Глава VI

Перед крушением. 1913–1917 годы

В Москве Вяч. Иванов с семьей поселился на Зубовском бульваре в доме номер 25. По сравнению с шумным, кипучим Петербургом родной город был по-прежнему тих и уютен, несмотря на размах деловой жизни, промышленности и строительства. Хотя облик его значительно изменился благодаря появлению новых пяти- и шестиэтажных доходных домов. Все затраты застройщиков и домовладельцев достаточно быстро окупались: иметь такой дом в Москве было выгоднее, чем золотой прииск в Сибири. Чаще всего здания эти строились в неоклассическом стиле. Квартиры в них – обычно от пяти до восьми комнат – были очень удобны и уютны. На верхних этажах они стоили дешевле, чем на нижних, по причине трудности подъема. В таком доходном доме и наняли квартиру Ивановы. Лидия вспоминала об этом жилище: «Наша квартира в Москве была меньше, чем на Башне: комнат было пять. Две выходили окнами во двор и три на Зубовский бульвар, посреди которого был широкий сквер с лужайками, скамейками и развесистыми деревьями. Вид из всех трех комнат был великолепный, т. к. квартира находилась на верхних этажах, а впереди не было высоких домов; перед нами расстилалась широкая, открытая панорама на весь город.

Первая из этих комнат служила столовой, вторая гостиной, но в обеих находилось по широкому дивану, на которых можно было спать. Последняя комната принадлежала Вячеславу. Богатая библиотека покрывала все стены ее до самого потолка. Вячеслав любил, чтобы его постель была в алькове, замаскированном занавесями и книжными шкафами. На окне были гардины, на полу ковер. Господствовал темно-красный бордовый цвет»[249].

Для Вяч. Иванова наступила теперь другая жизнь – тихая, размеренная, в чем-то похожая на ту, что была у него в годы учения в Берлине, без радений ночи напролет, без неожиданных визитов приехавших издалека друзей, привыкших надолго останавливаться на «башне», но протекающая между семейными заботами, ежедневным трудом в кабинете, докладами и лекциями. Работал Вяч. Иванов очень много и плодотворно: писал стихи и эссе, переводил Алкея и Сафо. Переводы эти вышли вскоре отдельной книгой: «Алкей и Сафо. Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же. М., 1914». И стихотворные размеры, и повседневная жизнь Эллады, подобно живому ключу питавшая ее поэзию, были переданы Вяч. Ивановым с необычайной точностью, как, например, в этом отрывке из Сафо:

Или же в другом:

Позже строки эти аукнулись в стихотворении Мандельштама «На каменных отрогах Пиэрии»:

Кроме того, Вяч. Иванов переводил тогда и Петрарку и завершил переложение стихов Новалиса, начатое им еще на «башне», после смерти Лидии Дмитриевны. Работа эта, длившаяся несколько лет, имела для него особое значение. Великий немецкий поэт-мистик, наследник Мейстера Экхардта и Якова Беме, певец «Голубого цветка», затронул глубинные струны в душе Вячеслава Иванова. Для него он словно бы воплощал собой самый дух немецкого романтизма. В статье «О Новалисе», написанной в 1913 году в Москве, Вяч. Иванов так говорил о его значении для религиозной мысли нового времени: «…не иным волхвом представляется он в истории нового религиозного сознания, как одним из тех царственных волхвов востока, которые принесли из глубины своих таинственных и мудрых царств в дар Вифлеемскому Младенцу золото, ладан, смирну. Недаром сам Новалис поет нам об этих волхвах, поет об Орфее, пришедшем взглянуть на Христа и понесшем благовестие в далекую Индию, и не устает вспоминать о родном волшебном востоке как некоей колыбели божественного света. Ведь истинная мудрость и жизнь – в прошлом…

Подобно восточным мудрецам, Новалис пришел умудренный какою-то первобытною памятью священной тайны приветствовать Христа, родившегося в новой, познавшей и преодолевшей свое я душе человечества»[253].

Тем же чувством были проникнуты стихотворные переложения из Новалиса, сделанные Вяч. Ивановым. Духовный опыт поэта совпал здесь с духовным опытом переводчика, пережившего в своей жизни такую же Встречу:

Несмотря на изменения ритма жизни, московский круг друзей и знакомых Вяч. Иванова не сузился по сравнению с петербургским, а стал еще шире. Продолжалась дружба с Бердяевым, который перебрался в Москву еще в 1909 году. Вместе с женой, Лидией Юдифовной, и ее сестрой Евгенией он поселился сначала в Кривоколенном переулке, а затем в гостинице «Княжий двор» на Волхонке, 14. Изначально там находился особняк, построенный в XVIII веке для екатерининского вельможи князя М. М. Голицына. Но в 1774 году по случаю заключения с Турцией Кючук-Кайнарджийского мирного договора Екатерина II вместе с двором перебралась в Москву и избрала этот дом местом своей резиденции. Здание было перестроено М. Ф. Казаковым. Новый архитектурный комплекс включил в себя усадьбу М. М. Голицына и В. С. Долгорукова и стал именоваться Пречистенским дворцом. В XIX столетии в нем поочередно существовали Голицынский музей, Московская консерватория, Университет А. Л. Шанявского. В 1892 году в перестроенном флигеле дворца открылась гостиница «Княжий двор». Бердяевы поселились в ней осенью 1910 года. Вяч. Иванов и раньше виделся с ними всякий раз, как наезжал в Москву. Так, 10 февраля 1911 года он участвовал в заседании, посвященном десятилетию со дня смерти Владимира Соловьева, которое должно было состояться еще осенью 1910 года, но по каким-то причинам отложенное. Проходило оно в специально арендованном для этого зале Университета Шанявского – рядом с «Княжьим двором», где жил Бердяев. Кроме Вяч. Иванова и Бердяева в программе значились Блок и Эрн. Правда, из-за болезни Блока его доклад зачитывал литератор М. И. Сизов. Еще 19 января Бердяев отправил Вяч. Иванову письмо, в котором говорилось: «Дорогой Вячеслав Иванович! Молю Вас как можно скорее выслать по моему адресу тезисы Вашего доклада о Вл. Соловьеве. Заседание назначено на 10 февраля, уже взята зала. Необходимо сейчас же подавать прошение градоначальнику с тезисами. Откладывать нельзя, т. к. потом следует масляница и первая неделя поста… Моя тема – проблема Востока и Запада у Соловьева… <Все мы?> счастливы будем Вас видеть. О многом важном хочется поговорить с Вами по-новому. Мне радостно, что свидание наше уже близится. Привет Вам от Л<идии> Ю<дифовны>. Целую Вас с любовью. Ваш Ник<олай> Бердяев»[255].

Присутствовавший на этом заседании поэт С. Бобров через несколько дней писал Андрею Белому о своих впечатлениях: «…Эрн бессодержателен был, Бердяев длинноват и более о себе, чем о Соловьеве, Вяч. Иванов очень интересен, Блок тоже»[256].

После переезда в Москву Вяч. Иванов стал регулярно встречаться с Бердяевым. Вместе они принимали участие в деятельности Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева. Одним из основателей его был философ Евгений Николаевич Трубецкой – друг великого мыслителя, владелец подмосковного имения Узкое, «пустыньки», где Соловьев так любил жить последние годы. И Бердяев, и Вяч. Иванов почувствовали намного большую глубину духовной и умственной жизни московской культурной среды по сравнению с петербургской богемой. Общество собиралось в доме знаменитой меценатки Маргариты Кирилловны Морозовой на Смоленском бульваре. Эта женщина замечательного ума и столь же замечательной красоты вызывала восхищение многих. Андрей Белый посвятил ей поэму «Первое свидание», где она фигурировала под именем «Надежда Львовна Зарина». Валентин Серов написал ее портрет. Запечатлено лицо Морозовой и на картине Врубеля «Венеция». Издательство «Путь», на которое Маргарита Кирилловна жертвовала значительные суммы, выпустило и «Сочинения» Вл. Соловьева, и немало других прекрасных книг. На заседаниях Общества собирался цвет русской мысли и искусства. Сама обстановка дома, в которой был виден прекрасный вкус хозяйки, его интерьеры, живопись, собранная еще покойным мужем Маргариты Кирилловны, известным коллекционером М. А. Морозовым, изящная бронза, коллекция старинных икон – все настраивало на возвышенный лад. Впечатления и события первых месяцев московской жизни отразились в воспоминаниях Лидии Ивановой: «Москва приняла Вячеслава с тем радушием, которое ее всегда характеризовало. Мы сразу почувствовали себя дома, возникли тесные отношения со многими москвичами, с которыми нам прежде не приходилось встречаться. Мы были окружены друзьями старыми и новыми: Рачинский, Маргарита Кирилловна Морозова, Евгений Трубецкой, Сергей Булгаков, Бердяев, Густав Шпет, Флоренский, Эрн, Скрябин, Гречанинов, Цетлины, Высоцкие, Брюсов, Степун. Меня лично в Москве поглощало прежде всего мое учение в консерватории…

Вообще все было просто и ясно. Вячеслав читал много докладов. Он надевал свой старенький сюртук, который ему чрезвычайно шел – вся его фигура становилась очень элегантной… Он принимал участие в Религиозно-философском обществе и выступал там нередко. Заседания происходили в красивом особняке Маргариты Кирилловны Морозовой. Вспоминается Рачинский с окладистой седой бородой, князь Евгений Трубецкой и сама добрая Маргарита Кирилловна, высокая пышная красавица. Где-то в этом же доме висела прекрасная, но неуютная картина Врубеля “Демон”, который, казалось, вот-вот выйдет из рамы, – что было нежелательно…

Бердяевы – Николай Александрович, его жена Лидия Юдифовна Рапп и ее сестра Евгения Юдифовна – жили в центре города, где-то в переулках между Арбатом и Остоженкой, в старом барском особняке. У них был чудный двусветный большой зал прекрасной архитектуры. Они любили время от времени собирать изрядное количество друзей у себя в зале и в шутку называли эти вечера “балами”»[257].

Подружился Вяч. Иванов и со своим соседом – профессором-экономистом и философом Сергеем Николаевичем Булгаковым, жившим также на Зубовском бульваре в пятиэтажном доходном доме под номером 15, принадлежавшем супругам Любощинским. Начало жизненного пути С. Н. Булгакова в чем-то перекликалось с ивановским. Сын ливенского священника из Орловской губернии, учась в духовной семинарии, как и многие его ровесники-семинаристы того времени, в юности он утратил веру, но сохранил поэтический настрой души. Конечно, по складу характера лучше бы ему было поступить на историко-филологический факультет, однако движимый господствующими тогда среди русской интеллигенции идеями о долге и обязанности каждого образованного человека служить народу, то есть приносить ощутимую материальную пользу, Булгаков выбрал совсем не то, что любил. Он поступил на отделение политической экономии юридического факультета. В годы учения пришло и серьезное увлечение марксизмом. В нем Булгаков увидел стройную систему, точно объясняющую законы развития истории. Но при интенсивной работе ума сердце оставалось иссохшим и пустым. Иногда эта глухая завеса словно бы приоткрывалась, в душу проникал тихий свет, знакомый с детства, и тут же угасал.

Об удивительных внутренних озарениях в период неверия С. Н. Булгаков поведал впоследствии в одной из главных своих книг – «Свет невечерний»: «Вечерело. Ехали южной степью. Вдали синели кавказские горы. Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупой молчаливой болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской. Помимо собственного сознания душа не мирилась с природой без Бога. И вдруг, в тот час заволновалась, задрожала душа: “А если есть, если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец; Его риза, Его любовь”… Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался… задержать сверкнувшую радость… Но разве это возможно? Разве не знаю я еще из семинарии, что Бога нет? Разве вообще об этом может быть разговор? Могу ли я в этих мыслях признаться даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха пред “научностью” и ее синедрионом? О, я был, как в тисках, в плену у “научности”, этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобразованной толпы, для дураков! Как ненавижу я тебя, исчадье полуобразования, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей!..