Лимонов стрелял в облака интеллигентской пошлости. Чеканил – в конце 1980-х это было вопиющим нарушением правил хорошего тона: «У нас была великая эпоха». Собирал под знамена НБП поэтов, музыкантов, визионеров и молодых негодяев, множество из которых просто-напросто спас от неминуемого и бессмысленного разрушения и саморазрушения.
И, как в своей поэтической юности, продолжал задаваться вопросом:
Вот и вышла первая посмертная книга Эдуарда Лимонова «Старик путешествует» – «путевые заметки» и событие европейской литературы.
«Первая посмертная» – звучит странно. Логичнее сказать «последняя книга Лимонова», не так ли? Первая она не в том смысле, что предстоят публикации «из архива», хотя, возможно, что и предстоят. Просто России с Лимоновым еще жить и жить, разбираться, перечитывать, передумывать.
«Путевые заметки» – условный жанр. Писатель действительно путешествует – то с тайной любовницей Фифи, то с киногруппой будущего фильма о себе – в пространстве: Франция. Абхазия. Италия. Испания. Монголия. Карабах. Ялта. Бурятия. Но и во времени тоже: вспышки воспоминаний о Харькове 1950-х, Нью-Йорке 1970-х, Париже 1980-х. Это не мемуары: несущей конструкции в книге нет вообще, и в этом смысле «Старик» – очень французская книга. Французы любят жанровую неопределенность полу-эссе, записных книжек, маргиналий. Только во Франции их издают сиюминутные и кокетливые властители дум, те, кого принято любить здесь и сейчас. Лимонов же – тот, кого принято не любить, но не полюбить после этой книги «неслыханной простоты» невозможно.
Роль старика непривычна ему, он одергивает ее на себе, она жмет, как итальянские туфли с пряжками: какая дрянь – эта итальянская «ручная работа». То шагает в шеренгах «желтых жилетов», которым дает целый фейерверк дефиниций: от «санкюлотов» до «жиганов». (Так же он неожиданно разглядит у монгольских пастухов «бандитские рожи ковбоев», нет, гаучо.) То брюзжит, что Люксембургский сад, «лучшее место на земле», уже не тот, «замусорен людьми». «Я ревную Люксембургский сад ко всем этим толпам». И где, кстати, красные рыбки из фонтана Марии Медичи? Неужели съели мигранты?
Но он не просто старик, а старик, ждущий «смерти – главного события в жизни человека». Сколько написано за последние десятилетия напыщенных слов о «телесности», неизменно предполагающих или порнографическое бесстыдство, или бесстыдный физиологизм. Подлинная, беспощадная и целомудренная, телесность – вот она, у Лимонова, подростка в теле, тяжелом, как скафандр водолаза. Это сравнение он услышал некогда от 93-летней Саломеи Андронниковой, роковой женщины эпохи «Бродячей собаки».
Ему больно есть, говорить, пить. Ему стыдно, что он срывается на нотацию парижской официантке. Он печалится, перелистывая в римской квартире книги ее бывшего владельца, покойного ныне художника. Он торопится в ялтинском отеле посмотреть фильмы о Гарри Поттере, ведь он их никогда не видел. В бурятском дацане он покупает «книгу „СМЕРТИ НЕТ“ в обложке вишневого цвета». И эта наивная покупка рифмуется с тем, как Лимонов в предисловии объясняет «Старика»:
Я хотел бы наткнуться и прочитать такую книгу в ранней юности – тогда бы я серьезнее и глубже вглядывался во все, что я замечал в жизни, замечал бы глубже мохнатость зелени, ее буйство, неистовые глаза животных и жажду свободы в глазах женщин.
По контрасту с этой серьезностью последние слова предисловия ошарашивают:
Сейчас вспомнил, как в Монголии лошади любят забираться неглубоко в пруд и стоят стайкой, кругом таким, голова к голове, как будто совещаются.
Что вдруг? Ждешь подведение итогов – а тебе про каких-то лошадей. Ждешь завещания – ведь знал же Лимонов, что это его последний текст – а получаешь в высшем смысле слова бессмысленную книгу, не дающую читателю указаний ни как жить, ни как умирать. А что может быть бессмысленнее поэзии?
Истинный жанр «Старика» – именно что сборник лирических стихотворений в прозе. О юном пугливом киргизе-водопроводчике, открывшем под ванной в московской квартире Лимонова вход в Шамбалу. О столь же юном, зато не робком и пьяном авторе, спасшем от гибели на парижской свалке луковицы гиацинтов, расцветших и ответивших ему многолетней любовью. О корриде: «бык воспринимается как мускулистый и страшный „он“. Тореадор скорее воспринимается как „она“». А вот о Черном море – этот пассаж уже напоминает лучшие в мире сказки Дональда Биссета:
«Ой море!» занималось своим излюбленным развлечением – пугало зимних курортников и аборигенов Ялты, бросаясь на набережную: «Ух! Плюх!» – но непременно до людей не дотягиваясь.
Или вот, по поводу фрески в карабахском храме:
Молодой полуспятивший безумец Христос. И его рыбари. Простые ребята. Только Иуда был непрост, единственный интеллектуал в этой шайке <…> Мне нравится Иисус в красной рубахе, сидящий как Алёша Хвостенко в арабском квартале Goutte d’Or de Paris. И вещающий, вино наливая.
Чудится: еретик Лимонов так утешает себя скорой встречей с поэтом Алешей Хвостенко в небесном граде Париже. Раз уж их земной и любимый Париж ушел под воду, «как град Китеж».
Сергей Михалков
(1913–2009)
[Рубен] Симонов рядом с шофером, мы с Михалковым сзади. Поехали. Симонов, не оборачиваясь, спросил: