3) Золото в Лазури (тоже распадающееся на да и нет).
4) Эрос – голодные сытые.
5) Колодец, пещера… женск<ое> начало.
6) печать.
7) любовь и смерть.
8) тема слепоты, кровосмешения, Эдипа.
9) Море, лоно, земная утроба, Афродита.
“Человек” Вяч. Иванова
1) “Аз” как имя Божие (и потом ч<елове>ка), ср. у Хомякова предположение, что Адам и Ева – Я и Ты.
2) Каб<бала> (Зогар 125 и 133) Адам-Иегова (число строк).
3) Дайте перстень (сыну блудному Еван<гелие> Лк. 15:22)»[310].
Набросок этот был датирован лишь октябрем 1916 года. Потом началась революция, и мелопея «Человек» в издательстве Сабашниковых так и не вышла. Только в журнале «Русская мысль» появилась третья часть поэмы – венок сонетов под названием «Два Града». Полностью же мелопея «Человек» была издана, когда Вяч. Иванов уже жил в Италии: в 1939 году ее опубликовало парижское издательство «Дом книги» отдельным выпуском тиражом 200 экземпляров в серии «Русские поэты». Сюжет мелопеи тесно связан с апокрифом об Адаме, хорошо известным еще в Древней Руси. В нем рассказывалось, что Бог навел на Адама сон, в котором тот увидел будущее страдание, смерть и воскресение Христа: «И вложи Господь Бог сон в Адама, и успе Адам, и взят его ребро левое… и созда ему жену в шестый день, и показа ему Господь Свою смерть и распятие и воскресение, и провиде вознесение за полшесты тысящ лет…
И воста Адам от сна своего и трепетен бысть во ужасе велице о провидении. И вожда Господь Адама в раи ходящя и рече ему: “Адаме, Адаме, повеждь Ми”… Адам же рече Ему: “Господи Владыко, Тебе видех на кресте распята во Иерусалиме, а ученики Твоя видех ходяща – Петра в Риме, а Павла в Дамасце, проповедующе Твое распятие и воскресение. – И рече ему Господь: подобает Ми тебе ради снити на землю и распяту быти и в третий день воскреснути; и ты же не поведай никому же видения сего, дондеже увидиши Мя в раю седяща одесную Отца, и ты о том поскорби, Адаме»[311].
В мелопее Адам также видит во сне и будущую жизнь всего людского рода, и то, насколько человек, единый и цельный в Божественном замысле, разбит и раздроблен в действительности. Он одновременно и Пилат, осуждающий Христа на казнь, и Петр, пытавшийся спасти Учителя и несколько часов спустя отрекшийся от Него, и страж, стоящий у креста, и любимый ученик, припавший к груди Иисуса. Целостность человека – Адама, олицетворяющего собой все человечество, восстановится, когда он «вырастет в меру возраста Христова» – станет единым мистическим телом Богочеловека Иисуса Христа, обретет в Нем свою подлинную личность.
Об этой главной идее поэмы «Человек» так говорил великий религиозный мыслитель второй половины ХХ века, продолжатель традиций русского духовного возрождения, всю свою жизнь отдавший проповеди Христа и принявший за Него мученическую кончину, отец Александр Мень: «И творчество имеет огромное значение, потому что человек – образ и подобие Божие. Богу люди предстоят все вместе, и в идеальном состоянии люди должны быть… взаимопроникающи, чего человек достигает в какие-то мгновения любви, дружбы, во время сопереживаний каких-то событий. Но в целом люди еще друг от друга отделены. Об этом писал Вячеслав Иванов в знаменитой своей поэме “Человек”, в которой он создал прекрасный образ. Адам заснул под древом, ему приснилось создание Евы, грехопадение, история всего мира, возникновение всех людей, и потом он просыпается, один под сенью этого древа, и снова все возвращается к единому Адаму. Это не причуда Иванова, это соответствует каким-то внутренним интуициям этого философа, богослова. Космический человек Адам… Значит, есть какое-то единство в людях и какая-то душа, которая одна во всех, которая складывается, осуществляется и когда-то завершится. Это ноосфера. Она творит, она призвана творить. Хотя она еще очень мало существует, но это чудеснейшее явление, несмотря на все глупости человеческой истории и все гнусности, которые делал человек»[313].
Но кроме размышления о тайнах бытия и трагических путях человека – Адама в жизни Вяч. Иванова и круга мыслителей и поэтов, в котором он жил, всегда находилось место веселой и легкой шутке. Вернее сказать, самые серьезные и острые споры, не делающие тем не менее друзей, хотя и идейных противников, врагами, оборачивались шуточной полемикой. Сказывалась традиция рыцарского отношения к сопернику, идущая из XIX века, когда в московских домах Авдотьи Елагиной или Федора Глинки спорили между собой Чаадаев и Константин Аксаков. Так, Бердяев совершенно не принимал «славянофильства», пусть даже «вселенски» осмысленного, Вяч. Иванова. Еще в декабрьском письме 1914 года он писал Лидии Юдифовне: «…от атмосферы у Вяч. Иванова и Эрна у меня осталось тяжелое и отвратительное впечатление, так совсем нельзя говорить, я кричал от возмущения. Квасной патриотизм, бахвальство, готовность лежать на брюхе перед городовым, отрицание фактов – все это в размерах колоссальных. Мне даже ходить туда тяжело»[314]. Столь же острым и беспощадным было «боевое» письмо Бердяева от 30 января 1915 года, обращенное к Вяч. Иванову: «Вы всегда нуждаетесь во внешней санкции. Сейчас Вам необходима санкция Эрна или Флоренского… Жизнь в свободе – трудная и страдальческая жизнь, легка и приятна – лишь жизнь в необходимости…
Ваше мироощущение в своей первооснове языческое, просто внехристианское, а не антихристианское. Вот в моей природе есть что-то антихристианское, но вся кровь моя пропитана христианской мистерией. Я – “еретик”, но в тысячу раз более христианин, чем Вы – “ортодокс”… Я объявляю себя решительным врагом ваших нынешних платформ и лозунгов. Я не верю в глубину и значительность Вашего “православия”». Но заканчивалось это письмо такими словами: «Целую Вас. Любящий Вас Ник<олай> Бердяев»[315].
Точно так же как в личных письмах, он был решителен и бескомпромиссен в статье «Эпигонам славянофильства», опубликованной в «Биржевых Ведомостях» 18 февраля 1915 года: «Реставрация славянофильства есть реакция в глубочайшем смысле слова. Последствия этой реакции немедленно дают себя знать на практике… Если бы они имели смелость до конца раскрыть свои религиозно-общественные и религиозно-государственные верования и упования, то это стало бы ясно»[316].
Бердяев оказался прозорливее своих оппонентов, видя тупиковость их пути. Подобно Чаадаеву, он не мог любить Россию слепо. Скоро жизнь подтвердила его правоту. Суд готовился в истории не только над Германией, но еще более близкий и страшный – над Россией, ничуть не менее отравленной демоническими стихиями, теми самыми «трихинами» Достоевского.
Правда, следует оговориться, «славянофильство» Вяч. Иванова, если его можно даже так назвать, никогда не было окрашено в националистические и державные цвета. Это в своей статье подтверждал и Бердяев.