Когда в селе изредка дождило, я с радостью предавалась условному безделию. Смотрела телевизор, перебирала диковинные пуговицы в шкатулке, собранные бабушкой за всю жизнь, просматривала в тысячный раз старые книги, разглядывала фотографии в альбоме, шила своим куклам одежду. Мы с бабушкой делали мне бэцыков – это такая игрушка времен бабушкиного детства. Чтоб сделать бэцыка, надо взять кусок старой простыни, квадрат 30 на 30, в центр положить соломы или другой ветоши, обернуть и обвязать бечевкой, чтобы получилась голова. На ткани ручкой я рисовала личико. Остальную часть полотна мы обматывали какой-то яркой тканью, чтобы получился запеленутый младенец.
При том, что в моем детстве было довольно много труда, в нем оставалось полно места для простых детских радостей. По вечерам мы смотрели вместе с бабушкой и дедушкой телевизор: мексиканские сериалы, «Санта-Барбару» (кстати, без шуток, по ним я выучила украинский), «Что? Где? Когда?» или «КВН». Бабушка с дедушкой сидели на придвинутых друг к другу креслах, а я на подлокотниках между ними. Сидеть и обнимать их было так замечательно, душевно и тепло. Я любила передачу «Надобранич, диты»[17] похожую на нашу «Спокойной ночи, малыши». Выучила оттуда две украинские колыбельные с заставки. Пою их теперь сыну. Жаль, что буквы не поют. Я бы вам спела. Украинские «колысанки» очень красивые.
Огромное счастье было, когда мы с бабушкой ходили на свиноферму покупать поросят. И я всегда со священным почтением и замиранием сердца смотрела на далекие крыши свинарни, которые можно было разглядеть с нашего огорода, надеялась, что мне снова повезет очутиться в селе в тот момент, когда придет время бабушке идти туда за поросятками. Я отчетливо помню только один наш поход: как долго мы шли по мощенной бурковкой дороге, как будто в другое королевство, как свернули с дороги в просеку и вдали показался длинный-предлинный загон. Бабушка выбрала двух поросят, их положили в мешок. Мы шли домой, поросята хрюкали и иногда верещали, а один из них даже обкакался. Я со смехом разглядывала на мешке за бабушкиной спиной характерное пахучее пятно и немного переживала, что ее платье испачкается. На подворье дома, проходя мимо хлева, я всегда заглядывала к свиньям, в течение дня я собирала для них самые сытные и вкусные для животных, но ужасные для человеческого воображения помои, иногда выдавала им корм, хохотала, глядя на их повадки, и удивлялась тому, как можно жить в грязи среди собственных какашек. Когда они вырастали и приходило их время пугать меня своим превращением в кровяную колбасу, я целый день не выходила из хаты, боясь услышать предсмертный визг свиньи. У наших свиней никогда не было имен, и я для себя отметила, что имена не давали животным, которых планировали съесть. По этому признаку можно было сразу определить друзей среди братьев наших меньших, предназначенных стать едой. Сало я, к слову, любила.
У бабушки была любимая кошка Фея, ласковая и ручная. Но рожать она всегда уходила подальше от человеческих глаз. Отдельным приключением было вычислить, где Фея прячет котят. Она выбирала разные места, а найти детишек надо было вовремя, чтобы они не успели стать дикими. Ни один помет при мне не утопили, всех раздавали, поэтому искали точно не в демографических целях. И вот смотришь, куда Фея пойманную мышь несет, глядишь – ага, на чердак хлева прыгнула. Залезешь следом, а там на соломе пестрые комочки, и кричишь: «Бабусю, знайшла!» Иногда Фея сама котят перетаскивала во двор социализировать. Котята на подворье – это была радость.
Но самое большое счастье было поутру найти на лавке во дворе укутанного в телогрейку цуцика (то есть щеночка) с волнистой шелковой шерсткой. Псы наши порой погибали в схватках на собачьих свадьбах, и тогда бабушка брала нового сторожа. Дольше всего продержались песики Буш Первый и Буш Второй. Да-да, имя первому из Бушей было дано в честь американского президента, уж не знаю почему. А Буш второй получил его в память о предшественнике, которого мы очень сильно любили. А как он любил мою маму! Из всех тапок, оставленных на ночь на крыльце, он выбирал именно мамины, но не грыз их, а просто сидел в траве перед домом, обняв обувь, в ожидании, когда мама проснется и выйдет во двор.
Буш и Фея часто культурно заседали на пороге времянки, облизываясь от запахов еды, но не пересекая водораздела между двором и человеческим жилищем, а бабушка называла их запорожцами: «Ну шо, запорожци, йисты хочетэ?» Наливала им молока в одну миску, и они дружно лакали, не ссорясь между собой. Бабушка их любила. Она любила всякую живность и была со всеми ласковой. Котятам промывала больные глазки, цыплят лечила, никогда не могла смотреть, как закалывают свиней.
Цыплята – это отдельная желтая, пушистая глава счастья. Мы их либо покупали на базаре, либо их высиживала квочка. Я с нетерпением ждала, когда же цыплята вылупятся. Видеть, как маленький клювик пробивает скорлупку – чудо. Был у меня однажды ручной цыпленок. Не знаю, как бабушка определяла пол у этих теннисно-мячикообразных, но цыпленок был, по ее словам, девочкой. От нее отказалась квочка, лупила ее клювом в лоб, бабушка ее отселила в другую коробку, я проводила около детеныша много времени, и сиротка ко мне привязалась, как к курице, бегала за мной по пятам, даже к подружкам. Я дала ей имя Феня. Однажды ранним утром она поплатилась жизнью за привычку всюду следовать за человеческими ногами. Бабушка случайно раздавила ее, закрывая двери в сенях… Дед сказал: «Усэ, нэма бильшэ твоей Хфэни». Я безутешно плакала. И утята у нас были. Одного я задушила. Повязала ему бантик и перестаралась. Благодаря этому поняла, как хрупка жизнь. Всех умерших цыплят и утят я хоронила за гаражом, выкапывала ямку, выкладывала дно могилы цветами, а сверху прикрывала трупик стеклом и засыпала песком.
Не меньший восторг, чем животные, у меня вызывали сельские праздники. Сколько было торжеств: праздник Ивана Купалы, могилки́ (родительская суббота), Яблочный Спас и Маковея, проводы в армию и свадьбы. Везде я любила бывать и принимать самое активное участие. На Ивана Купалу мы с бабушкой плели мне венок. За цветами для него она ходила по соседям, сама ими не особенно занималась, приносила от подруг розы и пионы, и каждый венок был произведением искусства. Еще она делала мне вишневый кочан: к палке плотно-плотно приматывала нитками вишни, и получалась искрящаяся рубином огромная гроздь. Как же вкусно было отрывать ртом ягоды от кочана и ловить стекающую с подбородка струйку вишневого сока.
Однажды бабушка подарила мне на праздник вышиванку. Надев ее, я будто перенеслась во времени и чувствовала себя «щирой украинкой». Она хранится у меня и сейчас. Я даже выступала в ней на конкурсе в университете. Надо было рассказать о своих корнях, и я говорила, конечно, об Украине: «Я україночка малэнька, в мэнэ хусточка рябэнька, чэрэвычкы чэрвонэнькы, будьте з святом здоровэнькы»[18].
В родительскую субботу мы ходили на кладбище, на могилы к бабушкиным родителям: маме Прасковье и отцу Макару. В детстве меня удивляло, что они находятся в разных сторонах кладбища. Оно, конечно, понятно, ведь прадед Макар умер в 1947 году, а прабабушка Паша в 1980-м. Во время Голодомора слабевшего прадеда забрали в больницу, чтобы поддержать организм, там он заразился дизентерией и умер. Бабушка спросила у матери: «Мамо, то шо, тато пішов у жныва?[19]» Она ответила: «Пішов, у сыру зэмлю». Похоронили, а места рядом не заняли. Бабушка и дедушка купили места для своих будущих могил рядом с прабабушкой Пашей. Теперь мать и дочь лежат рядом. Неминуемо когда-то свое место рядом с ними займет и дед, а я не знаю, успею ли его увидеть живым.
Кладбище было таинственным местом, полным легенд и человеческих историй. Мы ходили среди могил, и бабушка мне рассказывала о смерти тех, кого знавала. К таким историям детская душа, влекомая страстью к постижению законов жизни и смерти, испытывает сакральную тягу. Кого-то убило током, кто-то утонул, кого-то сбила машина. Была одна женщина, которая славилась крепким здоровьем и до глубоких седин вообще ничем не болела, а потом прикусила язык, когда лузгала семечки, и впоследствии умерла от рака языка. Были дети, убитые разрывами снарядов военных времен, которые они находили в карьерах. Была девочка Таня, которую на плотине сбил грузовик. Ей установили памятник на месте смерти – обелиск с черно-белой фотографией красивой девочки с пышными вьющимися волосами и нежной улыбкой. Когда я ходила через плотину в магазин, всегда здоровалась с ней: «Здравствуй, Танечка». В селе все друг у друга на ладони. Каждое горе становилось общим.
Во время могилóк детей на кладбище угощали сладостями. Мы ходили с сумками через плечо, и родственники усопших щедрыми горстями насыпали нам в торбы сахарные сушки, домашние леденцы и шоколадные конфеты. Мы потом разбирали свои сокровища и рассматривали, кто что получил. Не было для меня конфет вкуснее этих. И всегда хотелось набрать как можно больше, а чем диковиннее лакомство, тем интереснее. Дети – торжество жизни рядом с неизбежностью смерти.
На Маковея мы ели коржи с маком. На ночь замачивали мак, потом перетирали его с сахаром ступкой в макитре, доливали воды, и она на глазах становилась молочного цвета – магия. Ломали туда пожаренные накануне коржи и ели набухшие от сладкой влаги ароматные кусочки. Как это было вкусно.
На все торжества, такие как свадьбы или проводы, готовили в промышленных масштабах, что потрясало мое детское воображение: огромные сковороды с налистниками, тазы вареников, батареи домашней колбасы… Мне нравилось наблюдать, как делают домашние конфеты. Они были цветные, слоеные, и казалось чудом, что они такие получаются. И не верилось, что люди делают такое самостоятельно. В чанах растапливали сахар с разными добавками. А потом голыми руками, кончиками пальцев прямо из чана вытягивали жгуты горячей карамели, соединяли их по спирали и резали ножницами на маленькие карамельки, пока не остыло. Разве не волшебство! Моя родственница работала поваром на свадьбах и проводах. От нее мне достался буклет с написанными ее рукой традиционными рецептами. Я бережно его храню.
На праздники мы ходили нарядно одетыми. Помню, как мама однажды собрала на «выпроважання» бабушку. Она покрасила ей волосы и сделала красивую укладку – ракушку. В новом платье под руку с дедом бабушка была великолепна и светилась от счастья.
Пишу и с таким удовольствием вспоминаю, сколько прекрасного было в моем детстве благодаря Украине. И этой главы о моем украинском детстве не может состояться без рассказа о дружбе – неотъемлемого слагаемого детского счастья.
На «кутку» (то есть в нашей части села) у меня было несколько подружек, человек 5–6. Но виделись мы с ними далеко не каждый день. В истинном смысле подруга, с которой мы были сильно другу к другу привязаны и с которой проводили вместе часы напролет, была у меня одна – Таня, внучка бабы Гани. Как познакомились в раннем детстве, так и дружили не разлей вода, пока годы, обстоятельства и расстояния не взяли свое. Таня была меня старше, ее младшая сестра больше подходила мне по возрасту, но дружба у нас сложилась именно с ней. Мы были внешне такие разные, но похожие по духу. Я – маленькая, русоволосая, Таня – высокая с веснушками и светло-рыжими волосами. Но что-то притянуло нас, нам никогда не было вместе скучно, всегда было, о чем поговорить, ссорились иногда, но быстро мирились. Когда я приезжала к бабушке, первым делом бежала в гости к Тане. Они жили напротив через два дома, и я издалека с замиранием сердца пыталась угадать по виду калитки, дома хозяева или нет. Так странно: одинаково закрытая калитка имела разное настроение. Она то говорила всем своим видом «проходи», то холодно сигналила, что в хате пусто. Я очень боялась Танину собаку. Взъерошенный, с жестко торчащей во все стороны шерстью и жутковатыми, всегда оголенными передними зубами, хрипло лающий пес Малыш вызывал у меня животный страх. Я редко решалась пройти во двор дальше чем на 2 метра и обычно звала подругу от калитки.
Таня тоже помогала своей бабушке по хозяйству, поэтому для детского безделья мы выделяли свободные от работы часы. Мы подолгу могли сидеть на ветвях раскидистой шелковицы, которая росла при дороге у дома нашей соседки бабы Хроси и была, вероятно, много старше своей хозяйки. Ягоды она всегда давала крупные и вкусные. Мы забирались на дерево и наедались этой сочной сладостью вдоволь. Все потом были синие от сока.
Мы ходили вместе на ставок, по стороне их дома была река. Таня там стирала, и я всегда смотрела с восхищением на то, как ловко подруга управляется с бельем. А купались мы в озере Милэньком (что значит меленькое). Для меня оно все детство было именно миленьким.
Мы с Таней часто рисовали. У нас в хате был детский лакированный столик от гарнитура с маленькими стульчиками. Выносили его во двор и творили на пленэре. Таня очень красиво рисовала, и я старалась ее догнать. Она потом окончила в Умани художественное училище, педагогический университет и работала учителем.