Собственно говоря, именно по этой причине Сергею Соловьеву не посчастливилось найти тот знаменитый манифест, в котором Лжедмитрий I очень опрометчиво приоткрыл тайну своего посещения Московии во время второго посольства Льва Сапеги. Великий канцлер, скорее всего, приказал своему ставленнику в Москве, старосте велижскому, а затем воеводе смоленскому Александру Гонсевскому, в период 1610–1612 годов собрать и уничтожить все документы, содержащие хоть какой-то «компромат» на него. Для Гонсевского это не составило большого труда, так как в обозначенные годы он контролировал ситуацию в Московии, по крайней мере в западной части страны — там, где развивалась интрига. Возможно, тот же Гонсевский (или иное доверенное лицо) вывез манифест своему патрону в ВКЛ. А уничтожать улики Сапеге было не впервой. Достаточно вспомнить дело с крестоцеловальной грамотой, согласно которой московским царем был избран Владислав IV Ваза. Ее возврат в Московию затянулся на десятилетия. Даже после смерти Сапеги грамоту никак не могли отыскать. А Михаил Романов все слал и слал посольства с одной лишь целью — вернуть эту бумагу на родину. Он прекрасно понимал: пока другая сторона держит грамоту в своих руках, она сохраняет юридические основания для того, чтобы претендентами на трон выступили или сам Владислав, или его наследники.

Так что, уничтожая письменные доказательства своей причастности к интриге с избранием самозванца Лжедмитрия на московский престол, ясновельможный хорошо знал, что делает. Наверное, он очень порадовался бы тому, что и спустя четыреста лет эта тайна не перестанет будоражить умы исследователей. Историки и писатели разных стран будут пытаться разгадать ее снова и снова, строя разного рода предположения и отыскивая хоть какие-то факты. Войти в историю не только редактором Статута, не только создателем сильной независимой страны и выдающимся дипломатом, но и автором самых больших тайн ХVII века — не этого ли добивался ясновельможный?

Конечно, Сапега был не столь прост, чтобы позволить схватить себя за руку и сохранить после своей смерти какие-то письменные доказательства. И все же осуществить против другой страны операцию такого масштаба, как СМУТА, и не оставить хоть каких-то следов — вряд ли возможно. Кое-где все же встречаются свидетельства современников, позволяющие составить определенную цепочку. Собранные по крупицам, они дают нам право рассматривать Льва Сапегу как автора и главного вдохновителя Смуты.

Во-первых, как бы это невероятно ни звучало, но впервые идея использования самозванца как возможный вариант в разрешении династического кризиса в Московии после смерти бездетного великого князя Федора была озвучена и письменно зафиксирована оршанским старостой Андреем Сапегой, родным братом канцлера. Письмо датировано 5 февраля 1598 (!) года. Это признают в своих работах академик С. Ф. Платонов [107, с. 153, 154] и доктор исторических наук Р. Г. Скрынников [117, с. 81]. Андрей Сапега сообщает воеводе виленскому и гетману великому литовскому Криштофу Радзивиллу Перуну следующую информацию: «На случай преждевременной смерти великого князя (Федора) Годунов имел около себя своего друга, во всем очень похожего на умершего князя Дмитрия, брата великого князя московского, который рожден был от пятигорки (седьмой жены Ивана Грозного — Марии Нагой — прим. Л. Д.), и которого давно нет на свете. Написано было от имени этого князя Дмитрия письмо в Смоленск, что он уже стал великим князем. Москва начала удивляться, откуда тот появился, и поняли, что его до времени прятали. Когда слухи дошли до бояр, стали друг друга спрашивать. Один боярин и воевода, некто Нагой, говорил — князя Дмитрия нет на свете, а сосед мой, астраханский тиун Михайло Битяговский, обо всем знал. В то же время за ним послали и по приезде начали пытать, спрашивая о князе Дмитрии, жив он или нет. Он на пытках говорил, что сам его убил по приказу Годунова и что Годунов хотел своего друга, похожего на Дмитрия, выдать за князя Дмитрия, чтобы избрали князем, если не захотят его (Бориса) самого. Этого тиуна астраханского четвертовали, а Годунова начали упрекать, что он изменил своим правителям, предательством убил Дмитрия, который сейчас очень нужен, а великого князя (Федора) отравил, желая сам сделаться великим князем. В этой ссоре Федор Романов бросился на Годунова с саблей с намерением его убить, но до этого не допустили. Говорят о Годунове, что после этого происшествия он не бывает в думе» [107, с. 153, 154]. Несмотря на то что С. Ф. Платонов считал это сообщение богатым на выдумку, он все же подчеркивает: «Важно появление такого рассказа именно в 1598 году. Из чего следует, что Борис еще не стал царем, а идея самозванства уже господствовала в умах» [107, с. 153, 154]. Анализируя это самое письмо, Р. Скрынников приходит к выводу, что литовские шпионы подслушали в Смоленске и записали сплетни, в которых можно было угадать все последующие события смутного времени [117, с. 81].

Возможно, литовская дипломатия заранее начала готовить специальный план, который включал несколько вариантов, позволявших взять ситуацию в Московии под контроль. Простейший вариант заключался в предложении московской стороне избрать монархом короля Сигизмунда Вазу. Согласно другому в игру вводилась фигура лженаследника. Важно, что этот план существовал еще в 1598 году, задолго до того времени, когда в пределах Речи Посполитой появился так называемый беглый московский монах Григорий Отрепьев, которого, как пишут очень осведомленные историки, никоим образом нельзя отождествлять с Лжедмитрием I. К реализации плана готовились более чем основательно. Почти всю границу с Московией контролировали представители клана Сапег: староста оршанский Андрей Сапега, Богдан, Андрей и Павел Сапеги, с 1576 до 1635 годов поочередно занимавшие должность гомельского старосты [83, с. 16]. Напомним, что сам канцлер был старостой могилевским, а Иван Сапега — воеводой витебским. Двоюродный брат канцлера Ян Петр Сапега занимал должность старосты усвятского — тоже на границе с Московией. Словом, практически вся приграничная зона с Московией была в руках клана Сапег.

Итак, Андрей Сапега направляет письмо, причем не только своему брату, но и первому должностному лицу ВКЛ Радзивиллу Перуну. Была ли это информация «со слов литовских шпионов в Смоленске», либо умышленная дезинформация, за которую должны были ухватиться заинтересованные лица Княжества, еще предстоит выяснить. Российских источников, которые бы ее подтверждали, попросту не существует.

Во-вторых, двоюродный брат Льва Сапеги, Ян Петр Сапега, приставленный канцлером к Лжедмитрию II, как-то в кругу ближайших соратников во время застолья, вероятно перебрав лишнего, сделал следующее заявление: «Мы три года назад посадили на московский престол царя, который должен был называться Дмитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Сейчас мы в другой раз привели сюда царя и захватили почти половину страны, и он должен также будет называться Дмитрий, даже если русские от этого потеряют рассудок. Нашею силой и нашей вооруженной рукой мы сделаем это» [80, с. 133]. «Я слышал это собственными ушами», — добавляет Конрад Буссов, не доверять которому нет никаких оснований. Это свидетельства современников, факты, и они неоднократно печатались, порой в искаженном варианте, например доктором исторических наук В. Каргаловым [93, с. 26]. Тем же, кто не верит иностранным свидетелям, не помешает внимательно изучить «Историю Московской войны», написанную одним из соратников Яна Петра Сапеги — Николаем Мархоцким, в которой он прямо, без намеков и недомолвок, рассказывает о роли Яна Петра Сапеги при Лжедмитрии II, а также о том, чей тайный приказ выполнял староста усвятский.

В-третьих, со ссылкой на приложения к «Запискам о Московской войне» гетмана Жолкевского Р. Г. Скрынников пишет: «Канцлер (Лев Сапега) на людях заявил, что „Дмитрий“ очень похож на умершего великого князя Федора, и пообещал вооружить и прислать на помощь „царевичу“ 2000 всадников» [117, с. 120]. Чуть дальше этот же автор продолжает свою мысль: «Несмотря на уверения канцлера Сапеги, самозванец не получил серьезной помощи в Литве. Не желая войны с Московией, литвинские магнаты решительно отказались поддержать авантюру. Общий настрой повлиял даже на влиятельного сторонника „Дмитрия“ Льва Сапегу. Канцлер официально полностью открестился от его авантюры и заявил: „Царю сообщено о готовящейся экспедиции самозванца на Украине и он готов в ответ прислать войска на Литву“» [117, с. 127].

Почему именно такую позицию занял Лев Сапега в начале вторжения самозванца в пределы Московии, мы уже разобрались. Эта позиция позволяла ему стать над схваткой, победитель в которой пока не был определен. В любой момент он мог протянуть руку помощи той или иной стороне, сохранить границы своей страны в неприкосновенности и использовать победу по своему разумению. Тем более что человек, на которого можно было свалить всю вину, сам напросился на роль «жертвенного козла». (О предназначении старосты сандомирского Юрия Мнишека в этом предприятии — чуть позже.)

В-четвертых, уже московские дипломаты во время царствования Василия Шуйского в глаза обвиняли Льва Сапегу за нескладный обман, ибо выступив в качестве эксперта при идентификации самозванца, он лично засвидетельствовал сходство Лжедмитрия с умершим московским князем Федором. Досталось тогда Льву Сапеге и за подстановку других свидетелей, в частности за показания его слуги Юрия Петровского. «Тебе, Льву, — говорили русские послы, — самому о нем известно: служил он на Москве у Истомы Михнева, а звали его Петруша, а на Угличе он никогда не был и царевича Дмитрия никогда не видел, и у нас таких бедолаг к царским детям не подпускают» [117, с. 121].

Относительно фактов, которые приводит в своих «Записках о Московской войне» гетман Жолкевский отметим следующее. Известный литературный критик Данила Жуковский выполнил новый перевод «Записок» с польского. Характеризуя эти мемуары, он указывает, что «Записки» написаны с большой симпатией к гетману Жолкевскому, который предстает добросовестным исполнителем и умным политиком, но иногда становится жертвой интриг и нехватки средств. Оба Сапеги (Лев и Ян Петр) в произведении выступают как лица второго плана. При этом староста велижский Александр Гонсевский упоминается многократно, но вскользь, ему в записках отводится роль главного исполнителя самозванческой аферы и, несомненно, подготовки боярства к принятию польского господства.

В «Записках» Жолкевского наблюдается определенный параллелизм в операциях: одна из «наших» группировок — во главе со Львом и Яном Петром Сапегами — поддерживала самозванца, другая — во главе с королем и гетманом — вела «обычную» войну с Московией.

По мнению этого вдумчивого исследователя, в тексте «Записок» Жолкевского есть косвенные доказательства того, что Сапеги имели в этой войне свой материальный интерес. Их приверженность самозванцу могла, в частности, объясняться тем, что они надеялись получить имения на московских землях — и почему-то для этого им был нужен именно самостоятельный государь, а не король польский или королевич на московском престоле. Тогда в один ряд с аферой самозванца ложатся и интеграционные инициативы Сапеги. Все равно как — войной или мирным путем, — но стать важной фигурой в соседней стране! Такая вот цель — не больше и не меньше.

Все вышеперечисленное и, самое главное, переписка Андрея Сапеги, саморазоблачения Яна Петра Сапеги, на которые указывает К. Буссов, дают возможность утверждать, что идея использования самозванца во время династического кризиса в Московии принадлежала Льву Сапеге. Лично познакомившись в 1584 году с царем Федором, Лев Сапега сделал вывод, что царь очень слаб здоровьем, да и его умственные способности оставляют желать лучшего.

Предвидя проблемы, которыми грозила Московии кончина Федора, к подготовке самозванца приступили в конце 1590-х годов. С целью противодействия имперским намерениям Москвы высшими руководящими кругами ВКЛ, прежде всего государственной канцелярией, был разработан специальный план, который, вероятно, состоял из двух частей. Первая предполагала объединение трех стран в одну дипломатическим путем. Вторая предусматривалась на случай, если московская сторона не примет мирных предложений ВКЛ, и заключалась в захвате власти в Московии через своего претендента. Цель в любом случае преследовалась одна — ликвидация военной угрозы со стороны Московии. В связи с этим знаменитая Смута в Московии 1605–1612 годов, скорее всего, есть не что иное, как попытка силовым способом реализовать ранее разработанный Львом Сапегой план объединения трех государств: Королевства Польского, ВКЛ и Московии.

Этот вывод можно считать вполне обоснованным, тем более что доктор исторических наук Р. Скрынников доказал его от обратного. Проанализировав расстановку политических сил в Московии во время династического кризиса, он утверждает, что Федору Никитичу Романову, основному сопернику Годунова, не было смысла заниматься подготовкой самозванца, так как они (Романовы) в борьбе за царский престол всегда делали ставку на близкое родство с законным царем Федором Ивановичем. Мать царя Федора Ивановича Анастасия Романова приходилась родной теткой Федору Никитичу Романову — отцу первого царя из династии Романовых. Скрынников не связывает волну слухов о спасении Дмитрия со сговором Романовых в 1600 году. К сыну Грозного от седьмого брака они (Романовы) относились очень отрицательно. Более того, слухи о наличии легитимного наследника Дмитрия могли спутать их планы [117, с. 82]. Р. Скрынников заключает: «Совершенно ясно, что в 1600 году у Романовых было не более оснований готовить самозванца „Дмитрия“, чем у Бориса Годунова в 1598 году». Тогда если не они, то кто? Этот вывод опять-таки возвращает нас ко Льву Сапеге. Он лично вместе с претендентом на трон находился во время смертельной болезни Бориса в 1600 году в Москве. Эти два обстоятельства, увы, не стали предметом исследований Скрынникова, но такие совпадения просто так не случаются. Из всех иностранных государств именно для ВКЛ возникала угроза потери государственности по мере усиления Московии. Напоминанием об этом была Полоцкая война, длившаяся почти двадцать лет и принесшая бесчисленные потери белорусско-литовскому государству. Поэтому агрессора следовало наказать в его же доме. Над реализацией этого плана и работал Сапега почти всю жизнь.