– Скажи, пожалуйста, Сережа, что представляет собой этот Нариньяни? (Речь шла о фельетонисте-сатирике Семене Нариньяни.) – Нариньяни? – переспросил Михалков. – А-а-рмяшка.

Я укоризненно толкнул Михалкова локтем, кивнув в сторону Симонова.

– Я спрашиваю, что он собой представляет как драматург? – повторил Симонов.

– А-а-армяшка, – невозмутимо повторил, заикаясь, Михалков.

Тут Симонов, повернувшись всем телом назад, сказал:

– Сережа, я все-таки попросил бы…

На что Михалков без малейшего смущения нравоучительно сказал:

– Ты что, Рубен, не знаешь п-п-поговорку – е-е-врея грек обманет, а г-грека – армянин. А вместе всех троих – р-российский д-дворянин.

И мы трое, представлявшие, за отсутствием грека, все упомянутые в поговорке национальности, дружно рассмеялись.

Именно смерть Сергея Михалкова реально опустила занавес над советской эпохой. Это невыносимо банально, но иначе не скажешь. После смерти карикатуриста Бориса Ефимова он оставался последним из тех, кого лично редактировал Сталин и поддразнивал Берия, кто пил с ними вино и видел печати НКВД на дверях друзей. Освобождал Западную Украину и Белоруссию, честил космополитов и «некий злак, который звался Пастернак».

Перечисление его должностей и наград заняло бы журнальную полосу. А вторую полосу заполнил бы список его родных – от тестя-живописца Петра Кончаловского и жены-переводчицы Натальи, мужа ее дочери Юлиана Семенова и их – общих с Натальей – сыновей-режиссеров. Сколько у него внуков и правнуков, патриарх, если ему верить, точно и не помнил.

Но награды – суета сует, род будет расти и крепнуть, давно доказав, что никакие превратности истории ему не страшны. А вот судьба самого Сергея Михалкова уникальна. Судьба не литературного диктатора, а поэта. Написавшего «В этой речке утром рано утонули два барана» и «Нас вырастил Сталин». «Нам купили синий-синий, презеленый красный шар» и «Партия – наш рулевой». «Мы едем, едем, едем» и «А сало русское едят». Ведь это писали не два разных человека, а один, не испытывая никакого смущения от раздвоения творческой личности, объяснимого лишь какой-то злой магией.

Впрочем, точно известна дата этого раздвоения – то ли властной благодати, то ли продажи души. Хотя как посмотреть. Пусть и по другому поводу, но Иосиф Бродский воскликнул: «Но стишки-то хорошие!» 29 июня 1936 года в «Известиях» была опубликована чудесная колыбельная «Светлана», может быть, лучшее из всего, что написал Михалков.

Вопреки легенде, это был отнюдь не день рождения дочери вождя: десять лет Светлане Аллилуевой исполнилось 28 февраля. Но то ли Сталин умилился, то ли как раз подыскивал потенциального «наркома детской литературы». Уже в 1939 году 26-летний сын классово чуждого юриста-птицевода, да еще, как выяснилось в 1990-е годы, Рюрикович, получил орден Ленина. Еще через четыре года, даже не состоя в ВКП(б), куда он вступит лишь в 1950 году, стал автором гимна СССР.

Сам Михалков рассказывал, что имел в виду совсем другую Светлану, однокурсницу по литинституту. Интересничая перед барышней, пообещал, что назавтра она прочтет в «Известиях» посвященные ей стихи. Колыбельная, которая была написана даже и не для однокурсницы, уже шла в набор, поменять имя героини было делом техники. Этот незамысловатый анекдот – ключ к творчеству Михалкова. Наверное, тогда он испытал что-то вроде озарения: судьбой просто управлять. Достаточно заменить одно слово другим, нужным. Так он будет менять слова гимна, дважды переписывая его в 1977 и 2000 годах.

Удивительно, что и после своего номенклатурного взлета Михалков писал стихи, остающиеся классикой детской поэзии. Ведь, что бы он ни писал, от любой критики были избавлены даже тексты, при мало-мальски пристальном чтении кажущиеся то ли пародией, то ли кислотной галлюцинацией о большевиках, живущих в чайнике Ленина:

А что-то из написанного Михалковым напоминало отвратительные ему садистские стишки: считается, что он на дух не переносил Олега Григорьева. Например, этот текст о зверствах Ку-клукс-клана:

Но, как утверждают многие, Михалков прекрасно знал, чтó из написанного им откровенно плохо, и не скрывал этого. Это дорогого стоит: любой другой на его месте забыл бы само слово «критерии».

Это вовсе не означает, что Михалкову были чужды творческие амбиции. Соревноваться с гениальным «Интернационалом» – это не шутка, это даже представить себе страшно. Стихи Михалкова вообще нуждаются в анализе с точки зрения литературного контекста, а не конъюнктуры. Вот, например, «Веселый турист», пустившийся в путь с вещевым мешком и поющий о том, как весело ему дышится. Не двойник ли это героя тогда же написанного стихотворения Даниила Хармса о человеке, который вышел из дому «с дубинкой и мешком»? Человек Хармса исчезал в темном лесу, что в 1937 году звучало вполне буднично. Во всяком случае, нам – ретроспективно – кажется, что стихи Хармса об этом, хотя сам поэт, скорее всего, ничего такого в виду не имел.

Михалков часто повторял, что детским поэтом может быть лишь тот, кто сам остается ребенком. В этой банальности скрыт вполне самокритичный и циничный смысл. Ведь ребенок органичен и в эгоизме, и в жестокости, и в притворстве, и в неблагодарности. Детскости больше всего в мемуарах Михалкова «Я был советским писателем» (1992). В книге отзывов в музее Сталина в Гори он писал: «Я в него верил, он мне доверял». А в мемуарах с детской непосредственностью пересказывает байку о том, как Сталин приказал маршалу Ворошилову застрелить его любимую собаку. Потешается над глухотой и дефектами речи Леонида Брежнева, словно не о нем писал: «Выступает перед нами человек с душой бойца». И если Михалков сказал, что «очень верит в Путина и Медведева», то, проживи он еще десяток-другой лет, в его мемуарах нашлось бы что-нибудь интересное и о них. Предположение вовсе не фантастическое. Ведь Сергей Михалков уже давно казался бессмертным. Как детство или Кащей.