Среди присутствовавших на этой литургии в капелле была и дочь Вяч. Иванова Лидия. Отец Владимир Абрикосов обратился к ней с вопросом, почему она до сих пор не присоединилась к католической церкви, но Вяч. Иванов резко оборвал его, сказав, что у Лидии собственная духовная жизнь. Он был яростным противником принуждения и не допускал какого бы то ни было давления в вопросах веры. И, конечно же, уважал духовную свободу своих детей, считая, что присоединение к католической Церкви может быть для них только делом личного, глубоко осмысленного и выстраданного выбора. Об этом свидетельствуют письма Вяч. Иванова 1927 года из Павии Лидии и Диме, в них он не скрывал всей непростоты многовековых отношений между христианским Западом и христианским Востоком, с которой им придется столкнуться, если они решатся присоединиться к католической Церкви.
Совсем еще недавно Рим именовал христиан-некатоликов схизматами или еретиками. Но сама Римская Церковь на протяжении двух с лишним столетий переживала период тяжелого упадка и застоя. Это было связано с формализацией ее духовной жизни, закрытостью и внутренней несвободой. В 1864 году папа Пий IX в своем послании назвал свободу совести одним из главных заблуждений времени. Тютчев откликнулся на это стихотворением «Encyclica», где были такие строки:
Христианства без свободы не мыслили себе ни Тютчев, ни его наследник в русской поэзии Вяч. Иванов.
На рубеже XIX – ХХ веков католическая церковь начала оживать, выходя из многолетнего закостенения. Она становилась все более открытой и свободной, стремясь следовать духу Евангелия. Особенно ярко это обновление дало о себе знать в папе Бенедикте XV. Восхищенный его посланием в августе 1914 года, в котором он призывал к немедленному прекращению войны и объявлял о нейтралитете Святого престола, в стихотворении «Encyclicá», не случайно названном так же, как и тютчевское, Мандельштам писал:
Сравнивая стихи двух русских поэтов с одноименным названием, можно было убедиться, какие за полвека произошли изменения в католической церкви. Теперь Римский престол занимал папа Пий XI, человек широко и свободно мыслящий. Но у большинства католического духовенства поворот в сознании совершался очень медленно. Дух прежней ортодоксии был еще силен.
В письме Диме, желавшему, подобно отцу, присоединиться к католической церкви, Вяч. Иванов открыто и глубоко говорил с пятнадцатилетним юношей о всех сложностях, связанных с этим шагом, предоставляя делать окончательный выбор ему самому: «Милый Дима! Среди католиков и именно среди католического духовенства (как ни обучают его за последнее время тому, что такое православие) существует до сих пор много ложных мнений о православном Востоке – не меньше, чем у нас о католичестве. Поэтому не очень-то верь всему, что слышишь от не-русских (в сутанах или без сутан) о русской Церкви. За правильность того, что я изложу… – я ручаюсь, и сам Папа Пий XI не скажет, что я говорю неправду… Когда католических священников русские обвиняют в том, что они обращают в католичество малолетних православных… – они оправдываются и извиняются, чем доказывают, что делать это им не велено»[454]. Далее в письме Вяч. Иванов вкратце излагал Диме историю трагического разрыва между Западной и Восточной Церковью: «Римский епископ есть истинно преемник власти апостола Петра и, как Петр был главою Церкви, так и он остается главою Церкви. Греческий Восток признавал власть римского первосвященника целых тысячу лет. За это время было семь Вселенских Соборов, постановление которых составляло основу православия, жили и учили великие святители и учители Восточной Церкви, мнения которых имеют для православия (как и для Запада) величайший авторитет: и как соборы, так и святые учители Востока признавали без всякого колебания не только преимущественную честь, но и преимущественную власть преемника Петрова. Россия приняла христианство от греков, когда еще греческая Церковь составляла единство с римскою. Уже существовавшая разница в обрядах нимало не нарушала этого единства и не препятствовала признанию папы римского главою Церкви. Но издавна было много вражды у греков против Рима и политических распрь, и попыток расколоть Церковь, все восточные святые были, конечно, против этого духа “схизмы”, т. е. раскола. Только в 1054 году греки окончательно взбунтовались и отделились от Рима»[455].
Говорил Вяч. Иванов и о пути Русской Церкви после раскола 1054 года: «Русских всему научили греки и они вооружили наших предков против Рима. Впрочем, русские мало об этом думали, потому что Россия вскоре вследствие исторических причин… совсем отделилась от Европы и не имела никакого понятия о том, что делалось на Западе. Россия никогда не была отлучена Римом от Церкви. Она просто замкнулась в себе и находилась в фактическом отделении»[456].
Но ни на секунду не ставил Вяч. Иванов под сомнение той полноты благодати, которая, вопреки разделению, действовала в Русской Православной Церкви: «Если бы благодать Божия не действовала в православии на души людей, чуждых лично всякого схизматизма… несмотря на национальное схизматическое отделение от вселенского единства, православная Россия не имела бы своих великих святых: а кто не чтит и не любит, например, преподобного Сергия Радонежского и преподобного Серафима Саровского, тот русский не достоин именоваться христианином, – все равно, будь он православный или католик. Ибо явление Божией Матери Серафиму, как и св. Сергию – такая же “Нечаянная Радость” и подарок человечеству, как и Ее явление в Лурде. Радостный Серафим, учивший о Духе Святом, был “старец” в Сарове, современник Пушкина. И если названные святые не записаны до сих пор в католические святцы, это потому только, что разделение Церквей делает невозможным обычного порядка канонизации»[457].
В другом письме Диме как образец вселенского православия Вяч. Иванов приводил в пример своего великого учителя: «Вл. Соловьев провозгласил, что он “право славный” не в современном, условном, а в исконном и полном смысле слова и потому видит в преемнике Петра главу Церкви Вселенской, как признавали его таковым истинные православные, напр. Иоанн Златоуст, составивший чин православной литургии, и учители славян, святые братья Кирилл и Мефодий. Из чего следует, что родившемуся в православии должно быть прежде всего хорошим православным… и когда он дойдет… до высшего класса в православии, тогда все ему само собой приложится, и он будет о Церкви думать как Иоанн Златоуст или Кирилл»[458].
Письмо к дочери отличалось совсем иной тональностью. По всей вероятности, Лидия переживала в это время затяжной кризис веры. Вяч. Иванов писал ей: «Тебе я не написал бы всего, что пишу Диме, – не потому что считаю тебя более подготовленной: напротив, в некотором смысле Дима впереди тебя, потому что у него определенное положительное благочестие… у тебя же благочестие тайное, невыявленное и боящееся выявления, покрытое пластом агностицизма и противления… Для тебя идет дело не столько о католичестве, сколько о conversion[459] в собственном смысле, в смысле “обращения” Св. Августина из манихейства в христианство… Акт присоединения поставил бы тебя в совсем новые условия духовной жизни. Он потребовал бы от тебя правильной жизни в Церкви и положил бы конец беспорядочности, неприбранности, запущенности душевного быта»[460].
Тем временем многие знакомые Вяч. Иванову католические священники настойчиво пытались как можно скорее обратить Лидию и Диму, но это вызывало лишь обратную реакцию. Католический прозелитизм среди русских православных эмигрантов в Западной Европе вообще носил в те годы характер внешнего давления. Один из замечательных деятелей мирового православия в ХХ столетии, владыка Антоний Сурожский, вспоминал, как во Франции его пытались определить в очень хорошую католическую школу. Но когда священник поставил условие, что мальчик должен стать католиком, будущий митрополит Антоний, тогда еще восьмилетний Андрей, сказал маме: «Уходим отсюда. Я не на продажу». Поверхностно-массовый, административный подход применялся там, где требовались внутренняя свобода, глубина и личностно осмысленный выбор, где совершалась тайна богочеловеческих отношений.
Не был доволен такими «стараниями» и Вяч. Иванов. В одном из павийских писем он прислал Лидии шуточное стихотворение, в котором упоминался и давний «домашний тотем» Ивановых:
После этого Вяч. Иванов резюмировал: «Я же думаю: не готов, а загроможден. И вся эта мобилизация тем особенно неприятна, что стесняет уже свободу решения и действия…»[461]
Чтобы привести в порядок мысли и духовный настрой, Лидия отправилась в Париж к своей тезке и подруге, которую почитала как старшую сестру и всегда советовалась с ней, принимая трудные решения, – к Лидии Юдифовне Бердяевой, жене философа. После изгнания Бердяевы жили в маленьком домике в парижском предместье Кламар. Еще до отъезда, в страшном 1919 году, Лидия Юдифовна в Москве перешла из православия в католицизм. Сам Бердяев, бесконечно любя жену, не мог принять ее взглядов. Он считал, что вся полнота и глубина духовной свободы возможна именно в православии. В Париже Бердяев был постоянным прихожанином Трехсвятительского храма, находящегося в ведении Московской патриархии. Даже когда значительная часть русской общины во главе с митрополитом Евлогием перешла под Константинопольский омофор, Бердяев не последовал за ней. Он твердо решил оставаться в Церкви гонимой и страдающей. Не покинула храм Трех Святителей и его свояченица Евгения Юдифовна. Но, несмотря на разномыслие, в доме царила атмосфера настоящей христианской любви. Обстановку этого кламарского жилища Бердяевых Лидия вспоминала такой: «В какой час ни зайдешь в этот домик, в нем всегда были гости. Вокруг большого стола без конца пили чай, закусывали, обедали и говорили, говорили… Споры и рассуждения не кончались, проблемы не разрешались.
– Как Вы можете работать в таких условиях, спросила я Николая Александровича.
Он ответил, что это ему необходимо для работы, что это та атмосфера, в которой у него рождаются мысли. При таком образе жизни работа по хозяйству была адская, и ее брала на себя кроткая и всегда ласковая Евгения Юдифовна. Сестры напоминали Марфу и Марию. Лидия Юдифовна жила аскетично, вся преданная молитве и медитации. Здоровье у нее было очень хрупкое»[462].
В эмиграции Бердяев и Вяч. Иванов не возобновляли переписки. Сведения, которые доходили до Бердяева о Вяч. Иванове, были отрывочны и не всегда точны. Об этом свидетельствует фрагмент из бердяевского «Самопознания» – книги, представляющей собой уникальный опыт философской автобиографии: «Он (Вяч. Иванов. –
Далеко не все здесь соответствовало тому, что имело место быть. Вяч. Иванов работал в советских учреждениях, чтобы кормить семью, но никогда не был ни коммунистом, ни даже сторонником советов. Не стал он и фашистом в Италии. Напротив, ему отказали в месте профессора Флорентийского университета, когда узнали, что он не состоит в фашистской партии и имеет советское гражданство (итальянское Вяч. Иванов принял только в 1935 году).
Всем сердцем любя Россию, он не переступал за ту грань, где начинался национализм, оставаясь всечеловеком и европейцем. А православие и католицизм были для него вслед за Владимиром Соловьевым двумя неразрывными составляющими вселенского христианства, «двумя легкими» единого организма.
К тому же Вяч. Иванов в Италии был совсем иным, нежели тот, которого Бердяев знал в Петербурге и даже в Москве. В нем не осталось и следа прежнего душеловца, «мага и мистагога». И в жизнь, и в поэзию вошла высокая простота. Об этом Вяч. Иванов позже скажет в одном из своих стихотворений: