Бродский утверждал: мол, да, «Раковому корпусу» есть место в великой литературе. Но войти туда Солженицыну мешал реализм. Именно скепсис помог Бродскому отыскать такой угол зрения на советскую и диссидентскую литературу. Сидя в эмиграции, он упоминал имена известных литераторов, оставшихся в России, как сноб, конечно, и с долей скептицизма: мол, Икс – плохой критик, он был хороший собутыльник, а критик плохой; Игрек – хороший парень, я его знал, но он написал плохую книгу, и так далее. Кстати, это «и так далее» – слишком часто встречающееся и у самого Бродского. Он с первых дней высылки из СССР заявлял, что не хочет связывать своё имя ни с какими политическими символами – антисоветчик, диссидент, борец за свободу, за права человека и так далее. И настаивал: «Я абсолютно частный человек». Бродский, думаю, абсолютный скептик, утверждая, что «писатель в некотором смысле не является активным членом общества, он скорее наблюдатель, и это до известной степени ставит его вне общества». Конечно, повторюсь, тут игра: я привык всю жизнь
Ну, такой супер скептик, готовый оправдать всякие гонения, которые устраивает тоталитарный режим против свободы своих граждан. Строго говоря, подобный род коллаборационизма можно бы и осудить. Но в том-то и дело, что речь о Художнике. Бродский оценивал себя ниже, чем это делают другие. Он не боялся выглядеть хуже, чем есть на самом деле. Напрочь отверг идею, будто оказался в изгнании со своей музой. Ничего подобного, утверждал он, не было. Эмиграция для Художника – повод поглядеть на своё творчество со стороны, извне.
Скепсис, думаю, мог бы уберечь эмигрантку Лану Петерс (и совсем не в ту вегетарианскую эпоху), дочь Сталина, известную больше под именем Светлана Аллилуева. Она умерла в 2011-м, в возрасте 85-ти лет. Судьба поистине шекспировских масштабов. Со множеством повторяющихся ошибок – замужествами, бесчисленными влюблённостями, поклонниками, попросту дурачившими её, оптимизмом при первом знакомстве, при только-только складывавшихся отношениях… «Типично русское понимание дружбы – всепоглощающей и не знающей границы», как абсолютно точно подметила в книге «Дочь Сталина» Розмари Салливан.
Против такого понимания любви/дружбы была одна защита – скепсис. Светлана несколько лет провела в Англии. Увы, вместо этой английской прививки поддалась… бредовой идее вернуться в СССР. Чтобы спустя несколько месяцев просить власти отпустить её назад, на Запад. К счастью, начиналась эра Горбачёва. Он и отпустил. Чуть позже, уже в Америке, эмигрантка хвастала: «Мой дом – внутри меня!» Можно только гадать, какой это был дом, из чего выстроен, какой фундамент убеждений был под ним. Жила в миражах, так и не впустив в свой дом скепсис. Оттого и писателем не стала. Хотя задатки у Светланы были определённо.
Не так давно прочитал я воспоминания Андрея Гаврилова «Чайник, Фира и Андрей» – о Рихтере. И подумал: а ведь тут был бы уместным именно скептицизм. Рихтер же у автора воспоминаний получился глубоко несчастным, озлобленным, завистливым, со скрытыми сексуальными страстями… Раскрывать тайны такого рода – дело вкуса, конечно. Но правильнее историку музыки разбираться в главном – чего больше Рихтер принёс, сидя на Олимпе при всех вождях СССР, – пользы или вреда. Сексуальные склонности, характер завистника, жестокость – всё это второстепенно. На первом же плане роль Рихтера, как насильника композиторов, которых он играл: заставляя маршировать Шопена, Бетховена, Шумана, Равеля, Прокофьева. Главный пианист СССР, не принимая их веру, боль, протест, сострадание, нежность, любовь, воплощал сталинский стиль, музыкальную ограниченность, прямолинейность в своём исполнении. «Безупречность» игры Рихтера была ложной, мёртвой. Рихтер десятилетиями не выходил из роли музыкального пахана. А вокруг него играли маленькие рихтеры-мутанты… Понятно, на Западе к этой стороне советского исполнительского музыкального искусства относились со скепсисом. С тем самым, который никаким боком не касался менталитета российской культурной элиты…
Под конец немножко об элите нынешней России. Режиссёр Константин Богомолов уверен, что искусство, в частности, театр, кино, не имеют никакого отношения к правде. Человек куда сложнее того, каким его Художник представляет в кино и в театре. Скептицизм Богомолова доходит до края: всё искусство враньё, всё неправда. Режиссёр Лев Додин из поколения отцов, наоборот, нацелен на поиск правды в искусстве. Разные театры, разные подходы к тому, что они ищут на сцене. В этой связи лезет вопрос шире: сыновья, внуки должны винить отцов за то, что они построили в Стране Советов? Или простить их? Мне кажется, ни то, ни другое. Отцов надо пробовать понять. В отцах надо искать не их ВИНУ, а их БЕДУ. Потому жизненную правду, как я думаю, Искусство призвано искать не в последнюю очередь. И определять все достижения искусства театра, кино, литературы в поисках сути Человека, от слов ложь, враньё я бы на месте Богомолова воздержался. Хотя театральному искусству, как и литературе, докопаться до настоящего представления о душе человеческой не под силу. Ведь ЧЕЛОВЕК не знает самого себя…
«Манифест» Константина Богомолова взбудоражил интернетную сеть. Режиссёр этот на самом деле человек крайностей. Его утверждение, что всё искусство – ложь, что искусство по определению (театральное, любое) – вовсе не говорит правду и не должно говорить правду – не скепсис, а чистый эпатаж. Ну, хотя бы оговорился, что искусство говорит свою правду. Что же касается паники автора «Манифеста», что Америка и Европа катятся куда-то не туда, думаю, это результат его личного творческого кризиса. Он не знает, куда идти. Может быть, потому что живёт в России. Прав оппонент Иван Вырыпаев: возражения Богомолову можно свести к простому: чтобы так судить о Западе, надо бы автору «Манифеста» не наезжать туда (ставить пьесу – и назад, поехать в отпуск – и вернуться), а жить там, добавлю, приняв спасительный скепсис, как веру… Ну, и о спорте. Хотя не совсем. В начале 1950-х годов спорт стал темой писателя Юрия Трифонова: после его первой книги «Студенты», получившей Сталинскую премию, он замолчал на десять лет, исчезнув из большой литературы, куда поначалу так рвался. Спортивная тема помогала укрыться, стать аутсайдером, прожить в стороне от магистральных тем тогдашней литературы. Искал продолжения – как писать по-новому, вне жёстких требований цензуры, соцреализма. В конце 60-х годов Трифонов выплыл к берегам настоящей прозы с замечательными городскими повестями, романами «Дом на Набережной», «Время и место», «Старик»…
Стиль недосказанности, позволяющий скрывать смыслы между строк, выбор исторических тем с аллюзиями на современность – всё это помогало обойти рамки цензуры. Оставаясь полувыездным, периодически выбирался на Запад. Его повести и романы уже переводили на иностранные языки, но стать невозвращенцем Трифонов не решился. Предпочитал маневрировать, ради того, чтобы оставаться с читателями, которые живут в Советском Союзе. Значит, и он там должен жить, чтобы писать. Осознанно жертвовал свободой. В компромиссе с властью, а точнее, с собой, стал снобом, советским снобом, презирающим быт. Наверняка хотел обрести и скепсис. А такое не рождается в стране, отравленной годами сталинских репрессий. Страх пережитого держал цепко не только темами творчества, но и стремлением пробиться туда, наверх, где власть разрешает то, что запрещают всем, – в элитный журнал, престижное издательство, Союз писателей… В записных книжках честно рассказывал про всё, что уязвляло, угнетало, унижало. И как сопротивлялся. После первого успеха в конце сороковых столкнулся с насмешками Твардовского – теперь, мол, заведёте усики, как у Симонова… Но ведь и Атэ, как называли Твардовского, тоже играл, ловчил, маневрировал со властью. Тут, конечно, молодому Трифонову помог бы выстоять скептицизм. Увы, обрести его можно было лишь вместе со свободой, убравшись из Страны Советов. Вот ведь в чём дело…
В дни европейского чемпионата по футболу, который проходил в Лондоне летом 2021 года, я пристально наблюдал за англичанами, которые, конечно, болели за национальную сборную. Но и тут не обошлось без скепсиса. Были среди них те, кто полагал – самое главное, что обыграли Германию со счётом 2:0. Всё остальное, включая проход в финал и даже звание чемпиона континента, – бонус, не более. А вот мнение болельщика «Арсенала» о блистательном капитане английской сборной команды Гарри Кейне: он очень хороший футболист, скромный, не нахальный, но в его биографии тёмное пятно – он игрок «Тоттенхэм». И не надо думать, что королева совсем в стороне от футбольных страстей. Не без скепсиса она много лет отдаёт предпочтение именно команде «Арсенал». Что хорошо известно всем английским болельщикам. Накануне же финального матча с командой Италии она обратилась с посланием к футболистам. Не помогло. Проиграли. По пенальти. Во время интервью Гарри Кейн, сохраняя спокойствие, заметил, что игроки сделали всё, что могли, и заключил: «Это был фантастический турнир – мы должны держать голову высоко». Главный тренер англичан не стал юлить. На пресс-конференции спокойно сказал: «За пенальти отвечаю я. Я выбрал бьющих…» Следуя его английскому скепсису, и я, поглядев на фотографию ликующих итальянцев в Нью-Йорке, которые прислал сын, ответил ему «Пускай радуются. Они же дети. Они не знают, что мы всё равно лучше всех».
На всякий случай поясню. Восхищаясь скепсисом англичан в жизни, я, конечно, отдаю себе отчёт, что скепсис не может подменить собой веры в высшую ценность истины и в великие возможности разума. Потому нет причин говорить, скажем, о какой-то серьёзной роли скептицизма не только в спортивных достижениях, но и в познании деталей развития вселенной, в фундаментальной науке. Даже если признать, что в наши дни скептики практически полностью выселили теистов с научного олимпа. Тем хуже для науки, и в частности, для физики, для астрономии.
Скепсис, о котором я веду речь в моей книги, касается лишь эстетики поведения в жизни: это род игры, которая исключает агрессию, категоричность; это забава, наконец, средство сохранить лицо. Ещё более важна маска скептика в заочном общении. Скажем, интернетная площадка клуба «Сноб» долгое время оставалась свободной от всякой цензуры. И я, как участник клуба, не раз отмечал про себя: это большая удача, что мы можем на «Снобе» писать так, как хотим. Но и не только. Мы можем интерпретировать написанное эссе тоже как хотим. И если эти интерпретации далеки от того, что мы хотели сказать, тут две альтернативы: или мы написали так, что можно допустить и то, и это; или читатель вытаскивает из сказанного то, что соответствует его образу мыслей. Потому в комментариях я всегда пытался оперировать фактами, чётко пояснять, что намерен был сказать в эссе, признавал ошибки, пробовал быть корректным, сохраняя лицо, как говорят англичане. В конфликтных же ситуациях понимал, что лучше укрыться под маской скептика. Что, конечно, требовало некоторых письменных навыков.
1. Там, где росли вязы…
Жить в Англии десять лет и не побывать в Стратфорд-на-Эйвоне (Stratford-upon-Avon), в доме, где родился Шекспир, – такое, на первый взгляд, могло случиться с человеком, в высшей степени нелюбознательным или чудовищным снобом и скептиком, взявшим за принцип не делать того, что делают другие. Ничего подобного в столь крайних характеристиках и выражениях я за собой не замечал. А просто поехал туда, на родину Шекспира, когда представился действительно прекрасный повод – Харриет Волтер, известная английская актриса, которая тогда стала моей слушательницей – мы изучали с ней русский язык, – получила роль леди Макбет. И на полгода она переехала из Лондона в Стратфорд-на-Эйвоне – там в шекспировском театре «Лебедь» Королевская шекспировская компания репетировала новый спектакль «Макбет». Согласитесь, такое случается не часто, когда вас театральная звезда (а Харриет ныне удостоена королевой звания Dame. –
Стратфорд стоит на берегу реки Эвон, к северо-западу от Лондона, примерно в двух часах езды на автомобиле. Во времена Шекспира это был маленький городок, где насчитывалось всего 200 домов со множеством фруктовых садов, деревьев и цветов. Я нашёл даже такую подробность: в 1582 году в самом городе и вокруг него росло около тысячи вязов. Теперь на месте вязов дома, но жители Стратфорда стараются сохранить дух XVI столетия.
Туризм – едва ли не самая главная часть доходов города. Поэтому интерьеры зданий того времени, улицы и улочки, которые связаны или могут быть связаны по различным архивным документам с именем их великого земляка, оформлены так, чтобы те, кто приезжает сюда со всех концов земли, не разочаровались. Во всяком случае, я бы не советовал туристам в разговоре со стратфордцами даже упоминать о дискуссии – а существовал ли в действительности драматург Уильям Шекспир. При всём том, что история жизни Шекспира сама толкает к сомнениям – его почерк известен только по нескольким подписям на деловых бумагах, рукописей нет, портреты мало достоверны. Исследователи называют авторами «Гамлета», «Макбета» то саму Елизавету Первую, то философа Фрэнсиса Бэкона, то драматурга, неутомимого путешественника Кристофера Марло, и ещё с десяток блестящих современников Шекспира, – при всём этом участвовать в великом споре о великом Шекспире, начало которому положил Джеймс Джойс в своём романе «Улисс», пропадает всякая охота, как только вы оказываетесь на улице Хенли и открываете двери дома, где 23 апреля 1564 года родился Шекспир. Вы будете ступать по отполированным временем камням, которыми пол был выложен более четырёх веков назад. Вам покажут люльку, где лежал младенец Уильям. Вы сможете увидеть на стёклах окон в спальне автографы тех, кто приходил тогда в дом Джона Шекспира, отца поэта и драматурга – перчаточника по профессии… Тут, да и в других местах, связанных с этим именем, вы найдёте такое количество свидетельств, включая дворянский герб Шекспиров, имеющий форму щита, пересекаемого по диагонали копьём с венком, на котором стоит сокол, держащий в лапах копьё («потрясающий копьём» – shakespeare), что, смею вас уверить, вы закроете для себя вопрос, а не был ли Шекспир своего рода ширмой для другого писателя, который по каким-то причинам пожелал остаться неизвестным. Если же вам удастся побывать на премьере Королевской шекспировской компании, ежегодно ставящей пьесы Шекспира на сцене местного театра, где всегда аншлаги, вы просто будете возмущены подобным вопросом.
Мне посчастливилось быть на премьере пьесы, которую рецензенты крупнейших английских газет, тогда, в 2000-м, назвали гвоздём театрального сезона. Во всяком случае, когда я приехал в Стратфорд, я привёз Харриет одну из рецензий, автор которой утверждал, что за последние четверть века она – лучшая на английской сцене леди Макбет.
Пьеса «Макбет» в Англии особо почитаема. Она идёт в этом театре раз в два года. Понятно, с каким волнением я подходил к театру в тот вечер. То, что я увидел у подъезда, живо напомнило мне толкучку у любимовского театра на Таганке в Москве и ещё ранее – у здания театра «Современник» на площади Маяковского… А сейчас это было по нашим меркам в провинциальном Стратфорде. Публика же оказалась разной – искушённые театралы из Лондона, из окрестных городов, много старшеклассников, изучавших в этом году Шекспира. И так каждый вечер.
Харриет со своим партнёром, очень известным актёром Энтони Шеа (Макбет), играла прекрасно. В традициях английской театральной школы, лаконично, с минимумом слов, она дала такую убедительную трактовку не романтической и не сексуальной, а просто Любви, что это взрывало зал не меньше, чем слова привратника, то импровизировавшего голосом и интонациями тогдашнего премьер-министра Великобритании Тони Блэра, а то утверждавшего, что от пьянства лишь три последствия – красный нос, мертвецкий сон и обильное мочеиспускание, и что «добрая выпивка только и делает, что с распутством душой кривит: возбудит и обессилит, разожжёт и погасит, раздразнит и обманет, поднимет, а стоять не даст». Иначе говоря, отшибает похоть.
В этой постановке «Макбета» было всё, что есть в жизни, – и эротика, и цинизм, и чувственность, и высочайшая драма слепо любящей жены Макбета, её готовность идти до конца, её самопожертвование и, наконец, её надлом и крушение, ибо она несла на своих плечах груз преступления мужа. Тут ещё – вопрос, что важнее: власть или желание помочь утвердиться мужу в его решимости, убив короля, завладеть короной. Тут страх увидеть любимого слабым, безвольным, испугавшимся значимости цели, которую он поставил.