Частично Борису удалось достичь поставленной цели. Сапега чувствовал себя несколько неловко из-за того, что его окружение выглядело гораздо скромнее.
Накануне отъезда посольства в Москву ясновельможный говорил своему монарху: «Негоже нам открывать перед чужеземцами свою бедность, неблагоприятно это для нашего Отечества, наши предки остерегались, чтобы враг, особенно близкий, не прознал про нашу нищету». Но Сигизмунда заботил наследственный престол, и должного значения словам своего министра он не придал. Сапега попенял было на жадность Сигизмунда и сейма, которые не позволили даже приобрести достойные такого случая подарки, но, как всегда, нашелся, как выйти из этой ситуации: купил подарки на личные деньги, причем потратился немало — собственная честь и честь Отчизны не позволяли канцлеру приехать к царю с пустыми руками [71, с. 395]. И если он был немного смущен великолепием встречающей толпы, зато не стыдился при вручении подарков.
Борис восседал на престоле в золотом венце. Слева расположился его сын Федор. На скамьях вокруг палаты разместились вельможи из Боярской Думы и окольничие, на них была одежда из парчи, обшитая жемчугом, шапки из черной лисы. По обеим сторонам от великого князя стояло по два молодых телохранителя — в кафтанах из белого бархата, отороченых горностаем на ширину полфута, в белых шапках, с двумя золотыми цепями крест-накрест на шее. Каждый держал на плечах боевой топор из дамасской стали, будто собирался нанести удар. Большая зала, через которую проходили послы, была заполнена другими дворянами в сверкающих нарядах. Пока посол шествовал по специально оставленному проходу, стояла такая тишина, что можно было посчитать палату и зал пустыми [99, с. 260].
Дьяк Василий Щелкалов сказал Годунову, что послы короля польского и великого князя литовского Сигизмунда пришли поцеловать его руку. Лев Сапега произнес обычную для таких приемов приветственную речь: мол, Сигизмунд прислал их поклониться великому князю Борису Федоровичу и осведомиться о его здоровье, — после чего передал Щелкалову приветственное письмо Сигизмунда, которое зачитал дьяк. В свою очередь и Годунов спросил, здоров ли король Сигизмунд. Сапега отвечал, что он короля оставил в хорошем здравии.
Наконец перешли к главному. Сапега сообщил о цели посольства: «Зная, что сам всемогущий Бог избирает владык и князей и кого хочет ставит у власти, а потому и тебе, Борису Федоровичу, дал возможность занять великий престол московский по своей святой воле, и, видя твои хорошие намерения, которые ты высказал перед нами через своего посла, и добрые дела, поздравляем тебя с восхождением на этот престол и желаем тебе прожить много лет в милости Божией и добром союзе с нами. Понимая, как важны и полезны для наших держав взаимная приязнь и согласие, мы с радостью принимаем такое известие и с радостью хотим быть с тобой, великим властителем и великим князем Борисом Федоровичем, в мире, согласии, приязни и любви» [71, с. 395] (пер. наш —
Впрочем, когда очередь дошла до подарков, напряжение спало. От себя лично Сапега подарил Годунову золотую цепь, украшенную жемчугом, четыре серебряных кубка, жеребца с чепраком, усыпанным жемчугом, а царевичу — золотой кораблик в жемчугах и кружевах, два серебряных кубка и хорошего коня. Богатые дары поднесли и другие члены посольства [71, с. 395]. Борис подобрел и попотчевал послов обедом, который был дан от имени великого князя и его сына. При этом было подчеркнуто, что угощают послов от имени новой династии. Сообразительный дипломат понял: свое восхождение на престол Борис не считает временным и надеется закрепить трон за своим родом, чего бы это ему ни стоило. Это был дурной знак. Если Борис так держится за трон, то и статьи договора о едином государе для трех стран — Королевства Польского, ВКЛ и Московии — он не станет рассматривать.
Догадки Сапеги на этот счет подтвердил и дьяк Василий Щелкалов. Еще недавно он был одним из ближайших соратников Бориса, но с момента избрания Годунова на царство их интересы перестали совпадать. Неутолимая жажда единоличной, неограниченной власти, которую каждую минуту испытывал Борис Годунов, значительно уменьшила количество его союзников. Когда-то в молодости он водил дружбу с думными дьяками, братьями Щелкаловыми, прежде всего со старшим из них, канцлером Андреем, которого современники считали «самым коварным хитрецом изо всех скифов» [85, с. 169], даже имел этого «мастера во всевозможных злых делах» в качестве наставника [110, с. 89]. Именно Андрей Щелкалов научил Бориса одерживать верх над родовитыми московскими господами.
Между братьями Щелкаловыми и Годуновым существовало соглашение, скрепленное клятвой на кресте, — втроем управлять государством. Во имя этого Щелкаловы и подняли Бориса на вершину власти, но последний нарушил клятву и хотя не убил, но отстранил от дел сначала Андрея, а затем и Василия. Ко времени переговоров с Сапегой Василий был лишен должности держателя большой государственной печати. Вместо него был назначен старинный друг Бориса — думный дворянин Игнат Татищев. Как раз между ним и Сапегой разгорится острый спор по тексту договора. А пока продолжалось пиршество, Василий Щелкалов подробно познакомил Льва Сапегу с положением дел в столице Московии. Задобренный подарками Борис Годунов разрешил даже несколько свободнее разместить членов посольства, дополнительно предоставив еще два двора. Это было на руку Сапеге.
Основные переговоры по тексту Вечного мира начались только 3 декабря 1600 года.
Сапегу и его друзей сразу ждало несколько сюрпризов: во-первых, великого князя Бориса не было, его представлял сын Федор — мальчик десяти лет, а во-вторых, речь пошла первым делом о признании за Борисом царского титула. Этому вопросу был посвящен весь первый день. Очевидно, что не судьба славянства, не славянская империя были для Годунова первостепенной заботой, а укрепление собственной династии. И признание такого титула стало бы для него важной победой [71, с. 396].
Бояре, выполняя волю Бориса, в подробностях рассказывали историческую сказку про то, как во время коронации Владимира Мономаха византийские императоры удостоили его царского титула. Сапега, профессиональный правовед, в ответ предъявил на осмотр прежние грамоты московских властителей, где они не писались царями, категорично добавив: «А потому и разговор не о чем вести». «Если польские и литовские послы не хотят добровольно признать царский титул за Борисом, то это дело должно решить оружие», — этот аргумент московитов тоже не очень напугал ясновельможного. Он ответил достойно: «Войну начать не трудно, но ее результат всегда в руке божией» [123, с. 350]. Первый натиск московской дипломатии Сапега с почетом выдержал.
На втором заседании, которое состоялось на следующий день, в конце концов были объявлены статьи Вечного мира. Сапега, как всегда, аргументировал свою позицию: «Мы с вами славяне, единый народ. Бога с вами хвалим единого, одну молитву и славу ему воздаем. Разве этого мало, чтоб договориться? Справедливо тогда было бы вперед своих монархов свести в вечную приязнь, и привести к тому наши государства, чтобы между собой милость и согласие вечные взяли и против всех неверных братство имели. Искренне, всем сердцем желаю, чтобы в ваших и наших сердцах утвердился этот союз» [71, с. 396] (пер. наш —
Текст договора о вечном мире насчитывал двадцать четыре статьи. Выслушать-то их выслушали, но полномочий обсуждать подобные вопросы ни у царевича, ни у московских бояр не было. Предложение Сапеги было очень серьезным, и, чтобы все взвесить и оценить смысл предложенного, требовалось время. Только через три дня посольству был дан ответ — в целом отрицательный, но, оставаясь верными своим традициям, бояре стали торговаться, чтобы получить хоть какую-то выгоду. Они заявили, что статьи договора о союзе оборонительном и наступательном, о взаимной выдаче беглецов, о свободе торговли могут быть приняты после заключения между странами Вечного мира, но для этого нужно сначала решить вопрос о Ливонии (Инфлянтах) — извечной земле государей московских. Что касается остальных статей, предложенных Сапегой, то владыка московский не может согласиться на то, чтобы поляки и литвины сочетались браком в Московском государстве, свободно покупали земли и строили церкви католические, но не запрещает им приезжать, жить и оставаться при своем вероисповедании. О том, кому после кого наследовать трон, разговаривать нечего, потому что дело это в руках божьих [123, с. 352]. Сапеге ничего другого не оставалось, как пойти на обсуждение того, на что московиты соглашались — не возвращаться же домой с пустыми руками. Когда московиты начали предъявлять доказательства того, что Ливония (Инфлянты), начиная от великого князя Ярослава, принадлежит им, ясновельможный, чтобы обойти скользкую тему, заявил, что не имеет полномочий на решение подобных вопросов. Этого ответа, видимо, только и ждал Игнат Татищев — держатель большой государственной печати и правая рука Годунова. Он тут же попытался уличить Сапегу во лжи, потому как знал, что Варшавский сейм, учитывая большую значимость вопроса, наделил канцлера чрезвычайными полномочиями. Секретные службы исправно работали не только в пределах Московии, но и за ее границами, а иногда русским удавалось перехватить важную информацию по воле случая. Тон, который позволил себе Татищев, возмутил и оскорбил ясновельможного, но он спокойно ответил, дескать, сам лжец, и находиться рядом, тем паче разговаривать с таким грубияном, у него нет никакого желания. Что называется, встретились два лиса, и ни один из них не уступает другому. Сапеге ничего не оставалось, как покинуть зал заседаний. Он, скорее всего, рассчитывал, что, решительно прервав переговоры, надавит на Бориса Годунова и заставит его уступить. Демарш главы делегации ВКЛ не привел к срочному отъезду посольства. Борис медлил с решением: близился конец войны между валашским государем и Речью Посполитой, и от ее итогов многое зависело. Да и шведские послы были на подъезде. Посольство во главе с Сапегой задержали, угрожая разослать его членов по разным городам и упрятать в тюрьмах.
В еще более сложной ситуации канцлер оказался 18 февраля 1601 года, когда в Москву пожаловали шведские послы Клавсон и Гендерсон. Их умышленно провезли с почетным эскортом мимо дома, где под стражей находилась делегация Речи Посполитой [52, с. 53]. Сапега молился о спасении, иногда оно виделось в смерти. Его наивно пытались убедить в том, что Карл Судерманский уступает царю Борису Эстонию. Сапега не верил в подобные заявления: он знал, как жаден Карл до Ливонии (Инфлянтов). Не для того он вел войну с Речью Посполитой, чтобы добровольно делиться завоеванным с Московией. И канцлер не ошибся. Та же тактика был использована и в отношении шведских послов. Им пытались выдать за правду, что Сигизмунд уступает царю половину Ливонии (Инфлянтов), если тот станет воевать с Карлом на стороне Речи Посполитой. Однако шведы тоже не поддались на эти примитивные уловки. В результате византийская дипломатия Бориса не дала ему никаких преимуществ. Борис перехитрил самого себя — переговоры с обоими посольствами провалились…
И уже не о торге следовало думать, но о том, как сохранить мир. Дошла до царя и весть о победе войска Речи Посполитой в войне с валашским государем. Это официально подтвердил на приеме и Лев Сапега. Угроза войны на два фронта была снята, и Речь Посполитая могла бросить свою армию на шведов. Пришлось выбирать. Царь Борис и бояре стали на сторону более сильного. Без споров и требований 1 (11) марта 1601 года приговорили перемирие между Московией и Речью Посполитой вплоть до 1622 года.
Тем самым днем Борис поцеловал святой крест над грамотами о перемирии. По обычаю грамоты были скреплены печатями: Сапега, Варшицкий и Пельгримовский приложили свои печати к грамоте Сигизмунда, Игнат Татищев — к грамоте Бориса. После грамоты положили на серебряное блюдо: грамоту от имени короля польского и великого князя литовского — вниз, а грамоту великого князя Бориса — сверху. Борис Годунов поднялся с трона и произнес клятву: «Лев, Станислав, Илья! Целую крест на этой грамоте, что нам, великому государю, держать в те годы все так, как в этой нашей грамоте писано. А как будут у Сигизмунда короля наши послы, и Сигизмунд король перед нашими послами также нам крест целовал на грамотах и правил бы все так, как в этой нашей грамоте писано». Наверное, Годунову пришлась по душе выдумка местных дьяков — в грамоте, посылаемой Сигизмунду, намеренно опустить в титуле формулировку «наследственный король шведский». «Это главная выгода, которую получил для себя Борис из благоприятных обстоятельств на Западе, и больше ничего», — с издевкой писал о результатах дипломатической борьбы Бориса Годунова против Льва Сапеги знаменитый российский ученый С. Соловьев [123, с. 355].
Сапега пусть и не достиг желаемого Вечного мира между соседними государствами, но обеспечил дипломатическое прикрытие для военных действий Сигизмунда в Ливонии (Инфлянтах). Даже такой мир новейшей белорусской литературой расценивается как невероятное достижение. Но, судя по всему, сам ясновельможный пан Сапега остался недоволен: такое длительное перемирие было фактически навязано русскими. Порадовать его могла только программа действий, согласованная с дьяком Василем Щелкаловым. Последняя их беседа состоялась во время прощального пиршества в Грановитой палате.
На этот раз, в отличие от первого визита в Москву, Льва Сапегу ждало настоящее царское угощение. Дело в том, что московская дипломатия выработала собственный подход к подобного рода торжествам. Если великий князь не желал пировать с послом, то по обычаю Московии посылал обед к нему на дом [99, с. 262]. Именно таким образом поступил Федор Иванович в 1584 году, но тогда Лев Сапега не принял дворянина, прибывшего с царским угощением. Теперь все было иначе. Торжественный обед давали от имени великокняжеского сына — Федора Борисовича.
В тот день, когда Сапега получил свои грамоты, он на прощание поцеловал руку великого князя Бориса… Все посольство, общим числом до трехсот человек, обедало в присутствии великого князя. «Наконец-то мир был заключен… и в этот день посольство с утра до поздней ночи пировало у великого князя, пир был таким пышным, который только возможно себе представить, даже невероятно» [102, с. 57]. Блюда подавали на золотой посуде. При этом начальник иноземной охраны капитан Маржерет язвительно добавляет пикантную подробность: «И ели очень хорошую, но плохо приготовленную рыбу, из-за того, что это происходило в большой пост, когда московиты не едят ни яиц, ни масла, ничего молочного, и он (Сапега) обильно выпил за здоровье сторон, и был отправлен домой с хорошими и почетными подарками» [99, с. 260]. Сапега получил золотой ларец с лазоревым яхонтом, шелковую персидскую ткань с золотом на саблях, жемчужные и золотые цепочки и сорок соболей, но эти подарки были не в радость ясновельможному. Пока занимали места за праздничными столами, Сапега размышлял, как бы сесть рядом с Василием Щелкаловым. Однако это ему не удалось: народу было много, разместились все по ранжиру — каждому указали его место. Сапеге дали место подле бояр больших, Станиславу Варшицкому — подле окольничих, а Пельгримовскому — подле дворян.
Переговорить без свидетелей с Василием Щелкаловым у Сапеги не получилось. Неутомимо бояре и дворяне несли свою государственную службу за царским столом: не до веселости и праздности — не перепить бы и не уронить достоинства. А тут еще Сапега, видимо, перебрал, или делает вид, что перебрал, и все старается перекинуться взглядом с Василием Щелкаловым… Порою ясновельможный позволял себе лишнее, особенно в более зрелом возрасте, что, впрочем, было в традициях тех времен, но чаще всего он просто прикидывался пьяным — такая полезная дипломатическая уловка… На этот раз, обмануть пристрастных московитов было нелегко: во-первых, сам он — представитель иностранного государства, во-вторых, Василий Щелкалов уже давно вышел из доверия. Борис никогда не забывал о симпатии Щелкаловых к государственному строю Королевства Польского и ВКЛ. Помнил он и о нарушенной клятве, и о том, что Василий Щелкалов, когда умер последний сын Ивана Грозного, Федор Иванович, открыто выступил против Бориса.