В-третьих, тот факт, что третьего самозванца, Яна Фаустина Лубу, готовили долго и основательно именно по приказу Льва Сапеги, не вызывает сомнений ни у одного из исследователей. Кстати, это засвидетельствовал в своем «Диариуше» воспитатель третьего лжецаревича — православный священник Афанасий Филиппович, тот самый, который после трагической смерти был канонизирован русской православной церковью.

В-четвертых, почти четырехтысячная армия иностранных наемников, состоявшая на службе у московского великого князя в дополнение к стотысячной русской армии, расценивалась Львом Сапегой как реальная военная угроза для ВКЛ. Куда будет направлена эта армада? Только одного этого было достаточно для беспокойства.

Некоторые другие свидетельства современников событий остались без внимания российского ученого.

Со ссылкой на материалы сейма 1611 года другой, не менее известный историк Н. Костомаров указывал: «Источник этого дела, из которого потекли последующие ручьи, по правде, заключается в тайных умышлениях, старательно скрываемых, и не надлежит делать известным то, что должно в последующем предупредить противника… В Речи Посполитой знали что-то, но держали в тайне; мы можем сделать вывод, что именно в польских источниках когда-нибудь откроется что-нибудь неожиданное для объяснения тайны всего этого дела» [96, с. 788, 789]. Н. Костомаров ведет речь о событиях 1611 года, когда сторонники военных действий были на подъеме. Многое из того, о чем мечтали, достигнуто: возвращены Смоленск и Северская земля, Владислав Ваза избран московским царем, предыдущий московский великий князь вместе с братьями и возможными претендентами на трон взяты в плен и заключены в крепостях Речи Посполитой, наконец, представитель Льва Сапеги Александр Гонсевский большей частью контролирует столицу Московии. Так что раскрывать карты в 1611 году у сенаторов Речи Посполитой не было резона. Ведь победителей не судят.

Очень похожую позицию занимает другой российский историк — Эдвард Радзинский. Речь Посполитая была подготовлена к приезду Отрепьева-«Дмитрия» канцлером Львом Сапегой, с которым бояре вошли в отношения еще в бытность его в Москве. Именно поэтому, согласно польским источникам, после посещения Москвы мудрый канцлер вдруг изложил королю чрезвычайный план уничтожения опасной Руси руками самозванцев [108, с. 153]. К сожалению, ссылки на «польские» источники у цитируемого автора отсутствуют. Но просмотрев изданные мемуары, рискну назвать некоторые из них. Вероятнее всего, это «Записки о Московской войне» коронного гетмана С. Жолкевского, «История Московской войны» Н. Мархоцкого, переписка родного брата канцлера А. Сапеги, «Московская хроника» К. Буссова. Еще один источник — протоколы переговоров между посольствами Речи Посполитой и Московии во время царствования Василия Шуйского. Можно к ним причислить и воспоминания Исаака Массы. Разумеется, этот список далеко не полный. Все вышеперечисленные авторы были непосредственными участниками событий начала ХVII века (например, гетман Жолкевский, будучи категорическим противником военных действий против Московии, принимал в военной интервенции этой страны активное участие в силу своего должностного положения), и все они свидетельствуют о причастности Льва Сапеги к интригам с самозванцами.

Тем не менее среди ученых существуют и другие точки зрения. (При этом важно заметить, что, судя по работам, царские историки были ангажированы меньше советских.) В частности, Р. Скрынников за основу своей теории взял высказывание В. Ключевского: «Обвиняли поляков, что они его (самозванца) подстроили, но он был только испеченный в польской печке, а заквашен в Москве» [94, с. 154]. Скрынников не допускает даже и мысли, что какой-то иностранец мог спланировать и осуществить такое дело, как смута, в Московском царстве, ибо в таком случае придется признать и тот факт, что столица империи была оккупирована войсками Речи Посполитой более двух лет (с сентября 1610-го по октябрь 1612 года). Это обстоятельство всячески замалчивается, если о нем и говорят, то неохотно и вполголоса. Это же позор! От Наполеона защитились, Гитлеру не сдались, а какой-то литовский канцлер Лев Сапега не только держал в цепях первых принцев крови Шуйских вместе с отрекшимся от престола Василием, но и сверг с престола династию Годуновых, да и отцу вновь избранного царя, Филарету Романову, пришлось не один год хлебать тюремную баланду в слонимском подземелье.

Возможно, потому и была придумана теория, которая хромает сразу на обе ноги. Ее суть сводится к тому, что авторство интриги приписывается московской знати, недорезанной в свое время Иваном Грозным. На роль Лжедмитрия I этот советский и российский ученый позволяет претендовать только российскому расстриге Григорию Отрепьеву. В обоснование этой теории написан целый ряд книг [116, 117, 119 и др.]. Согласно взглядам Скрынникова, Смута в Московии была обусловлена исключительно внутренними противоречиями и никакой иностранной составляющей не имела. В общем, московское боярство придумало самозванца, чтобы уничтожить неприродного царя (Бориса Годунова), все это — внутреннее дело России, и никакого международного сговора искать не следует.

Этой же дорогой идут и некоторые белорусские историки и писатели. Они демонстрируют полное непонимание ситуации и отсутствие трезвого взгляда на цели и средства внешней политики. Их попытки защитить Льва Сапегу от обвинений, изложенных С. Соловьевым, по меньшей мере кажутся нелепыми. При этом для них будто бы и не новость, что «оставаясь сыном своей эпохи, канцлер Великого княжества при решении международных проблем… не гнушался использовать силу» [52, с. 55] (пер. наш — Л. Д.). Так, А. Грицкевич пишет: «Лев Сапега выступал против поддержки Лжедмитрия I, хотя есть версия, что именно Сапега и подготовил его на роль царевича Дмитрия. На сейме 1605 года Лев Сапега осудил поддержку похода Лжедмитрия I на Москву, так как считал, что лучше заключить государственную унию с Московским царством. Принимая посольство Бориса Годунова, Сапега заявил, что король не отвечает за поход самозванца и что Речь Посполитая сохраняет перемирие» [14, с. 106] (пер. наш — Л. Д.).

Другой исследователь, И. Саверченко, сомневается: «Достаточно ли всех этих доказательств, чтобы согласиться с версией о подготовке Л. Сапегой самозванца Лжедмитрия I? Наверное, все же нет. Ведь как тогда объяснить тот факт, что канцлер на Генеральном вальном сейме 1605 года осуждал вместе с маршалком Княжества Дорогостайским и берестейско-куявским воеводой Лещинским поход Лжедмитрия I на Москву. Он и ранее писал Юрию Мнишеку о недовольстве панов-рады произволом, творимым воеводой, и требовал, чтобы тот вернулся и покаялся перед монархом. А может, Л. Сапега был раздражен тем, что первую скрипку при „царевиче“ играет Юрий Мнишек (чью дочь, Марину, полюбил самозванец), а не он, канцлер, и не его люди? Вопросов, как видно, значительно больше, чем ответов. Остается, пожалуй, только заметить: общение Л. Сапеги с Лжедмитрием I, как, кстати, и происхождение последнего, — это исторические загадки, разгадка которых — дело будущего» [52, с. 55] (пер. наш — Л. Д.).

Писатель В. Чаропко сначала решительно опровергает: «Все доводы писаны вилами по воде…», а потом спохватывается: «…правда, тень подозрения все же падает на Льва Сапегу» [71, с. 400] (пер. наш — Л. Д.).

Белорусские историки совершенно не принимают во внимание главный аргумент. Разбирательства с Московией для Сапеги не только дело чести, не только борьба за возвращение наследственных родовых поместий. Устранению восточной угрозы ясновельможный посвятил большую часть своей жизни — и этот факт не требует никаких доказательств, он очевиден.

Среди белорусских исследователей только единицы допускают активное участие Льва Сапеги в режиссировании событий смутного времени. Н. Ермолович принципиально определился в этом вопросе: «Есть некоторые сведения, указывающие на то, что Лжедмитрий I встречался со Львом Сапегой. Конечно, последний, будучи канцлером ВКЛ, еще в большей степени был заинтересован в возвращении этих (Смоленской и Северской — Л. Д.) земель, которые непосредственно были бы включены в состав его государства. Лев Сапега и лично был заинтересован в возвращении Смоленской земли, где имелись его собственные владения. Поэтому понятно, почему в составе войск, которые шли на Москву ради поддержки Лжедмитрия I, были и белорусские войска» [22, с. 370] (пер. наш — Л. Д.).

Профессор А. Рогалев также согласен с подобными утверждениями: «Подготовкой самозванцев занимался не кто иной, как канцлер ВКЛ Лев Сапега». Этот же исследователь подчеркивает, что Лев Сапега использовал своих кровных родственников, гомельских старост, для подготовки решительных действий в Северской «Украйне» [109, с. 114, 115].

Однако что, как ни дела, красноречивее всего свидетельствуют в пользу версии С. Соловьева? Говорить и писать можно что угодно. Можно даже фальсифицировать документы. Только какое отношение это имеет к действительности? Вопреки желанию многих биографов Льва Сапеги, которым очень хочется видеть его героем, чей образ — пример для подражания, фигурой, положительной во всех отношениях, — в жизни, к сожалению, так не бывает. Ошибка этих исследователей в том, что они пытаются вырвать отдельный факт и поведать о нем в отрыве от общего контекста, не связывая воедино истоки с результатом. Не будем утверждать, что они обслуживают господствующую в нашей стране идеологию извечного славянского единства, — для этого нет оснований. Но тот факт, что оба биографа Льва Сапеги являются заложниками теории о вековой толерантности белорусов, отсутствии воинского духа у наших предков, несомненен.

Путь создания независимого государства сложный, а порой и кровавый. Так было всегда. Вообще, дипломатическая, а тем более вооруженная борьба, даже если она в конце концов приводит к желаемому результату, например такому, как изгнание захватчиков с исконно белорусских земель, — это материал, совершенно не подходящий для учебников по этике. Особенно если учитывать, что времена тогда, как, кстати, и сейчас, были чрезвычайно жесткие. Кому, как ни историкам, знать об этом?

Скорее всего, авторов, отрицающих причастность Льва Сапеги к делу самозванцев, смущает мысль о том, что Лев Сапега, развязав войну с Москвой, попадает в одну команду с Наполеоном — как агрессор. Но походы 1609–1611, 1617–1618 годов были в первую очередь освободительными, ставившими целью возвратить ранее утерянные территории. Род ясновельможного своими корнями уходил в смоленскую шляхту. К тому же великий канцлер предпринимал попытки договориться полюбовно, пойти мирным путем, но его не поняли, а скорее, не пожелали понять. И это обстоятельство можно тоже расценить как смягчающее.

Сам Сапега никоим образом не собирался обнародовать свое авторство по нескольким основаниям. Во-первых, ни в 1598-м, ни в 1606 году еще не было никакой уверенности в том, чем закончится интрига. Кто выйдет победителем из этой схватки — было известно одному богу. Во-вторых, против подобного сценария выступали большинство наиболее влиятельных представителей Королевства Польского, среди них великий канцлер коронный и гетман коронный Замойский, польный гетман Жолкевский, князь Острожский и пан Збаражский. Давний противник Л. Сапеги Замойский открыто предупредил его на сейме: «Я считаю это дело противным не только благосостоянию и чести Речи Посполитой, но и спасению наших душ» [96, с. 123]. Изгнание самозванца Острожским более чем красноречиво свидетельствует о том, что данное предприятие рассматривалось не иначе, как откровенная авантюра [91, с. 398]. Позиции короля, главного сторонника планов Сапеги, были слишком слабыми. В 1606 году вспыхнет открытый мятеж против Сигизмунда Вазы. Мятежники объявят короля Сигизмунда Вазу свергнутым, так как с момента избрания против него выступало значительное количество панов и шляхты. Одни выражали недовольство по поводу того, что он окружил себя шведами и немцами, другие были возмущены результатами распределения государственных должностей, третьи просто не воспринимали Сигизмунда — человека молчаливого, подозрительного, несообразительного, горделивого [71, с. 276]. В таких условиях открыто объявить себя автором заговора мог только сумасшедший. Позволить объединиться против себя сильнейшим нобилям государства — поставить крест на собственной карьере и, возможно, лишить покоя свой род.

А теперь давайте задумаемся: кто из поляков пошел бы наперекор всемогущему канцлеру и гетману Я. Замойскому? Кто бы стал возражать его преемнику на посту гетмана — С. Жолкевскому? Кто бы решился противостоять православному магнату К. Острожскому? На это был способен только человек, равный им по силе и могуществу. Подходит ли на эту роль воевода сандомирский Юрий Мнишек? Скорее, нет, чем да.

Чтобы ответить на вопрос «Кто поддерживал самозванца?», надо выяснить, в чьей компетенции и в чьих интересах такая поддержка была. Ближайшим помощником и преемником Льва Сапеги на посту канцлера, Станиславом Альбрехтом Радзивиллом, был дан исчерпывающий комментарий по вопросу компетенции властей ВКЛ: определение направления восточной политики находилось исключительно в ведении Великого княжества Литовского. «Многие века русские прерогативы принадлежали литвинам. Другие же, то есть все римские, французские, цезарские, османские и им подобные, относились к компетенции коронных чиновников, литовским же несвободно там было даже шаг сделать» [50, с. 171, 172] (пер. наш — Л. Д.). А руководил внешней и внутренней политикой ВКЛ Лев Сапега.

Однако открыто возглавить заговор — значит, неоправданно рисковать, поставить под удар ВКЛ. Сверхосторожный, предусмотрительный и рассудительный дипломат не мог пойти на такое безумие. Тем более что он был связан крестоцелованием, подпись его стояла под мирным договором между Речью Посполитой и Московией на двадцать лет, и чернила еще не успели высохнуть на той бумаге. Собственными руками уничтожить ранее подписанное соглашение, стать клятвопреступником, подвергнуть опасности не только себя, но и весь свой род. Разве мог Сапега это себе позволить? Ему было абсолютно невыгодно открывать свою причастность к заговору, наоборот, он должен был сделать все возможное, чтобы избавить себя от подобных обвинений, отвести любые подозрения.