Отвечая Гершензону, Вяч. Иванов писал: «То умонастроение, которое Вами в настоящее время так мучительно владеет – обостренное чувство непомерной тяготы влекомого нами культурного наследия, – существенно проистекает из переживания культуры не как живой сокровищницы даров, но как системы тончайших принуждений… Для меня же она – лестница Эроса и иерархия благоговений. И так много вокруг меня вещей и лиц, внушающих мне благоговение, от человека и орудий его, и великого труда его, до минерала, – что мне сладостно тонуть в этом море… – тонуть в Боге…

“Опроститься” – вот магическое слово для интеллигенции нашей; в этой жажде сказывается вся ее оторванность от корней. Ей мнится, что “опроститься” значит ощутить корень, пустить в землю корень. Таков был Лев Толстой, который должен закономерно привлекать Вас. Иноприроден ему был Достоевский, закономерно Вас отталкивающий. Этот “опрощения” не хотел, но то, что писал он о саде, как панацее общежития, и о воспитании детей в великом саду грядущего, и о самом “заводе” в саду – есть духовно-правая и исторически-правдивая не мечта, а программа общественного действия. Опрощение – измена. Забвение, бегство, реакция трусливая и усталая. Несостоятельна мысль об опрощении в культурной жизни столь же, сколь в математике, которая знает не только “упрощение”. Последнее есть приведение множественной сложности в более совершенную форму простоты, как единства. Простота, как верховное и увенчательное достижение, есть преодоление незавершенности окончательным свершением несовершенства – совершенством. К простоте вожделенной и достолюбезной путь идет через сложность. Не выходом из данной среды или страны добывается она, но восхождением. На каждом месте – опять повторяю и свидетельствую – Вефиль и лестница горизонта. Это путь свободы истинной и творчески-действенной; но пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства – беглые рабы и вольноотпущенники, а не свободно-рожденные. Культура – культ предков, и, конечно, – она смутно сознает это даже теперь, – воскресение отцов»[373]. Переписка эта продолжалась месяц – с 17 июня по 19 июля, – до того дня, когда Вяч. Иванов и Гершензон покинули здравницу.

5 августа 1920 года Вере Ивановой исполнилось 30 лет. В этот день поэт написал последний, девятый, незавершенный сонет цикла «De profundis amavi», который слагался тем летом. Цикл имел характер исповеди за всю жизнь. Это был напряженный, горячий, покаянный разговор с Богом, где душа открывалась до последней глубины, где вспоминался пережитый опыт встречи с любовью милующей и спасающей из бездны.

Память о Лидии – главной утрате в жизни – несла в себе одновременно воспоминание и притчи о блудном сыне, возлюбившем прекрасное творение больше Творца, и о мучительном очищении через страдание, о пути к любви небесной через любовь земную.

Последний, девятый сонет стал одним из самых глубоких, открытых и личностных в русской поэзии признаний Богу в любви. Вяч. Иванов обращался к Нему необычайно доверительно и вместе с тем благоговейно – как к ближайшему другу и Владыке всей своей жизни, ее смыслу и цели:

Стихотворение словно бы обрывалось на выдохе. Через три дня после того как оно было написано, 8 августа 1920 года, Вера Константиновна умерла. Для Вяч. Иванова это был тяжкий и нежданный удар. Он не мог полагать, что смерть жены наступит так скоро. Совсем незадолго до того вместе с ним и Димой она была на выпускном экзамене Лидии в Консерватории. Похоронили Веру Иванову на кладбище Новодевичьего монастыря рядом с могилами В. Ф. Эрна и М. М. Замятниной. После ее смерти Вяч. Иванов и Лидия поняли, что еще одной зимы им в Москве не пережить. Чтобы спасти детей от голода и холода, Иванов стал просить в Наркомпросе командировку куда-нибудь на юг, если уж нельзя было выехать за границу. В этом Луначарский пошел ему навстречу. Поэт получил путевку на шестинедельный отдых вместе с семьей в одном из санаториев Кисловодска и даже билеты на «привилегированный» поезд. Но и на нем ехать было небезопасно. Многочисленные банды, орудовавшие на юге во время Гражданской войны, совершали налеты на поезда, грабили и убивали пассажиров. Тем не менее до Кисловодска Ивановы добрались достаточно спокойно.

Какое-то время они прожили в санатории, но в один прекрасный день его ликвидировали. Отдыхающим предложили решить, кто куда поедет – кто в Москву, кто в города Центральной России, кто в Баку. Вяч. Иванов выбрал последнее. Баку был южным городом, где ни холод, ни голод не угрожали. К тому же близко находилась граница. При безвыходных обстоятельствах открывалась возможность перейти ее и, хоть с трудом и риском, но если повезет, все же добраться до Италии, куда Вяч. Иванов уже окончательно решил уехать. В вагоне 3-го класса, с приключениями – в поисках еды во время одной из остановок Ивановы отстали от поезда и его пришлось нагонять, – на девятый день пути семья добралась до Баку.

Заканчивался русский Серебряный век. Черту ему подвели 1921 и 1922 годы. 7 августа 1921 года умер Блок. О его смерти Вяч. Иванов узнал уже в Баку. Памяти друга он посвятил такие строки:

А 25 августа по обвинению в участии в «контрреволюционном заговоре» петроградской губчека был расстрелян Гумилев. Ученица Гумилева по 3-му Цеху поэтов Ида Наппельбаум, дочь великого фотографа Моисея Наппельбаума, вспоминала, что, узнав об аресте учителя, чтобы спасти его, она бросилась в Москву к Луначарскому, хорошо знавшему ее и ее отца. При ней Луначарский позвонил Ленину и в ответ услышал: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Трубка была брошена. Это уже потом Лариса Рейснер создала легенду, что якобы Ленин дал в Петроград телеграмму: «Сохраните Гумилеву жизнь», но она опоздала на полчаса.

Узнав о смерти Блока и расстреле Гумилева, Максимилиан Волошин написал стихотворение «На дне преисподней»:

Волошин еще раньше сделал свой выбор, навсегда связав с Россией и жизнь, и смерть.

А 28 сентября 1922 года из Петрограда на знаменитом «философском пароходе» был выслан на Запад цвет русской мысли и культуры. Н. А. Бердяев перед отъездом пошел проститься со своим духовником – замечательным московским священником отцом Алексием Мечевым, служившим в храме Святого Николая в Кленниках на Маросейке и позже причисленным Русской Православной Церковью к лику святых. Он принимал людей вне зависимости от их веры, национальности и политических взглядов. По ночам к нему тайно приходили на исповедь коммунисты и красноармейцы. В годы Гражданской войны отец Алексий говорил, что надеется не на Деникина и Врангеля, а на действие Духа Божьего в самом грешном русском народе. Когда Бердяев вошел в маленькую комнатку отца Алексия, тот встал навстречу ему. Мыслителю в этот миг показалось, что отец Алексий весь пронизан светом. Стоял солнечный день. Отец Алексий был в белой рясе. Бердяев говорил, как горько и тяжело ему расставаться с любимой им родиной. «Вы должны уехать, – ответил отец Алексий, – ваше слово должен услышать Запад». На прощание он подарил Бердяеву икону и Евангелие, с которыми мыслитель с тех пор никогда не расставался.

Завершалась, насильственно оборванная, великая эпоха мировой культуры. Теперь каждый из тех, кто ее составлял, избирал свой путь. Одним предстояло сохранить русскую речь и мысль в изгнании, другим – что возможно было только чудом – в обезбоженной и растерзанной России.