесконечной лестнице вниз. И невидимый на этом моментальном снимке автор пытается удержать ее от падения и не может. Это действительно драма, господа!
Борис Аронштейн. Роман с Графоманом, или как надо писать, чтобы показать, как писать не надо
Сразу же после выхода в прокат фильма Квентина Таррантино
Таков и «Роман Графомана» Эдуарда Гурвича (Москва, изд-во «Человек», 2019 г.), в котором объектом иронии, неприкрытой насмешки, а иногда и сильной, непреходящей боли является Слово. Автор совершенно не стесняется (и даже выносит в заголовок романа) графоманства своего героя, ибо цель романа – показать изнанку самого себя, как бы предупреждая затаившуюся в каждом пишущем и взявшем в руки эту книгу радостную язвительность, по своему драматизму перехлестывающую знаменитое раневское: «По телевизору показывают одних жуликов. Ну чем я хуже?!» Для автора, так же как и для Тарантино, – жизнь – как телевизор, в котором смешалось возможное и невозможное и где всегда есть место настоящей самоиронии.
Герой романа пишет, как
Мысль главного героя очень часто бежит от тривиальных вопросов к существенным и наоборот, что объясняет концепцию субъективного времени и противоречит концепции времени исторического, как однонаправленной смены прошлого, настоящего и будущего. И содержание
В
Первая из них – сознательная мешанина реальной литературной Москвы шестидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, а также эмигрантского литературного «далека», с несуществующими гротескными персонажами произведений самого Графомана (Бреханов, Перцев, Трамбовский, Глазунин, Гитарист, Сафронатов, Баблевский, Грибанов, Почетов), причем за каждой подкладкой этой мешанины все равно сидит сам автор
Вторая из них – автобиографические зарисовки Марка (автора
И, наконец, третья книга «бытования» автора и героя Романа… Марка Берковского и его отца Сала – исторические очерки еврейского рабочего движения в Европе и Южной Америке, которые уже без всяких изысков выдают журналистское прошлое как Марка Берковского, так и его alter-ego Макса. Нужно ли было «разбавлять» прекрасную художественную прозу, реализующую первую и отчасти вторую сверхзадачу автора Романа… откровенной историографической публицистикой, с которой легко можно познакомиться на просторах Интернета? И на это у Макса есть неотразимый ответ:
И как тут не закончить реминисценции по поводу известного уже читателям Графомана-прозаика строчками из неизвестного Графомана-поэта, беспомощными, может быть, по форме, но очень верными по существу:
Эпилог
«Заключая разговор об Англии, как о стране скептиков, скажу откровенно: нам, бывшим гражданам
Иначе говоря, там, где у англичан рождается скепсис, мы напоминаем нашим оппонентам о мучениях и хотим вознаграждений. Что легко встраивается в самоуничижение, которое осталось у меня в памяти, когда именитый эмигрант с развалом Той страны стал наезжать туда, чтобы бросить зарождавшемуся было обществу свободы и демократии забавную мысль – мы все были и есть говно, и режим тут ни при чём. Такая странная самооценка российской интеллигенции рождалась не на пустом месте.
Похвала в Стране Советов была нужна тем, у кого ничего не было. В литературной и критической прессе метрополии и зарубежья именно на базе похвалы процветал культ личности. В «Панораме» 1980–1990 годов, да и в интернетном журнале «Сноб» 2000-х, можно было видеть проявления этого культа в воспоминаниях, в интервью друг другу, в рубриках «У нас в гостях», «Встреча с интересным собеседником», в рассказах о собственных достижениях. По сути, тут жили и живут славой и отражением её (те, кто не получил славы, радуются общению с гением, причастностью к нему, к его родственникам). Мы поныне и в эмиграции, и в метрополии перебиваемся тем же, чем жили в салонах и полусалонах, в театральных кулисах, в литературной среде советских времён. Мы хотим осознать себя через классиков, заочно ругаясь с ними, эпатируя и подвергая их достижения уничтожающей критике. Так что культ личности – это не только проделки тоталитарной власти, а и склонность интеллигенции российской, тогдашней и теперешней, к рабству, к стремлению не выбраться, а попасть в тень великого. Какой уж тут скепсис, если говорить серьёзно.