“Во Христе умираем, Духом Святым воскресаем”, – уверяет Вяч. Иванов. Его бы устами мед пить. Что мы вообще умираем, этому поверить легко: стоит лишь взглянуть на все, что происходит сейчас в России. Но во Христе ли умираем, – сомнительно…

Восхождение может быть каиновым, люциферианским, сатанинским; но ведь и нисхождение – точно так же… Ведь вот знает же Вяч. Иванов, что нисхождение, не закрепившее силы света, – самоубийственно…

Я никогда не забуду, как однажды, в первый день пасхи, встретил я на углу Бассейной и Надеждинской кучку пьяных, которые, шагая посередине улицы, горланили: Христос воскресе! – вместе с чудовищной, тоже, увы, единственной, русской бранью. И надо всей Россией, над одной Россией стоит в этот день “гул всезвонных колоколов”, смешанный с матерной бранью.

Понятно, почему Лейбниц говорил о русских: “крещеные медведи”, а ученый швед, Иоанн Ботвид, в 1620 году, в Упсальской академии защищал диссертацию: “Христиане ли московиты?”…

Нет, не Духом Святым воскресаю, а духом звериным удушаюсь, умираю, – мог бы ответить погребенный. – Кричи, стучи – и никто не слышит. Уж земля обсыпалась, задавила меня. Больше не могу кричать, голоса нет. Земля во рту»[220].

В равной мере искали пути преодоления торжествующего в русской жизни зла Вяч. Иванов и Мережковский, но один видел их в глубинном преображении народного духа, другой – в культурных и общественных преобразованиях, также религиозно осмысленных. Времени же оставалось очень мало.

Особое место в книге «По звездам» занимали историко-литературные штудии Вячеслава Иванова. Одна из них – «О Шиллере» – была написана к столетию смерти великого немецкого романтика. Этот гений, которого еще в XIX веке многие считали безнадежно устаревшим (Ницше называл его «трубачом морали», что в устах автора «Заратустры» и «Рождения трагедии» было убийственной оценкой), вдруг оказался востребованным в Новое время. Говоря о том, чем обогатил Шиллер русскую поэзию, по сути, изменив ее облик, о переводах Жуковского и Тютчева, о Шиллеровых гимнах в «Братьях Карамазовых» у Достоевского, Вяч. Иванов прозревал в нем одного из предтеч символизма, а кроме того – носителя Дионисова духа, экстатика, наследника античного хорового действа и дифирамба. «Два первые свидетеля, – писал он, – два избранных служителя Диониса, ручаются нам за истинность дифирамбического одушевления, владевшего Шиллером: Бетховен и Достоевский. Бетховен избрал “Гимн к Радости” словесною основой своего великого и первого в новом искусстве музыкального дифирамба Девятой Симфонии. Достоевский чтил и лелеял Шиллерову память. Он святил в поэте человечности любовь к божественному лику человека, веру в человеческую божественность – ту любовь и ту веру, которые не исчерпываются содержанием положительных “идеалов” жизни, но коренятся в “мистическом” касании к мирам иным»[221].

Эти слова позже отозвались в мандельштамовской «Оде Бетховену»:

О, Дионис, как муж, наивный И благодарный, как дитя! Ты перенес свой жребий дивный, То негодуя, то шутя! С каким глухим негодованьем Ты собирал с князей оброк Или с рассеянным вниманьем На фортепьянный шел урок! Тебе монашеские кельи — Всемирной радости приют, Тебе в пророческом весельи Огнепоклонники поют; Огонь пылает в человеке, Его унять никто не мог. Тебя назвать не смели греки, Но чтили, неизвестный бог![222]

Мандельштам внимательно прочитал «По звездам». Его письмо Вяч. Иванову от 13 августа 1909 года стало попыткой своего рода свободной эпистолярной рецензии на эту книгу: «Разве, вступая под своды Notre Dame, человек размышляет о правде католицизма и не становится католиком просто в силу своего нахождения под этими сводами?

Ваша книга прекрасна красотой великих архитектурных созданий и астрономических систем. Каждый истинный поэт, если бы он мог писать книги на основании точных и непреложных законов своего творчества, – писал бы так, как вы.

Вы самый непонятный, самый темный, в обыденном словоупотреблении, поэт нашего времени – именно оттого, что, как никто, верны своей стихии, – сознательно поручив себя ей»[223].

Лето 1910 года Вяч. Иванов проводил в Италии. Там он собирал материалы для задуманной им книги о дионисийстве и предшествовавших ему архаических культах. Из Греции к нему в Рим приехала Вера Шварсалон. Через топографию и ландшафт каменистой Эллады она по-новому соприкоснулась с преданиями и мифами, которые изучала в семинаре Зелинского. Вера рассказывала Вячеславу, как чуть было не заблудилась в Корикейской пещере – владении царицы подземного мира Персефоны, но все же сумела выбраться и не стала пленницей Аида.

Вячеслав слушал ее, улыбаясь, вспоминая свои археологические путешествия в годы учения у Моммзена. Глубокая внутренняя связь у него с Верой была уже давно – особенно с тех пор, как их объединило общее горе, когда они в Загорье вдвоем находились рядом с телом умершей, бесконечно любимой обоими. Вячеслав помнил, что незадолго до болезни и смерти Лидия Дмитриевна показала рукой на Веру и задумчиво и таинственно проговорила: «Быть может – она…» Эти слова глубоко запали тогда в душу Вячеслава. Теперь он начал воспринимать их как некое завещание. Дочь стала для него продолжением матери. Тихая и хрупкая Вера была совсем не похожа на Лидию с ее огненной натурой и львиной статью. И все же что-то неуловимо-общее, сближающее их, сквозило во внутреннем облике Веры. Как и с Лидией, решение навсегда связать жизнь пришло к ним в Риме. Площади и улицы Вечного города словно вернули поэту счастье минувших лет. Но в отличие от тогдашнего грозового потрясения в сердце теперь царили ясность и тишина. Вячеслав верил, что с Верой его соединяла Лидия, духовная связь с которой не ослабевала у него и после земной разлуки. В апреле 1910 года он посвятил Вере сонет под названием «Ее дочери», где были такие строки:

Так оный день благословляла мать, Уча меня судьбы твоей приметам С надеждою задумчивой внимать[224].

Особое участие Лидии в жизни дочери и свою таинственную сопричастность судьбе Веры Вячеслав чувствовал и прежде. В 1912 году он посвятил ей новое стихотворение под тем же названием:

Не вотще на берег Элевсина Вынесла, волнуяся, пучина В оный день опасную ладью! Меж колонн, где светит Персефона, Вижу в складках влажного хитона Шею наклоненную твою. Вижу твой – в сугробах Девы горной И в пещере Корикийской черной — Богомольный и мятежный шаг, Нежная паломница святыни, Детский список дочери-богини, Преступившей заповедный праг[225].

В «детском списке дочери-богини» комментаторы видели случайную описку автора, полагая, что надо читать «Детский список матери-богини», то есть Деметры. Упоминание в стихотворении Элевсина сразу воскрешало в памяти Элевсинские таинства и миф о разлуке и скорби матери и дочери, об умирании и возрождении природы. Но язык мифа говорил о реально пережитом опыте потери и страдания. Недаром появилась здесь и Корикейская пещера из рассказа Веры, где она чуть не заблудилась: словно Деметра Персефону из царства теней, мать вывела ее на свет, чтобы вверить их с Вячеславом друг другу. В примечании Вяч. Иванов позже писал: «Стихотворение посвящено моей третьей жене Вере Константиновне, и в нем говорится о том, что я вижу в ней лик и отсвет моей любимой, ее матери, моей второй жены, Лидии Дмитриевны… и что я боюсь потерять ее так же внезапно, как потерял ее мать»[226]. Да, этот новый союз был только «отсветом» прежнего, главного в жизни поэта.

Оба стихотворения «Ее дочери» вошли в книги Вяч. Иванова, вышедшие в 1911–1912 годах: сонет – в «Cor ardens», а второе – в сборник «Нежная тайна».

Появление «Cor ardens» стало одним из важнейших событий не только в жизни самого поэта, но и в истории Серебряного века, да и всей русской поэзии. Книга вышла в двух томах в московском издательстве «Скорпион». Первый том увидел свет в 1911 году, второй – в 1912-м. Великолепное оформление Константина Сомова делало это издание подлинным шедевром. Книга включала стихи, написанные Вяч. Ивановым с 1905 по 1912 год. Если «Кормчие звезды» и «Прозрачность» засвидетельствовали появление в русской литературе большого поэта, если «Эллинская религия страдающего бога» и «По звездам» открыли в нем одного из самых культурных людей своего времени, выдающегося мыслителя и блистательного филолога, то два тома «Cor ardens» окончательно подтвердили постоянство этой величины.

«Cor ardens» на латыни означало «пламенеющее сердце». Название было связано с традицией поклонения Сердцу Иисуса Христа в католической церкви. В западноевропейской религиозной живописи это Сердце изображается пылающим. Такой рисунок можно было видеть и на обложке «Cor ardens». На титульном листе книги значилось посвящение:

Бессмертному Свету Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал. Той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем, стала из пламени свет в храмине гостя земли. Ессе сor ardens той, чью судьбу и чей лик я узнал в этом образе мэнады с «сильно бьющимся сердцем» ΠΑΛΛΟΜΕΝΗΣ ΚΡΑΔΙΗΝ — как пел Гомер — когда ее огненное сердце остановилось[227].

Образ мэнады с «сильно бьющимся сердцем» был связан с одним из лучших стихотворений Вяч. Иванова, написанным в 1905 году, – «Мэнада». Оно открывало первый том «Cor ardens». Неистовый ритм дионисийского танца и огненный экстаз встретились в нем с мотивом жертвы и скорби. Такой поэт видел и любил свою подругу.

Бурно ринулась Мэнада, Словно лань, Словно лань, — С сердцем, вспугнутым из персей, Словно лань, Словно лань, — С сердцем, бьющимся, как сокол Во плену, Во плену, — С сердцем яростным, как солнце Поутру, Поутру, — С сердцем жертвенным, как солнце Ввечеру, Ввечеру… Так и ты, встречая бога, Сердце, стань… Сердце, стань… У последнего порога, Сердце, стань… Сердце, стань… Жертва, пей из чаши мирной Тишину, Тишину! — Смесь вина с глухою смирной — Тишину… Тишину…[228]

Книга поражала богатством и бесконечным многообразием языков мировой культуры, в совершенстве освоенных поэтом. Древнегреческий дифирамб и хор соседствовали здесь со средневековой балладой, рондо и триолетом, русская народная песня-заклинание – с венком сонетов и гекзаметрической поэмой, стихи, написанные по горячим следам современных русских бед – поражения в японской войне, смуты, казней и погромов, – с древним преданием об Атлантиде, могучей державе, погубленной своей собственной гордыней и неправдой, в результате угашения духа: