Происходила Ольга Шор из высокообразованной еврейской музыкальной семьи. Ее отец, Александр Шор, был замечательным рояльным мастером. Для него в Московской консерватории даже создали специальную кафедру. Сестра Вера стала прекрасной скрипачкой, брат Юрий – виолончелистом. Дядя, Давид Шор, был знаменитым пианистом и педагогом, а его сын Евсей кроме музыкального образования получил еще и философское в Московском, а затем и в германских университетах. Он также был поклонником Вяч. Иванова и считал своим долгом познакомить немецкого читателя с его творчеством. Он перевел и издал брошюрой статью «Русская идея», а в 1932 году – отдельной книгой работы Вяч. Иванова о Достоевском. Длительное время Евсей Шор и Вяч. Иванов переписывались. После прихода к власти Гитлера, при котором книга Вяч. Иванова попала в число запрещенных, Шор уехал из Германии в Палестину, куда к тому времени перебрался его отец. В Израиле Евсей Давидович жил до своей кончины в 1974 году. Вместе с женой он основал в городе Холоне консерваторию.
Ольге Шор знатоки прочили блестящее будущее в балете, как когда-то матери Вяч. Иванова, Александре Дмитриевне, – успех на поприще певицы. Но и та и другая выбрали тишину и глубину. Ольга Александровна училась во Фрейбурге, где познакомилась с Федором Степуном и Сергеем Гессеном. Но, в отличие от них, неокантианством она не увлеклась. Центральными в мировой культуре для Ольги Шор стали три великих имени – Платон, блаженный Августин и Микеланджело. Живопись и скульптура говорили ей не меньше, чем богословие и философия. Еще в молодости она начала создавать свою систему мысли, которую назвала «мнемологией» – учение о Памяти как основе Бытия. В записях Ольги Шор об этом говорилось так: «Блаженный Августин впервые указал связь Памяти с началом тождества, отметив Память в человеке как его благороднейшую способность. Это именно она – Память – удостоверяет наше бытие, неизменно настаивая на тождественности души самой себе… Действие Памяти обращает принцип тождества в начало Жизни. Память есть не только способность души, но и действие духа. Духа животворящего»[403].
Нет нужды говорить о том, насколько близки были такие мысли Вяч. Иванову. Его спор с Гершензоном в «Переписке из двух углов» явил собой замечательный образец защиты культурной памяти против беспамятства.
Христианство стало для Ольги Шор сознательным выбором. В зрелом возрасте она приняла православие, которому оставалась верна всю жизнь. В 1921 году Ольга Шор приняла участие в создании Государственной академии художественных наук (ГАХН) и стала ее ученым секретарем. Академия размещалась в здании бывшей Поливановской гимназии (Пречистенка, 32). Ее целью было объединить усилия свободной творческой интеллигенции, оставшейся в России. В ГАХН сотрудничали такие выдающиеся деятели русской мысли и культуры, как отец Павел Флоренский, философ Г. Г. Шпет и другие. Академия просуществовала несколько лет и была закрыта.
Долгие беседы с Ольгой Шор приносили Вяч. Иванову великую радость. Словно бы продолжался «симпосион», знакомый со времен «башни». Поэт обрел верного друга, с которым его соединил духовный путь, озаренный евангельским светом. Но это была лишь прелюдия к их будущему многолетнему общению.
Последние месяцы перед отъездом проходили у Вяч. Иванова в прощании с бесчисленными московскими знакомыми. Он посещал многие дома, порой читал там лекции при большом скоплении народа. Но когда его просили почитать стихи, он обычно отказывался. Бакинский период не был богат поэтически.
К комнате Вяч. Иванова в Доме ученых порой выстраивались огромные очереди из желающих увидеться с ним. Об одном эпизоде О. А. Шор рассказывала в письме Ф. А. Степуну от 30 июня 1963 года: «Приблизившись, я увидела среди толпы Пастернака. Он, слегка склонившись, что-то карандашом чертил в записной книжке. “Зачем Вы здесь стоите, Боря?” – подошла я к нему. Он вскинул свое смуглое лицо белого араба, сверкнул своими пронзительными, темными, с безуменкой, глазами. – “Зачем стою? – отозвался он грудным, немного театральным голосом, – пришел сюда со своими техническими сомнениями, да и не только техническими”. Я рассмеялась: “Помилуйте, я не столь индискретна, чтобы задавать такие вопросы. Спрашиваю, зачем Вы стоите в общей очереди”. Мы прошмыгнули боковым ходом. Боясь опоздать в соответственное учреждение, я сразу ушла. До сих пор сожалею, что не осталась тогда при их последней встрече. Быть может, та беседа подтверждала Ваше восприятие Пастернака, как последнего символиста»[404].
Наконец настал день отъезда. Он приходился на 28 августа 1924 года – день блаженного Августина, которого Вяч. Иванов, как и Ольга Шор, глубоко почитал. До вокзала доехали на машине, едва успев на поезд. Многие пришли, чтобы проводить Вяч. Иванова, покидавшего Москву – свой родной город, где все было памятным и любимым. Но другой, давно ставший не менее родным, властно звал к себе. Вяч. Иванов говорил: «Я еду в Рим, чтобы жить и умереть там». Путь лежал от Третьего Рима к Первому – к средоточию вселенной.
Глава IX
Меж родным и вселенским. 1924–1934 годы
Пройдя проверку паспортов на границе, Ивановы вместе с другими пассажирами продолжили свой путь. В вагоне их соседкой оказалась изящная циркачка-карлица, которая ехала на гастроли и везла с собой огромного добродушного сенбернара. Лидия потом вспоминала, как Вяч. Иванов поднимал и укладывал карлицу на ночь в сетку для багажа. С сенбернаром, ехавшим в соседнем купе, он тоже подружился, несмотря на то, что семейным тотемом неизменно оставался кот, а пес напоминал о собаках Гекаты, плачевной судьбе Актеона и трехглавом Цербере из царства мрачного Аида.
Когда позади за окном промелькнул лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – Вяч. Иванов торжественно откупорил бутылку. Его России уже не было. Он уезжал совсем из другой страны. Но не было и старой Европы, хотя уклад и формы жизни еще порой могли показаться прежними.
Миновав Ригу – первый заграничный город на их пути, – на третий день после отъезда из Москвы Ивановы приехали в Берлин. Здесь они провели несколько дней. Город этот стал одним из первых приютов русской эмиграции, ее своего рода «перевалочным пунктом». Многие думали, что в скором времени большевизм рухнет, и ждали, когда смогут возвратиться домой. Были и те, кто не определился, останется ли в зарубежье или вернется в Россию. Из живших в те годы в Берлине возвращение выбрали Андрей Белый, Илья Эренбург, Алексей Толстой, Виктор Шкловский. Во время заграничных поездок бывали здесь и те, кто изначально и сознательно связал свою судьбу с советской Россией – Владимир Маяковский и Сергей Есенин. Им не раз доводилось встречаться с живущими в Берлине соотечественниками. По пути в Прагу в 1922 году останавливалась в германской столице и Марина Цветаева. Издавались в Берлине многочисленные русские газеты и журналы, работали издательства самых разных направлений.
Но вместе с ростом понимания того, что большевики утвердились в России очень надолго, берлинская эмиграция все более и более становилась парижской. А с приходом к власти Гитлера она почти полностью сошла на нет.
Для Вяч. Иванова Берлин, где в молодости он провел почти шесть лет в университетских аудиториях, в углубленных беседах с замечательным ученым, своим наставником Теодором Моммзеном в его профессорском доме, в тишине библиотечных и музейных залов, был совсем не чужим городом. Поэт хорошо помнил этот предгрозовой покой конца XIX столетия. Теперь же он увидел тот же и вместе с тем совсем другой Берлин. После военного поражения Германии и революции, упразднившей монархию, экономическая жизнь города, как и всей страны, постепенно приходила в порядок. Это своим цепким взглядом, остро различавшим приметы времени, уловил Маяковский, побывавший в Берлине весной того же 1924 года. В стихотворении «Два Берлина» он писал:
За внешним заметным улучшением жизни были различимы глубокий внутренний слом и растерянность, вызванная крушением прежнего многовекового уклада. Свобода застала страну врасплох. Ответственные, трудолюбивые и честные немцы, привыкшие подчиняться власти и уважать ее авторитет, оказались неготовыми к самостоятельности и выбору. Лишившись кайзера, Германия напоминала армию без командира.
К тому же поражение в войне и унизительные условия капитуляции вызвали в стране, развивавшейся прежде самыми быстрыми темпами в Европе, тяжелую досаду и обиду. Желание реванша было похоже на тлеющий огонь.
Приехав в Берлин, тем же вечером Ивановы отправились в оперу – слушать «Мейстерзингеров» Вагнера. Любимому композитору Ницше был хорошо знаком Дионисов хмель. С Ивановыми же забавную шутку сыграл хмель совсем другой. В антракте они пошли в буфет, где им подали по огромной кружке пива. Немецкая мера оказалась непривычной для русских путешественников. Сказалась и дорожная усталость. Дионис в союзе с Морфеем победили любовь к музыке. На втором действии все трое заснули. Пробудившись, они ушли с «Мейстерзингеров» прямо во время представления, к глубокому изумлению зрителей.
Следующим немецким городом на пути Ивановых в Италию был Мюнхен. Они осмотрели мюнхенский кафедральный собор, который Лидия видела еще в детстве. О том, насколько другим собор показался ей семнадцать лет спустя, она написала в своей книге «Воспоминания»: «Тогда поезд стоял в Мюнхене меньше часа, и мы побежали по незнакомому городу через узкие переулки к собору. Собор остался у меня в душе, да и теперь еще стоит, как сказочное кружевное марево, как огромный лес розовых взлетающих ввысь шпилей. Все это тогда внезапно явилось перед нами в конце узкого переулка на фоне не пробудившегося еще, еще не реализованного утреннего неба. Теперь собор был совсем не тот. Да и весь остальной Мюнхен казался мне формальным гипсовым слепком каких-то классических архитектур»[406].
8 ноября прошлого года в Мюнхене произошло событие, к которому мало кто в тогдашней Германии отнесся всерьез. Около трех тысяч молодчиков из созданной несколько лет назад национал-социалистической партии, одетых в коричневые рубашки, накачавшись пивом, устроили в городе марш и уличные беспорядки, выкрикивая противоправительственные, реваншистские и антисемитские лозунги. Громилы были вооружены. Их встретил отряд полицейских числом в сто человек, которые ружейным огнем, уложив несколько десятков, разогнали остальных. Вожаки бесчинств, среди них – неудавшийся художник, ефрейтор рейхсвера Адольф Гитлер, получили тюремные сроки. Эта выходка «вооруженной богемы», как называли в Германии нацистских штурмовиков, промелькнула почти незамеченной. Наверное, немногие понимали, чем обернется она для судеб ХХ века.