Когда Вяч. Иванов осенью 1912 года прислал рукопись «Нежной тайны» в «Оры», сотрудник издательства, верный друг и горячий поклонник его творчества Алексей Дмитриевич Скалдин пришел в негодование: почему одно из стихотворений сборника посвящено клеветнику? Им оказался Михаил Кузмин, который подолгу жил на «башне» и считался близким дому человеком.

Скалдин писал Вяч. Иванову: «Кузмин здесь распространяет о Вас и Вере слухи в интерпретации крайне некрасивой… Сначала в негодовании я хотел вызвать Кузмина на дуэль, но, по строгом рассуждении, нашел его поступок столь низким, что не вижу доблести… в вызове. По-моему, если я вызову Кузмина, то это будет, с моей стороны, умышленным убийством или же (если я сжалюсь) – кукольной комедией…»[236]

Вяч. Иванов был глубоко огорчен. От Кузмина он такого не ожидал. Но стихотворения, посвященного ему, из «Нежной тайны» не удалил. Оно должно было напомнить Кузмину о прежних днях, когда его, как друга, принимали на «башне», и пробудить в нем укоры совести. Стихотворение называлось «Соседство»:

Союзник мой на Геликоне, Чужой меж светских передряг, Мой брат в дельфийском Аполлоне, А в том – на Мойке – чуть не враг! Мы делим общий рефекторий И жар домашнего огня. Про вас держу запас теорий: Вы убегаете меня[237].

История эта имела продолжение. Сергей Шварсалон, защищая честь сестры, подошел к Кузмину в Русском драматическом театре А. К. Рейнеке, публично дал ему пощечину и вызвал на дуэль. Скандал стал известен, и о нем даже появилась заметка в «Биржевых ведомостях». Но пощечина эта не отозвалась громким эхом, в отличие от той, что тремя годами прежде в Мариинском театре Волошин дал Гумилеву, вступившись за оскорбленную Черубину де Габриак – Елизавету Дмитриеву, после чего между поэтами состоялась дуэль, вошедшая в анналы Серебряного века. Кузмин от дуэли отказался.

В те дни еще один человек назвал брак Вячеслава и Веры гибельным. Это была Анна Рудольфовна Минцлова – теософка, занимавшаяся оккультными практиками, ставшая затем фанатичной последовательницей знаменитого «антропософа» Рудольфа Штайнера. Его учение она стремилась распространить в художественных кругах Петербурга. Обладая сильной волей, говоря загадочными прорицаниями подобно древним сивиллам, Минцлова умела подчинять умы своему влиянию. Одним из первых испытал его Максимилиан Волошин, познакомившийся с ней в 1905 году. 19 июня он записал в дневнике: «А<нна>Р<удольфовна>М<инцлова>. “В Вашей руке необычное разделение линий ума и сердца. Я никогда не видела такого. Вы можете жить исключительно головой. Вы совсем не можете любить…

Линия путешествий развита поразительно. Она может обозначать и другое… Линии успеха и таланта очень хороши… Болезнь, очень тяжелая и опасная. Но жизнь очень длинная”»[238].

Под воздействием Минцловой антропософами и учениками Штайнера сделались жена Волошина Маргарита Васильевна – на всю жизнь и Андрей Белый – надолго. Одно время «штайнерианцем» был и Волошин, но он «вырос» из этого учения, взяв из него все нужное ему – те знания о человеке и кризисном развитии цивилизации, что позже отзовутся в поэме «Путями Каина».

Бессильными оказались «чары» Минцловой против Бердяева, который на дух не принимал «мистики черного хода». Почуяв это, Анна Рудольфовна стала опасаться и избегать его.

Об одном своем «странном», но очень знаковом видении в день, когда Минцлова должна была приехать на дачу, где отдыхали Бердяевы, вспоминала свояченица философа – Евгения Юдифовна Рапп: «О приезде Минцловой я не думала и вдруг неожиданно я увидела себя в нашем парке, погруженном в жуткие предрассветные сумерки. Н. А. (Бердяев. – Г. З.) стоял около пруда на полуостровке и пристально всматривался во что-то ползущее по стальной поверхности пруда. Я увидела длинную змею, которая, извиваясь, приближалась к нему. Меня охватил ужас. Я видела голову змеи, мертвенно бледную, которая напоминала голову женщины с огромными мутными глазами. Эти глаза впивались в глаза Н. А. Он стоял неподвижно, как зачарованный, и в то мгновение, когда когти змеи впились в землю и она подползла к нему, он выхватил кинжал и вонзил в голову змеи. Кровавые полосы поползли по стальной поверхности пруда. В это мгновение я услышала голос Минцловой, которая выходила из коляски»[239].

На «башню» Минцлову привел в 1906 году Волошин. И очень скоро Вяч. Иванов, Лидия Дмитриевна и Маргарита Васильевна Сабашникова, которые в это время пытались построить свой «тройственный союз», стали испытывать ее сильное воздействие. Союза этого Минцлова явно не одобряла, но не из нравственных, а из эзотерических соображений. Волошин в своем дневнике записал ее слова: «У Вячесл<ава> нет силы. У него была. Он мог прямо войти, минуя всю земную ступень. Но он устремился в земную страсть, так же сильно и прекрасно, как он еще делает. И он глубоко ушел. Теперь ему надо пройти другой физической дорогой. И он совсем одинок… У него нет учеников. Ему некому говорить. В этом ужас. У него, может быть, два близких человека – Лидия и Аморя. И они враги смертельные»[240].

Узнав о смерти Лидии Дмитриевны, Минцлова тут же приехала в Загорье и, увидев Вяч. Иванова, бросилась ему навстречу со словами: «Милый, смерти нет!»

Когда Вяч. Иванов вернулся в Петербург, Анна Рудольфовна стала бывать на «башне» каждый день и приобщать поэта к оккультным знаниям. Желая забыться после пережитого горя, да и вообще всегда интересовавшийся тайными доктринами, Вяч. Иванов с готовностью припал к этому замутненному источнику и на какое-то время сделался учеником Минцловой. Будучи штайнерианкой, она тем не менее утверждала, что связана с розенкрейцерами и что у нее со Штайнером равная степень «посвящения». И Вяч. Иванов посвятил ей стихотворение «Vates», вошедшее в «Cor ardens»:

Не видит видящий мой взор, Далек – и близок, остр – и слеп И мил и страшен вам: Привык тонуть в лазури гор И улыбаться в черный склеп Просветным синевам. Не видя, видит он, сквозь сон, Что в тайне душ погребено, Как темный сев полей. И слышит: в поле реет звон, И наливается зерно Под шелесты стеблей[241].

Видя огромную духовную и творческую одаренность Вяч. Иванова, масштаб его личности, его способность влиять на умы, Минцлова всеми силами стремилась сделать поэта членом тайного общества «посвященных». Ей даже казалось, что скоро она достигнет в этом успеха. Но постепенно Вяч. Иванов начал прозревать в Минцловой темное, демоническое, губительное начало. В своем дневнике 1909 года он записал эпизод ссоры с ней по поводу поэмы «Спор», в которой Анна Рудольфовна углядела не скорбь, а перенесение земной страсти в вечность: «Я читал многим, никто не воспринял так – все были достаточно чисты и чувствовали светлое… Вы сатанистка в глубине души… Безличный, змеиный яд… Ее устами говорит Ш. (Штайнер. – Г. З.)»[242].

Особенно беспокоило Минцлову растущее чувство Вяч. Иванова к Вере. Она всячески старалась этому помешать. Когда в 1910 году Минцлова поняла, что ее усилия тщетны, то в отчаянии сказала Вяч. Иванову, что он мог бы изменить судьбу Отечества ко благу, но лишь в том случае, если останется безбрачным. Вяч. Иванов резко отверг это предложение, видя в нем посягательство на его внутреннюю свободу. Отказ словно громом поразил Минцлову. Замысел ее – и, судя по всему, не только – разрушился в одночасье. Камень, имя которому человек, сдвинуть не удалось. Она тихо сказала: «Я виновата. Не сумела исполнить их поручения. Они меня отзывают. Прощайте. Да хранит Вас Господь…» Кто эти «они» – остается только догадываться. Анна Рудольфовна Минцлова с тех пор бесследно исчезла. Ни в Петербурге, ни в России, ни на Западе никто из общих знакомых ее больше уже не видел.

«Нежная тайна» стала последним прижизненным поэтическим сборником Вяч. Иванова. Всю книгу пронизывало чувство радости, обретенной через опыт страданий и потерь, радости, коренящейся в вере, что смерти нет, в евангельской Благой вести Воскресения. В полной мере это чувство воплотилось в стихотворении, давшем название сборнику:

Тайна нежна, – вот слово мое, – а жизнь колыбельна; Смерть – повитуха; в земле – новая нам колыбель. Тайна нежна: мир от вечности – брак, И творенье – невеста; Свадебный света чертог – Божья всезвездная Ночь. Тайна нежна! Всё целует Любовь, и лелеет Пощада. Всё, что ни вижу, венцом светлым объемлет Жених[243].

Книга была посвящена Александру Блоку. За семь месяцев до ее выхода, в конце апреля 1912 года, Блок написал послание «Вячеславу Иванову», где вспоминал начало собраний на «башне», которое совпало с первыми месяцами смуты 1905–1906 годов:

Был скрипок вой в разгаре бала. Вином и кровию дыша, В ту ночь нам судьбы диктовала Восстанья страшная душа. Из стран чужих, из стран далеких В наш огнь вступивши снеговой, В кругу безумных, томнооких Ты золотою встал главой. Слегка согбен, не стар, не молод, Весь – излученье тайных сил, О, скольких душ пустынный холод Своим ты холодом пронзил! ............... И я, дичившийся доселе Очей пронзительных твоих, Взглянул… И наши души спели В те дни один и тот же стих. Но миновалась ныне вьюга. И горькой складкой те года Легли на сердце мне. И друга В тебе не вижу, как тогда. ............... И много чар, и много песен, И древних ликов красоты… Твой мир, поистине, чудесен! Да, царь самодержавный – ты. А я, печальный, нищий, жесткий, В час утра встретивший зарю, Теперь на пыльном перекрестке На царский поезд твой смотрю[244].

Этот словесный портрет, с высшей точностью воссоздающий облик «Вячеслава Великолепного», говорил и о непростоте отношений двух поэтов. Камней преткновения было немало.

Особенно возмутило Вяч. Иванова блоковское «Возмездие». Первое чтение этой так и не завершенной поэмы состоялось на «башне». Сергей Городецкий вспоминал: «Наш учитель глядел грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как результат богоотступничества… преступление и гибель в этой поэме»[245]. В ответ на «Возмездие» Вяч. Иванов начал писать автобиографическую поэму «Младенчество», над которой работал с 1913 по 1918 год. И – вот удивительное дело! – «Возмездие» и «Младенчество» парадоксально соотносятся с детством обоих поэтов. Об этом контрасте в своей книге о Блоке писал К. И. Чуковский: «Блок любил ощущать себя бездомным бродягой, а между тем, казалось бы, русская жизнь давно уже никому не давала столько уюта и ласки, сколько дала она Блоку. С самого раннего детства —

Он был заботой женщин нежной От грубой жизни огражден.

Так и стояли вокруг него теплой стеной прабабушка, бабушка, мама, няня, тетя Катя – не слишком ли много обожающих женщин? Вспоминая свое детство, он постоянно подчеркивал, что то было детство дворянское, – “золотое детство, елка, дворянское баловство…”

Но странно: стоит только вместо биографии Блока прочесть любое из его стихотворений, как вся идиллия рассыплется вдребезги, как будто кто-то швырнул в нее бомбу… Читая его стихи, никогда не подумаешь, что они создавались под столетними липами, в тихой стародворянской семье… В творчестве он отринул все благополучное и с юности сделался поэтом неуюта, неблагополучия, гибели…»[246]