Бэнкса потрясли эти слова, он не ожидал такого поворота событий и сейчас проклинал себя за то, что глупым поступком, нервным срывом, обратил на себя внимание.
– Да ты что, спятил? Что ты несешь?!
– Ага, растерялся? Трусишь, когда пришло время расплаты?
– Закрой пасть, дурак! – последнее слово было еще на губах, а глаза уже читали неотвратимый себе приговор, он понял, что через минуту произойдет непоправимое. Сердце его дрогнуло. – Что вы, братцы? Не моих рук дело! Богом клянусь: не моих!
– А чьих же? Кроме нас, здесь никого нет. Вот мы, виновники и судьи. Кому, кроме тебя, сволочь, нужна была их смерть?
Холодок пробежал по спине Бэнкса. Как все просто было в сражениях, и как все сложно сейчас. Его окружили, толпа подступала все ближе, кольцо сжималось. Сознание того, что сейчас произойдет, давило на виски, его подташнивало. Смерть не страшна на полукрике, в полете, в падении, в порыве. А вот в таких обстоятельствах она ужасна. Не столько сама, сколько сознание, что сейчас произойдет неотвратимое. Это вот чувство беспомощности, неотвратимости и отчаяния – самое страшное. Оно парализует волю, сковывает тело.
– Вот этим ножом, Генри, он у тебя сейчас на поясе, ты перерезал глотки, ведь так? Да?
Казалось, сама судьба в лице этого настойчивого обвинителя подходила все ближе и ближе к Бэнксу.
– Смотри, Генри, на нем до сих пор кровь! Ты даже не смыл ее с ножа!
– Нет! – в отчаянии закричал обреченный пират. – Это кровь гусей. Этим ножом я отсекал головы гусей! Богом клянусь! Вспомните, я ведь вчера их приносил к ужину. Ну, вспомните же!..
– Ага, Генри, попался! На ноже нет никакой крови, а ты уже и в штаны наложил, да басню на ходу выдумал, выгораживая себя. Видит небо: ты виновен, Генри. Найди в себе мужество ответить за свою мерзость.
Придирчивый обвинитель уже потянулся к рукояти пистолета. Развязка получилась более драматичной, чем можно было ожидать: уловив это движение, Бэнкс молниеносно выхватил из-за пояса второй пистолет (он по обыкновению носил оба) и тут же разрядил его в грудь своего неудачливого палача. Тело резко дернулось назад и рухнуло на землю, ведь стреляли в упор, и смерть наступила мгновенно. В ту же минуту прозвучал еще один выстрел и убийца лег рядом со своей жертвой.
Все были потрясены случившимся и молча, не проронив ни слова, покинули жуткое место и отправились в лагерь. Никому даже и в голову не пришло забрать драгоценности, которыми были напичканы четверо убитых.
Семь трупов остались лежать под безжалостно палящими лучами солнца. Пройдет время, их исклюют птицы, и лишь кучка человеческих костей будет напоминать о разыгравшейся здесь трагедии. И если овраг, где пираты отправляли на тот свет невольников, переносивших сокровища в пещеру, можно назвать оврагом смерти, то и поляна с полным правом будет наименована точно так же.
Любых, даже самых пренеприятных результатов ожидал Уот от визита Билли к Сленсеру. Но та весть, с которой вернулся его посланец, просто ошарашила. Показалось, что время остановилось, а мир вокруг перестал существовать. Известие подкосило Уота, и он долго не выходил из своей комнаты, вновь и вновь переосмысливая все случившееся. Беда обычно тем ужасней, чем она неожиданней. Уот был твердо уверен, что все это время Штейла находилась в безопасности. И вдруг… Уж как судьба бросала Уота, пришлось побывать на другом конце света, и то все завершилось благополучно. Штейла же оставалась на родной земле, на свободе. Как она могла оказаться в монастыре? Уот частенько читал ей о восточных религиях, о леденящих кровь разгулах инквизиции в католической Испании. Штейла искренне возмущалась столь крайними проявлениями религиозного фанатизма. Более того, часто смеялась над глупостью, засоренностью верующих и вдруг сама уходит в монастырь. Нет, никогда Уот не поверит, что Штейла добровольно могла обречь себя на столь жалкое существование, коим, вне всякого сомнения, является жизнь в монастыре. Возможно, что лавина потрясений (смерть отца, пожар, приговор Уоту) сломила ее, и она решилась на этот крайний шаг? Нет! Уот достаточно хорошо знал Штейлу, чтобы поверить в такое. Неудачи никогда не приводили девушку в растерянность, они только раззадоривали ее, подталкивали к преодолению очередных передряг, удваивали силу. Правда, теперь все обстояло серьезней, но все же. Штейла всегда оставалась Штейлой.
Уот не мог поверить в реальность случившегося. Он вновь и вновь прокручивал в своем сознании обнаружившиеся факты и цеплялся за малейшую надежду. «Произошла какая-то ошибка», – мысленно твердил себе и верил, что любимая жива. Да, конечно, жива! Как можно верить в нелепицу? Он разыщет ее во что бы то ни стало!
Проведя бессонную ночь, Уот – еще не забрезжил рассвет – сидел в коляске, которая направлялась к монастырю, где, судя из вестей Билли, произошла трагедия. Да, он должен сам побывать на месте и все выяснить. Обязательно окажется, что произошла ошибка, что Штейла жива, и он уже сегодня заключит ее в объятия.
Возможен и иной поворот дела. Уот даже приподнялся в коляске: как он об этом раньше не подумал? Может, и ноги Штейлы никогда не было в том монастыре, что граф этот, заподозрив неладное, просто солгал непрошеному гостю, чтобы упредить излишние расспросы. Ведь ясно, что он желает оставить Штейлу возле себя. Да, конечно, все так и есть! Ведь признался же Сленсер, что мать Штейлы живет в его доме, а значит… Уот уже хотел дать команду поворачивать, чтобы следовать к дому графа Сленссера, но в последний момент передумал. Он вдруг поверил, что следы Штейлы нужно искать не в монастыре, а в доме графа, и все же решил не прерывать намеченной поездки. Ему граф ответит то же, что и Билли, сколь бы искусно не подошел Уот к нему. Побывав же в монастыре, убедившись во всем, Уот сможет более жестко разговаривать с графом: нет, мол, мил человек, не лги, в монастыре о Штейле и слыхом не слыхали. Говори, подлец, где девушка!
Так или примерно так утешал себя Уот весь остаток пути, и когда коляска наконец-то остановилась у стен монастыря, он уже был почти спокоен и почти твердо верил, что страшная весть здесь не подтвердится.
Громом среди ясного неба стали для него слова настоятельницы монастыря, подтвердившей ужасную весть. Потрясенный юноша, терявший остатки какой бы то ни было надежды, вновь и вновь переспрашивал матерь игуменью: может, то была не она? Возможно, речь о другой послушнице, ведь мирские имена остаются за монастырскими вратами. Игуменья сокрушенно качала головой: