Лидия Юдифовна приняла соименницу как родную. Она познакомила ее со своим духовным отцом – польским священником и богословом Августином Якубсиаком. Тот сначала дал Лидии несколько книг апологетически-миссионерской направленности, но они вызывали у нее резкое неприятие. И тогда отец Августин посоветовал ей прочитать Библейскую книгу «Премудрости». Раздвоенность и тревога уступили место радости и глубокому внутреннему покою. Кризис веры миновал. Теперь предстоял выбор между жизнью в католической или православной церкви. Для Лидии и та и другая были равно святы, но католицизм она ощущала более близким для себя. Решение присоединиться к католической церкви созрело очень быстро. Лидия сочла необходимым сообщить о нем православному священнику. Для этого она отправилась к отцу Сергию Булгакову, который служил теперь в Париже. О встрече с ним и о том, как проходило ее присоединение, Лидия Иванова рассказала в своих воспоминаниях: «Булгаков говорил мне, что католичество для меня будет гибелью. Что он видит ясно, как все будет: я пойду в монастырь (это он
– Вас заставят при переходе в католичество проклинать православие. Я Вас помню в Москве, как Вы стояли на одной службе. Вы жили тогда в Духе Святом. Теперь, при уходе из православия, Вы совершите грех против Духа Святого!
Я вышла от него потрясенная этими последними словами. Не могу описать, как мне было тяжко те два-три дня, которые предшествовали церемонии моего перехода в католичество.
Она была назначена на 12 июля. Еще в то утро я проснулась на заре, полная колебаний, но сделала усилие над собой и зашла в церковь бл. Августина. Там я обрела силу и решимость и отправилась в Сент-Медар, где меня ожидали отец Августин и моя дорогая Лидия (Бердяева. –
В том же 1927 году к католической церкви присоединился и Дима. Осенью он тяжело и опасно заболел туберкулезом, так что кровь шла горлом. Но болезнь, унесшая когда-то его деда в Москве, в итальянском климате и переносилась, и лечилась легче. Диму удалось поместить в римский санаторий «Чезаре Баттисти», директором которого был опытный врач – доктор Мендес. Он представлял собой очень колоритную фигуру. Ярый антиклерикал и одновременно верующий иудей и убежденный сионист, доктор Мендес был горячим сторонником фашистской партии. В те годы Муссолини активно старался привлекать евреев в ее ряды. Позже, под давлением Гитлера, «дуче» изменил свое отношение к ним.
Находясь в санатории, Дима много молился, постоянно читал Евангелие и возымел твердое намерение стать католиком. Самый воздух Рима, его прекрасные церкви, красота богослужений, которые он посещал, дружба со священниками и верующими сверстниками еще до болезни подготовили юношу к принятию этого решения.
Присоединение состоялось в часовне санатория. По просьбе Димы его совершил пожилой французский архиепископ Алексис Мари Леписье, хорошо знавший Ивановых. Это был человек необычайной душевной чистоты и неизменно дружелюбный в общении. Даже доктор Мендес, на дух не терпевший католического духовенства, принял его очень любезно.
Узнав о произошедшем, Вяч. Иванов писал детям: «Слава Богу, что все совершилось по желанию, что мы трое духовно соединены и религиозно раскрепощены вселенскою Правдой от уз и вины национального обособления, что в вере нашей мы уже не русские только, а чада Божии по слову “Даде им область чадам Божиим быти, верующим во Имя Его”. (Ев<ангелие> от Иоанна, гл. I, 12.) Мы благодатно вооружены этой “властью” против враждующих с Церковью сил “мира сего”, в частности – как русские – против русского мятежного интернационализма в безверии и русского мятежного национализма в вере. Христианство – Ecclesia militans[466], особенно в наши дни. Молюсь, чтобы жизнь Димы на каком бы то ни было поприще была в этом смысле служением Богу…»[467]
Обозначился 1927 год и другим событием, изменившим жизнь семьи к лучшему. В Рим приехала Ольга Александровна Шор, ставшая поклонницей творчества Вяч. Иванова еще в 1910 году в Москве. Теперь она занялась изысканиями, связанными с ее любимым Микеланджело, к которому относилась как-то особенно личностно. Каждое утро, подходя к окну и глядя на купол Святого Петра, Ольга Александровна говорила: «Здравствуй, Мишенька». Кроме того, многие другие «римские» темы привели ее к интереснейшим и очень глубоким научным выводам. Ими она делилась в беседах с Вяч. Ивановым и его домашними. Но как поэт ни просил Ольгу Шор написать эти исследования, они остались только в набросках. Главным делом своей жизни Ольга Александровна считала заниматься творчеством Вяч. Иванова. У нее была насущная потребность отдавать себя другим. Ни на что меньшее ее «христианка душа», если вспомнить слова блаженного Августина, не соглашалась. Совершенно равнодушная к собственному быту, одежде, еде, Ольга Шор могла целые дни посвящать помощи ближним. Именно она ухаживала за больным Димой, вспомнив свой опыт сестры милосердия в годы Первой мировой войны. Очень скоро Ольга Шор стала для Ивановых в Риме таким же родным и сущностно необходимым человеком, каким в России была Мария Михайловна Замятнина. Но в отличие от нее, тянувшей хозяйственную жизнь семьи, Ольга Александровна, кроме того, выполняла всю секретарскую работу. Вяч. Иванов видел в ней незаменимого помощника и любимого, равного себе собеседника. Он поверял ей многие тайны своей внутренней жизни и памяти. Недаром Ольга Шор впоследствии стала хранительницей архива Вяч. Иванова. Она подготовила к публикации многие его работы, написала к ним предисловия, была редактором и комментатором собрания сочинений Вяч. Иванова и автором введения к нему – первого фундаментального исследования жизни и творчества поэта. Ольга Шор точно угадала и истолковала бесчисленные культурные и бытийственные коды, скрытые в его стихах. Их она знала и чувствовала как ни один другой человек.
В самом ее облике, изящной и хрупкой фигуре, в горбоносом профиле было что-то возвышенно-неотмирное, птичье. Вяч. Иванов прозвал Ольгу Шор Фламингой – это слово он склонял. Со временем домашнее прозвище сравнялось с именем. К католической церкви она не присоединилась, до конца дней оставаясь прихожанкой русского православного храма в Риме, но это не мешало ей быть для Ивановых сестрой во Христе. Ольга Шор прожила долгую жизнь, успев осуществить все, в чем видела поручение, данное ей свыше. Она умерла в 1978 году. Как раз тогда террористы из «Красных бригад» – наследники «бесов» Достоевского – похитили видного итальянского политического деятеля Альдо Моро, долго держали в заточении, а затем убили. Лидия Иванова вспоминала, что, узнав об этом, уже будучи при смерти, Ольга Александровна, потрясенная, повторяла: «Боже мой! Зачем, зачем они это сделали!» Человеческая мерзость была недоступна пониманию ее прекрасного и чистого сердца. Отношение Вяч. Иванова к своей верной Фламинге хорошо видно из стихов, которые он ей посвятил:
Фламинге было суждено по предсмертному поручению поэта завершить и заветный труд его жизни…
В конце 1934 года, когда преподавание Вяч. Иванова в Павии прекратилось, а во Флорентийском университете, несмотря на приглашение кафедры и единогласное избрание профессором, фашистская администрация ему отказала, он окончательно поселился в Риме. Теперь поэту предстояло делить с Вечным городом все те радости и великие испытания, что выпадут на их долю.
Глава X
Под небом рима. 1935–1943 годы
После возвращения Вяч. Иванова в Рим для семьи вновь настала череда постоянных перемен жилища. Одни за другими мелькали маленькие съемные комнаты и пансионы. Заработка не было, и приходилось отыскивать наиболее дешевые и наименее удобные из них, где скверно работало отопление, плохо закрывались окна и двери, всюду сушилось белье на веревках и дуло из множества щелей в стенах. Но и это знакомство с трущобами старого Рима не омрачало радости поэта от того, что он наконец-то живет в любимом городе. Римский университет дал Вяч. Иванову ту единственную работу, которую только и мог предоставить без разрешения фашистских властей, – участие в экзаменационных комиссиях по утверждению приват-доцентов. Какие-то небольшие деньги это приносило. И вскоре, устав от «перемены мест», Вяч. Иванов решил нанять постоянную квартиру. Начались поиски. Однажды Лидия с Фламингой поднялись на вершину Капитолийского холма. Там на улице Монте-Тарпео, получившей свое название по Тарпейской скале, на которую она вела, подруги увидели старый четырехэтажный дом. Подъезд его был открыт. Спросив разрешения, они вошли и узнали, что в одной из квартир идет ремонт и ее готовятся сдавать. Лидия и Фламинга решили осмотреть квартиру. Они сразу были поражены открывшимся им из окон великолепным видом Рима. Дом стоял так, что никакие другие здания не загораживали обзора. Прямо и справа как на ладони был виден Палатин, слева – Форум до самого Колизея. Новых домов в этих местах не возводили, и они не портили собой облик древнего города. Застекленная дверь выходила на старую железную лестницу, а та вела в прекрасный тенистый садик. В нем находился маленький бассейн, где плавали красные рыбки, вокруг росли фиговые деревья и пальмы, на которых висели золотые шары. Под лестницей в стене была ниша. В ней стоял бюст Моисея – гипсовый слепок со знаменитой скульптуры Микеланджело.
Лидия вдруг остро почувствовала, что хочет жить здесь и что отец полюбит это жилище всем сердцем. Так когда-то ее мать Лидия Дмитриевна, увидев дом с «башней» напротив Таврического сада, поняла, что ничего другого им с Вячеславом не нужно. Петербургская история тридцатилетней давности словно бы повторялась теперь в Риме.
Владельцами квартиры была пожилая супружеская чета – маркизы Гульельми. Они оказались очень любезными людьми старой римской чеканки и быстро согласились сдать жилье за весьма умеренную цену. При этом синьора Гульельми не забыла рассказать, что в этой квартире прежде жила великая Элеонора Дузе. Кое-что из мебели актрисы маркиза оставила Ивановым. Особенно им полюбился маленький изящный стеклянный столик, выполненный по эскизу самой Дузе. Она предвосхитила будущие веяния европейской моды. Впоследствии с этим столиком Ивановы не расставались. Он всегда стоял в кабинете поэта.
В дом на Монте-Тарпео семья въехала в марте 1936 года. Это была их первая отдельная квартира в Италии. Свое жилье Вяч. Иванов воспел в стихотворении «Староселье»:
Не обошлось и здесь без постоянных спутников Ивановых. На площадке железной лестницы вместе со своим многочисленным потомством обитала кошка по прозвищу Мадам Серваль. Один из ее детей стал домашним питомцем и любимцем семьи. Это был роскошный зверь тигровой масти. Он получил имя Пеллероссо, что по-итальянски означало «рыжая шкурка». Впоследствии он пропал. Соседи Ивановых поговаривали, что в одной из окрестных тратторий его подали на стол под видом кролика. Этот еще древнеримский «рецепт» был хорошо известен русскому читателю благодаря «Мертвым душам», написанным в Риме. Собакевич, потчуя Чичикова обедом и ругая на чем свет стоит губернаторскую кухню, рассказывал о ее «секретах» так: «Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца»[470].
Получив итальянское гражданство, Вяч. Иванов начал печататься и в русских эмигрантских изданиях. В 1936 году по просьбе И. И. Фондаминского-Бунакова (будущего сподвижника матери Марии Кузьминой-Караваевой по «Православному делу», как и она, принявшего мученическую смерть в нацистском концлагере) он передал в парижские «Современные записки» свои «Римские сонеты». С тех пор Вяч. Иванов регулярно печатал в этом журнале неопубликованные прежде стихи. На гонорары, которые по его просьбе редакция откладывала, он отдельной книгой издал в Париже в 1939 году мелопею «Человек».