– Увы, сын мой, сколь не прискорбно сообщать мне об этом, но речь идет именно о Штейле Сиддонс. Она однажды произнесла это имя, когда только пришла к нам, но я запомнила его. И все потому, что была тронута рассказами этой страдалицы, ведь столько всего свалилось на нее в мирской жизни! Так просила она, сердешная, крова, так жаждала забыться в молитвах, что нужно было иметь каменное сердце, чтобы не проникнуться сочувствием к несчастной. Я буквально не отходила от ее постели, ведь в первое время Штейла слегла, сердешная. Потом пошло на поправку, да вдруг этот нелепый случай: оступилась у края пропасти…

Уот долго не поднимал голову. Она была свинцово тяжелой, взгляд сверлил угол стола.

– Но ведь тело не было найдено, ее никто не видел мертвой. Ведь она упала в реку? Так?

– Сын мой, тебя будут вечно терзать сомнения, если раз и навсегда не убедишься, что произошло, то произошло. – Игуменья со вздохом поднялась из-за стола и направилась к двери. – Пойдем, дитя мое, я покажу тебе то скорбное место.

Долго ветер трепал волосы Уота, стоявшего на краю огромной пропасти и всматривавшегося в ненавистную даль, раскинувшуюся там, внизу. Велико было желание не верить в чудовищность происходящего, но реальность прогоняла сомнения. Да, верить в спасение человека, сорвавшегося с такой чудовищной высоты…

– Гость, может, хочет осмотреть место, где жила несчастная, я проведу.

– Нет. Благодарю вас.

Если путь в монастырь был наполнен для Уота оптимизмом и верой в благоприятный исход дела, то на обратной дороге его переполняли чувства отчаяния, боли и горя. Столько планов, столько задумок было у Уота относительно будущего, и вдруг в одночасье все это оказалось глупой выдумкой, ненужным ребячеством. Ведь последующий день он провел в комнате, снимаемой в Лондоне. Ни разу не вспомнил Уот о друзьях, ожидающих его на «Эльдорадо», о визите к графу Сленсеру, судье Гилберту и в приют, о котором упомянул в разговоре старик из дома Сиддонсов. А ведь Уот твердо намерен совершить эти визиты. Теперь все казалось таким далеким и ненужным, и сколько Билли не тормошил его, напоминая о делах, он в ответ смотрел на друга безучастным взглядом и молчал.

Понимая, что в таком состоянии принимать какие-то решения, а тем более совершать визиты к людям, от которых можно ожидать опасности, Уот не сможет, Билли решил вернуться на «Эльдорадо», успокоиться, а задуманное отложить до лучших времен. Рассчитавшись за проживание, Билли приказал кучеру готовить коляску, а вскоре они мчались в сторону Кентенбери.

Билли вспоминал, какой оживленной, исполненной оптимизма была дорога в Лондон. Уот радостно предвкушал счастье предстоящих встреч. А теперь… Билли мысленно сравнивал его нынешнего, молчаливого с тем – не умолкавшим, ожидающим счастья, любви. Он верил, что скоро обнимет самого дорогого на земле человека. Удивляясь столь разительной перемене в друге, Билли, конечно же, понимал ее причину, потому-то благоразумно предпочел молчать, давая возможность Уоту побыть наедине с собой. Ведь слова в данном случае, сколь бы участливы они ни были, скорее излишни.

Солнце поднималось все выше и выше, коляска, подпрыгивая на дорожных ухабах, проделала уже немалое расстояние. И если Уот о пище думал меньше всего, то Билли все острее ощущал голод. Потому-то он подбодрился, увидев у дороги трактир с выцветшей от времени вывеской «У Матильды».

Билли легонько прикоснулся к плечу Уота:

– Если даже у тебя сейчас и нет аппетита, все же хоть что-нибудь отправить в желудок стоит: дорога длинная, и не будем сами себе создавать проблем.

Коляска свернула на подворье и остановилась у входа в трактир. Билли спрыгнул на землю, Уот продолжал сидеть.

– Уолтер, приди в себя! Я все понимаю, но нельзя же терять голову. Пойдем, дружище. Голод уравнивает всех. Не мы одни такие. Вон смотри: двое лошадей дожидаются своих хозяев. И уж на что спешили всадники – лошади, погляди, все в мыле – а перед голодом не устояли, тоже заглянули сюда. Пойдем, Уот!

Друзья направились к двери, которая в это время распахнулась, и пара глаз, устремленная на приближающихся путников, на мгновение застыла от удивления…