Что же испытывал Вяч. Иванов в эти «минуты роковые»? Октябрьского переворота он принять не мог, видя его враждебность высшим духовным, нравственным и культурным ценностям и циничную бесчеловечность, лежащую в основе идеологии и политики большевиков. Но, в отличие от своих друзей Мережковского и Гиппиус, он не вступил на путь открытого противостояния этой новой власти. Он просто был глубинно иным самим фактом своего бытия. То же, что Вяч. Иванов чувствовал и переживал в связи с событиями, тогда происходящими, отразилось в его стихах того времени. Они писались «по горячим следам».

Одно из них было посвящено расстрелу Кремля и избранию патриарха Тихона. 3 ноября снаряд шестидюймового орудия, пробив нижнюю часть Успенского собора, упал внутри его между патриаршим и царским местом. Вторым снарядом повредило купол главки храма с юго-западной стороны. Святыни Кремля были любимы поэтом еще с детства, когда он вместе с матерью совершал пешие прогулки – «паломничества» к мощам московских святителей. Теперь, вспоминая ту блаженную тишину, видя разрушаемым все дорогое его сердцу и одновременно величие происходившего вопреки торжеству зла, Вячеслав Иванов писал:

Когда кощунственный снаряд упал над старшим Из храмов, что в кремле, и, купол просверля, Меж государевым шатром и патриаршим О плиты грохнулся, и сотряслась земля, Но выстоял собор: седалище царево Пустело, праздное, в те дни, а на другом Вновь патриарх воссел и был в годину гнева, Безглавый при царях, возглавлен Божий Дом[346].

Другое стихотворение, написанное в то время, Вяч. Иванов посвятил памяти Ф. Ф. Кокошкина. С ним поэт подружился в годы войны. Внук знаменитого театрала XIX века, приват-доцент Московского университета по кафедре государственного права, автор ряда книг, Федор Федорович Кокошкин был видным земским деятелем, одним из основателей Конституционно-демократической партии и ее депутатом в Государственной думе, где считался непревзойденным знатоком проблем местного самоуправления, конституционных и национальных вопросов. В 1917 году он стал членом Временного правительства и Учредительного собрания. 28 ноября (11 декабря) Кокошкина арестовали и отправили в Петропавловскую крепость. Заключенных там охраняли революционные матросы. Видя их зверское отношение к узникам, старые надзиратели Петропавловки ужасались и говорили, что прежде такие грубости были немыслимы. Позднее из-за тяжелой болезни Ф. Ф. Кокошкина перевели в Мариинскую больницу, где вместе с другим членом Временного правительства, А. И. Шингаревым, он был убит матросами.

С Кокошкиным, знавшим и любившим его поэзию, Вяч. Иванов дружил недолго, но крепко. Это чувство слышалось и в стихотворении, посвященном памяти замечательного деятеля и человека, бескорыстно и самоотверженно служившего на благо отечества:

Несчастный друг, слуга народный И Муз поклонник благородный! До времени пугала нас Тебя зовущей Смерти близость. Но зверского убийцы низость Грозящий упредила час. Речь замирает на устах, Душа мертвеет, негодуя — Но – мнится – слышу «Аллилуя» В тебе доступных небесах. И, друг счастливый, России в сердце Вписалась повесть о страстотерпце![347]

Суть же того, что случилось в результате революции – разрушение страны и рождение невиданной прежде тирании, коренящейся, однако, в худшем наследии русской истории, утрату какой бы то ни было свободы, даже права на жизнь, – Вяч. Иванов выразил в стихотворении «Порочный круг». Ему он предпослал эпиграф из 2-го Послания апостола Петра: «Пес возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи» (2, 22):

Ругаясь над старою славой, Одно сберегли мы – бесславье; Покончив с родимой державой, Оставили – самодержавье. Позор! Выступает писатель, Как встарь, за свободное слово. Так водит нас демон-каратель В безвыходном круге былого. Все ново; да тот же в нас норов! Мы песенку тянем все ту же! Так дочиста вымытый боров В зловоннейшей хлюпает луже[348].

Стихотворение было написано 6 декабря 1917 года, через месяц после захвата власти большевиками, уже тогда возродившими дух опричнины. Два с небольшим года спустя Максимилиан Волошин говорил о том же в стихотворении «Северовосток»:

Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах – дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперед через столетья Вопреки законам естества — Тот же хмель и та же трын-трава[349].

А жизнь в Москве тем временем становилась все хуже и хуже. Как сказал об этом известный ученый-экономист Питирим Сорокин, материализм привел к тому, что в России исчезла вообще всяческая материя.

Дом, где жили Ивановы, как и другие московские доходные дома, перестали отапливать. От лютого холода спасала только печурка. Хлебный паек составлял 100 граммов на два дня. На рынке невозможно было купить ни мяса, ни масла (даже растительного), ни молока. Из рыбы продавалась лишь вяленая вобла. Муку, крупу, картошку удавалось порой раздобыть у «мешочников», которые в деревнях меняли вещи на продовольствие и, рискуя жизнью, везли его в Москву. Тогда в речевой обиход прочно вошло слово «достать», бытовавшее в нем всю советскую эпоху. Лидия Ивановна вспоминала, что с трудом добытую картошку ей приходилось жарить на рыбьем жире или касторке.

Нянюшка Димы уехала к себе в деревню и оттуда несколько раз отправляла Ивановым посылки с пшеном. Семья всегда с благодарностью помнила эту простую женщину с добрым сердцем.

Чтобы кормить домочадцев, Вяч. Иванову пришлось поступить на службу в Наркомпрос. Многие люди культуры стремились попасть в это ведомство, которое возглавлял А. В. Луначарский – партийный интеллигент с замашками просвещенного вельможи, в мягко поблескивающих очках в золотой оправе. В молодости он учился в Цюрихском университете, где изучал философию, естествознание, историю искусств. Затем примкнул к социал-демократам. В 1902 году за революционную деятельность был сослан в Вологду. Среди других ссыльных круг его общения составляли там Н. А. Бердяев, А. М. Ремизов, П. Е. Щеголев, Б. В. Савинков. Дороги каждого из них пролегли потом в разные стороны. Луначарского стихия революции вынесла к верхам власти. Товарищи по партии очень часто ругали его за «либерализм». И действительно, на посту народного комиссара просвещения Луначарский проявил определенную широту и терпимость, стремясь в равной степени помогать писателям самых разных направлений, стараясь, «чтобы все цветы цвели». Помощь эта обычно выражалась в конкретных проявлениях – в получении комнаты, путевки в дом отдыха, продовольственного пайка или бумаги для издания книги. В разное время в Наркомпросе работали Осип Мандельштам и Михаил Булгаков. Вяч. Иванов в 1918 году поступил в только что образованный Театральный отдел (ТЕО) Наркомпроса. Располагался он на Неглинной.

Заведовала отделом О. Д. Каменева – жена первого секретаря Московского горкома партии и родная сестра Троцкого. У Вяч. Иванова, оценивающего людей не по идеологическому, а по личностному признаку, сложились с ней очень теплые отношения. Он посвятил Ольге Каменевой стихотворение, где были такие строки:

И полюбились нам Ваш быстрый гнев и лад, Нрав опрометчивый, и Борджий профиль властный, И черных глаз горячий взгляд, Трагический, упорный, безучастный… И каждый видит Вас такой, – но каждый рад Вновь с Вами ратовать, товарищ наш прекрасный[350].

Впрочем, далеко не все писатели, служившие в ТЕО, питали к Каменевой симпатию. Владислав Ходасевич в очерке «Белый коридор» отзывался о ней весьма нелестно и более трезво, чем Вяч. Иванов: «К концу 1918 года в числе многих московских писателей (Бальмонта, Брюсова, Балтрушайтиса, Вяч. Иванова, Пастернака и др.) я очутился сотрудником Тео, т. е. Театрального отдела Наркомпроса. Это было учреждение бестолковое, как все тогдашние учреждения. Им заведовала Ольга Давыдовна Каменева, <…> существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка. Быть может, в юности она игрывала в любительских спектаклях. Заведовать Тео она вздумала от нечего делать и ради престижа»[351].

В ТЕО Вяч. Иванов заведовал историко-театральной секцией, кроме того, руководил «Кружком поэзии» при Литературном отделении Московского Государственного института декламации, вел занятия в различных секциях Пролеткульта. Довелось ему участвовать и в дискуссиях с Луначарским. Тот вообще очень любил организовывать диспуты на самые разные темы – литературные, политические, экономические, философские, религиозные. На последних он обычно выступал с позиций воинствующего атеизма и материализма, предпочитая спорить с противниками диаметрально противоположных взглядов. Оратором и полемистом Луначарский был очень сильным. Часто такие диспуты с его участием происходили в большой аудитории Политехнического музея, куда собирались тысячи слушателей. На одном из них Луначарский, упиваясь собственным красноречием, провозглашал атеизм. Когда он закончил, аудитория долго рукоплескала ему. Вслед за ним на эстраду вышел Вяч. Иванов. Он начал свою речь тихим, однако всем слышным голосом, словно бы проникновенно обращаясь к сердцу каждого слушателя. Говорил он о Христе и антихристе, о Боге, страдающем за людей, о Церкви, которая созидалась прежде и созидается теперь на Русской земле молитвами, скорбями и подвигами святых исповедников и мучеников, рассказывал житийные легенды, читал стихи. После того как он умолк, какое-то время в зале стояла совершенная тишина. О таких мгновениях говорят – «будто ангел пролетел». И вдруг зал взорвался громом аплодисментов…

Почти в одно время с Вяч. Ивановым поступила на службу в Наркомпрос его дочь Лидия. Она устроилась в Музыкальный отдел (МУЗО), который располагался у Пречистенских ворот, на углу Волхонки и Гоголевского бульвара, в здании Первой мужской классической гимназии, где когда-то учился ее отец. Возглавлял этот отдел композитор Артур Лурье, знакомый Вяч. Иванова еще по Петербургу. Вместе с Лидией там работала Надежда Яковлевна Брюсова – сестра поэта. Она предложила ей стать наркомпросовским инструктором музыки в школах – читать лекции учителям и давать показательные уроки детям. О школьной обстановке тех лет Лидия Иванова вспоминала: «В эти переходные годы школы были в хаотическом состоянии. Учителям было указано дать детям полную свободу. Детей же поощряли к слежке за учителями и писанию доносов»[352]. То, что для московских гимназистов времен Вяч. Иванова было несомненной низостью, достойной глубокого презрения, теперь становилось нормой.

Жизнь продолжала ухудшаться. Наркомпросовский паек спасал от голода. Но квартира, где жили Ивановы, все больше приходила в негодность, как и дом в целом. Будучи «экспроприированным», оставшись без хозяев, он лишился и заботы, и благоустройства. От холода начали лопаться водопроводные трубы. В 1918 году семья переехала с Зубовского бульвара в Большой Афанасьевский переулок, 41, и поселилась, как и прежде, на третьем этаже. Дом этот, на углу Арбата и Большого Афанасьевского, стоит и сегодня. Вяч. Иванову отвели половину квартиры, где вместе с ним жили Вера Константиновна, Лидия, шестилетний Дима и неразлучная с ними Мария Михайловна Замятнина. В то время жилищная норма составляла шесть квадратных метров на человека. Ивановым очень повезло с соседями по квартире. Рядом с ними жил известный московский врач-педиатр Василий Яковлевич Гольд с женой и сыном. Это были настоящие арбатские интеллигенты, хранящие вопреки нечеловеческим условиям жизни благородство, достоинство и постоянную верность ценностям культуры. О их семье писала исследовательница И. В. Корецкая: «У Гольдов нередко собирались люди литературно-артистической Москвы. Душой этих встреч была хозяйка дома, жена Василия Яковлевича, Людмила Васильевна Гольд (1877–1926), с юности поклоняясь искусству, она стремилась жить в его мире. Училась скульптуре в 1905–1914 гг. в Париже, в мастерских академии Гранд Шомьер у Бурделя, в Москве дружески общалась с С. Коненковым (сохранившем ее облик в мраморе), занималась у Н. Андреева (написавшего ее портрет)… О прекрасном и вечном беседовали и в гостиной Гольдов, где стояло пианино Блютнера, на котором игрывал Рахманинов, висели старинные полотна и поблескивал гарднеровский фарфор. И хотя на печке-“буржуйке” варилась лишь надоевшая “пша”, и чай с таблеткой сахарина завершал трапезу, которую разделял порой и Вяч. Иванов, собравшиеся у уютного очага увлеченно слушали чтение стихов автором “Cor ardens” и “Нежной тайны”»[353].

Зимой следующего года отопление перестало работать и в доме в Большом Афанасьевском. На стенах появилась изморозь. Стали лопаться трубы. Выручала лишь «буржуйка». А еще раньше заболела Мария Михайловна. Ее поместили в больницу. Весной 1919 года во время эпидемии сыпного тифа она заразилась там и умерла. Своего верного друга, давно ставшего родным человеком в их семье, Ивановы похоронили на Новодевичьем кладбище рядом с могилой В. Ф. Эрна. Гроб для Марии Михайловны пришлось сколачивать из досок со щелями.

Все потери, лишения и тяготы Вяч. Иванов переносил с удивительной стойкостью и спокойствием. Он словно бы олицетворял собой слова апостола Павла о том, что сила Божья в немощи совершается, живя духом, мыслью и трудом. Тот же пламень пылал и в его собеседниках, не давая им унывать и побуждая к новым творческим замыслам.

Москва походила на город мертвых. Как будто буквально на глазах сбывалось определение Чаадаева, назвавшего ее Некрополем. Грязные улицы были завалены хламом. Дома своим видом напоминали склепы. Трупы павших лошадей никто не убирал, пока их не сжирали голодные собаки и вороны. Зловещие черные крылья, распростертые над падалью, напомнили Сергею Есенину паруса:

Если волк на звезду завыл, Значит, небо тучами изглодано. Рваные животы кобыл, Черные паруса воронов… Сестры-суки и братья-кобели, Я, как вы, у людей в загоне. Не нужны мне кобыл корабли И паруса вороньи[354].

Среди этой всеобщей разрухи, вопреки ей, было задумано и осуществлено одно из самых замечательных начинаний тех лет – Вольная Академия Духовной Культуры, в деятельности которой принял горячее участие Вяч. Иванов.

Зародилась она в 1918 году в квартире Бердяева в Большом Власьевском, 14, где собирались те, кому была дорога свобода русской мысли, кто пытался ее сохранить в годы, когда личность безжалостно растаптывалась. Сюда приходили как прежние члены Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, так и новые гости: М. О. Гершензон, Г. А. Рачинский, П. П. Муратов, Ю. И. Айхенвальд, С. Л. Франк, Андрей Белый, М. В. Сабашникова, отец Павел Флоренский. Конечно же, постоянно бывал на этих встречах и Вяч. Иванов. Философ Ф. А. Степун, также участник заседаний Вольной Академии Духовной Культуры в бердяевской квартире, вспоминал его таким: «Как и встарь, радовал глаз своею внешностью и пленял дух богатством мыслей и изысканностью речи горько бедствовавший Вячеслав Иванов»[355].