Но окончательного разрыва с античностью у Вяч. Иванова все же не произошло: он хорошо помнил слова одного из Отцов Восточной Церкви, питомца афинской Платоновской академии святого Василия Великого о пользе изучения древних писателей для христиан. К тому же древнегреческая словесность давно уже стала языком Церкви.
Павийское уединение Вяч. Иванова порой нарушалось гостями, среди которых можно было встретить лучшие умы тогдашней Европы. Всех влекла беседа с замечательным русским поэтом, ученым и мыслителем – и людей, близких ему по духу, и приверженцев других, подчас противоположных взглядов. Так, из Цюриха в Павию приезжали меценат, собиратель живописи и библиофил Мартин Бодмер и литературный критик Генрих Штейнер – издатели журнала «Корона», где впоследствии Вяч. Иванов постоянно печатал свои статьи. Навещали его французский философ, христианский экзистенциалист Габриэль Марсель и писатель Шарль Дю Бос, издававший вместе с Франсуа Мориаком журнал «Vigile». В нем в 1930 году в переводе на французский была напечатана «Переписка из двух углов». Позже Дю Бос и Марсель подготовили ее отдельное издание.
В апреле 1931 года Вяч. Иванова посетил в Колледжио Борромео знаменитый итальянский философ ХХ столетия Бенедетто Кроче. Он был одной из центральных фигур антифашистской оппозиции, выпускал журнал «Критика», выходивший с 1903 по 1944 год, где публиковались статьи пусть не прямо антиправительственные, но либерального направления. Среди студентов Павийского университета было немало его горячих последователей.
Вяч. Иванов и Бенедетто Кроче придерживались диаметрально противоположных взглядов. Иванов не принимал исторического идеализма Кроче, а тот – христианского онтологизма Вяч. Иванова, но это не помешало обоим на встрече, которая состоялась в Колледжио Борромео, проявить чрезвычайную взаимную учтивость в споре, оставаясь непримиримыми противниками.
Бывал у Вяч. Иванова и выдающийся еврейский религиозный философ, профессор иудаики Франкфуртского, а после прихода к власти Гитлера – Иерусалимского университета Мартин Бубер. Он первым в Европе опубликовал в 1926 году в издаваемом им журнале «Die Kreatur» в переводе на немецкий язык «Переписку из двух углов». В религиозной мысли Бубера и Вяч. Иванова порой встречались параллели, в частности, когда речь шла о проблеме «я» и «ты» в отношениях человека и Бога.
О Бубере Вяч. Иванов писал: «Бубер оставляет сильное впечатление: это еврейский праведник с глазами, глубоко входящими в душу, – “истинный израильтянин, в котором нет лукавства”, как сказал И[исус] Христос про Нафанаила. Понимает он все душевно и умственно с двух слов. Он полон одной идеей, которая и составляет содержание умственного движения, им возглавляемого; эта идея – вера в живого Бога, Творца, и взгляд на мир и на человека, как на творение Божие. На этом, прежде всего, должны объединиться, не делая в остальном никаких уступок друг другу, существующие в Европе исповедания. Человек много возмечтал о себе и забыл свое лучшее достоинство – быть творением Божиим по Его образу и подобию. Не нужно говорить о Божестве как о предмете веры, это разделяет и надмевает; нужно Европе оздоровиться сердечною верою в Создателя и сознанием своей тварности»[448].
Обоих мыслителей объединяло стремление вернуться к чистому истоку и ветхозаветной религии, и христианства. Именно против этой библейской основы было направлено острие зла в ХХ веке.
В Павии Вяч. Иванов вел повседневную многотрудную жизнь профессора. Он преподавал древние и новые языки и помогал студентам, пишущим докторские диссертации, своими беседами и консультациями по лингвистике, литературе и истории. Особенно это касалось медиков, которые, как правило, недостаточно знали английский и немецкий языки. Платили за такую работу достаточно скромно, но Вяч. Иванов впоследствии говорил о годах, проведенных в Павии, как об одних из самых счастливых в своей жизни. О том, как протекали занятия, он сообщал в письме домашним: «По пон[едельникам], средам и пятн[ицам[немецкий; по втор[никам[, четв[ергам] и субб[отам] английский, с 6 до 7. Всех сорока студентов еще не набралось, но все же их уже так много, что я далеко не всех умею назвать по фамилии. Целый выводок matricole, т. е. новичков… Идет запись на немецкий и английский языки; англичан на несколько человек больше. Стараются… Мною очень любимый, умный физико-математик Cremante делает ряд сообщений по-франц[узски] по древней истории астрономии; я, конечно, поправляю и подсказываю выражения, не позволяю толпящимся вокруг перебивать и болтать. Все охотно говорят на скверном франц[узском] языке, но стремятся к совершенствованию речи и произношения»[449].
Доводилось Вяч. Иванову встречать в Павийском университете и соотечественников, приезжавших туда читать лекции. Выступал там Николай Оттокар – бывший ректор Томского, а затем профессор Флорентийского университета, специалист по истории городских коммун средневековой Италии.
Нередко наезжал в Павию из Варшавы старый друг Вяч. Иванова еще по Петербургу – блестящий филолог-классик Фаддей Францевич Зелинский. В Польше он стал академиком.
В январе 1927 года – в самом начале своего преподавания – по просьбе дона Леопольдо Рибольди (в том же году он оставит пост ректора и уйдет в монахи) Вяч. Иванов прочел цикл из четырех лекций о русской культуре, религиозной мысли и духовной традиции. Готовясь к ним, он проработал множество книг по истории России и русской Церкви. Цикл назывался «Религиозная мысль в современной России» и выглядел так:
1. «Русская церковь и религиозная душа народа»;
2. «Теза и антитеза: славянофилы и западники»;
3. «Толстой и Достоевский»;
4. «Владимир Соловьев и современники».
По ходу курса у Вяч. Иванова возникли разногласия с доном Леопольдо, о которых он рассказывал в письме детям: «Рибольди злился за длинное введение, для меня однако
Темы этого цикла, особенно последней лекции, были напрямую связаны с событием, которое произошло в жизни Вяч. Иванова еще до отъезда в Павию, 17 марта 1926 года, в день небесного покровителя поэта – святого князя чешского Вячеслава, и имело сущностное, итоговое значение для его жизненного пути. Он на деле – собственным выбором и поступком – осуществил завет Владимира Соловьева о христианском вселенском единстве. В этот день в римском соборе Святого Петра перед алтарем святого Вячеслава Вяч. Иванов прочитал формулу присоединения к католической церкви. Формула была не обычная, произносимая в таких случаях, а особая, составленная Владимиром Соловьевым. В тогдашней традиционной формуле, единой и для православных, и для протестантов, переходящих в католицизм, содержалось отречение от прежней веры и осуждение ее. Для Вяч. Иванова такое было неприемлемо. Он не отрекался от православия, а, оставаясь православным человеком,
Затем Вяч. Иванов был на литургии, отслуженной по церковнославянскому чину в капелле над могилой апостола Петра, и причастился Святых Таин под двумя видами – по обряду Восточной Церкви. Обедню эту служил отец Владимир Абрикосов – католический священник, происходивший из знаменитой старообрядческой купеческой семьи, чьи шоколадные конфеты славились на всю Россию. Вяч. Иванов не раз бывал в московской квартире отца Владимира на Пречистенском бульваре.
В тот день в маленькой капелле над гробом святого Петра на службе присутствовали только три или четыре человека, но это не уменьшало безмерности происходившего там. О смысле его Вяч. Иванов писал Шарлю Дю Боссу 15 октября 1930 года: «Я впервые почувствовал себя православным в полном смысле этого слова, обладателем священного клада, который был моим со дня моего крещения, но обладание которым до тех пор, в течение уже многих лет, омрачалось наличием чувства какой-то неудовлетворенности, становящейся все мучительней, и мучительней от сознания, что я лишен другой половины живого того клада святости и благодати, что я дышу наподобие чахоточных, одним только легким. Я испытывал великую радость покоя и свободы действий, неведомую ранее той поры, счастье общения с бесчисленными святыми, от помощи и молитвы которых я долго и противовольно отказывался, сознание, что выполняю свой личный долг, и в своем лице долг моего народа, уверенность, что поступил согласно его воле, которую я тогда ясно увидел созревшей для Единения, что остался верен его последнему завету: требованию забыть его и принести в жертву великому делу Соборности. И – удивительно – я мгновенно почувствовал его, в духе возвращенным мне рукою Христа: вчера я присутствовал на его похоронах, сегодня я вновь был соединен с ним, воскресшим и оправданным»[451].
Теперь поэт свободно и полно дышал двумя легкими. Приобщившись вселенскому, он еще сильнее почувствовал красоту и богатство родного. Протяженностью в шестьдесят лет пролег этот трудный путь от тихого детства в Третьем Риме до осознания своего места и предназначения посланника русской культуры и мысли в сердце христианской ойкумены – Риме первом, вселенская полнота которого была бы куда как неполна без России, без ее такой непростой, порой яростно отрицающей родство, порой тайной, скрытой, но всегда неизбывной любви. Это воля к единству с христианским миром испокон веков жила в русском народе. Она звучала в первом произведении нашей словесности – «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона – и в пушкинской речи Достоевского. Ее послами были Чаадаев и Владимир Соловьев. Уникальный духовный опыт Русской Церкви и оплодотворенная ею культура имели всемирное значение и открыли западной сестре неведомое прежде великое сокровище. Вяч. Иванов всякий раз был счастлив, когда видел в римском соборе Святого Петра изображения святых равноапостольных княгини Ольги и князя Владимира, принесших христианство на Русь. Они свидетельствовали о неразрывном единстве, коренящемся в Царстве Небесном, куда, по словам святителя Московского Филарета (Дроздова), никакие земные перегородки не доходят.