Богатые возникают в новую пору… Наша поэзия переняла это, и у Пушкина мы встречаем…
. У нас народная поэзия начинается с ассонанса, а затем развивается рифмованный стих, и затем …
Относительно богатых рифм – и у нас встречаются раньше Пушкина, в XVIII в. У Державина…
Первый белый стих у Пушкина – но есть уже и у Жуковского, который мастер белого стиха…
. Из эволюции белого стиха у Пушкина мы многому выучиваемся. Белый стих приближается к разговорной речи… Все, что свидетельствует о принуждении, не принадлежит белому стиху… У Блока замечательные белые стихи. В белом стихе пять стоп. Строфичного белого стиха не должно быть…
Происхождение строфы – тесным образом связано с хором… значит поворот. Стих обращается к этой форме первоначально всегда для периодизации. Хор повторяет движение от определенной точки. Самые строфы… не непременно повторялись, но возвращались к определенной фигуре, как в пляске…
Впечатление строфичности дает усиление ритмической строгости. Теперь все предпочитают строфы и стремятся удалиться от разговорной речи»[179].
При всей порой неясности этих записей, – Замятнина вела их поспешно, «с голоса», и, в отличие от Вячеслава Иванова, не была знатоком античных размеров и истории европейского стихосложения, – и по ним можно представить себе тот дух глубины и безмерной культурной всеохватности, который царил на ивановских лекциях «Академии стиха». Через призму открытий поэзии Нового времени по-другому, намного богаче, виделось и русское классическое наследие. Так, отвечая на вопрос о символизме у Пушкина и Тютчева, Вячеслав Иванов говорил: «Пушкин не символист, а Тютчев символист. Пушкин не символист, а даже мифотворец – например, поэма о Медном Всаднике, – следовательно, он символист. Но Пушкин мифотворец не потому, что он написал “Русалку”. В “Русалке” он дал только переложение мифа, а в “Медном Всаднике” он сам творит миф. Символ имеет живую реальную жизнь… Из символа рождается миф»[180]. Далее, развивая эту мысль, Вячеслав Иванов говорил о жизни мифа в поэзии своих современников: «Мы келейники имеем миф свой – Блок имеет свой миф, т. е. свою древнюю правду, которой он живет и движим, именно, вековечное… женское божество, которое воспринимает в разные его периоды жизни – например, в виде Прекрасной Дамы, близкой к Богородице, затем идут блуждания…
Сологуб весь живет мифом. “” воплощает различные образы; одна космическая сущность – Бог, другая сущность – сестра-Дульцинея.
У Брюсова просто демонология в <выразительном?> стоне. Живет он в определенных сущностях мифа»[181].
На пятое заседание «Академии стиха», которое состоялось 23 апреля 1909 года, пришел восемнадцатилетний поэт, совсем недавно познакомившийся с Гумилевым. Скорее всего, тот и порекомендовал ему посещать лекции Вячеслава Иванова. Фамилию юного поэта М. М. Замятнина по ошибке записала в протоколе как «Мендельсон», но звали его Осип Мандельштам. О том, как он впервые встретился с мэтром, вспоминал Владимир Пяст: «Много начинавших поэтов приходили на эти собрания. И вот, помню, однажды пришел… Виктор Гофман в сопровождении совсем молодого стройного юноши в штатском костюме, задиравшего голову даже не вверх, а прямо назад: столько чувства собственного достоинства бурлило и просилось наружу из этого молодого тела. Это был Осип Мандельштам. По окончании лекции и ответов на вопросы аудитории ему предложили прочесть стихи. Не знаю, как другим (Вяч. Иванов, конечно, очень хвалил, – но ведь это было его всегдашним обыкновением!), но мне чрезвычайно понравились его стихотворения»[182].
Эту черту облика Мандельштама – закидывать голову – отразили почти все художники, писавшие его. Отметила ее в одном из стихотворений, посвященных Мандельштаму, и Марина Цветаева:
Да и сам Мандельштам в стихотворении «Автопортрет» изобразил себя таким:
Об этом своем первом появлении на «башне» Мандельштам рассказывал Ирине Одоевцевой: «Он <Вяч. Иванов> очень хвалил мои стихи: “Прекрасно, прекрасно. Изумительная у вас оркестровка ямбов, читайте еще. Мне хочется послушать ваши анапесты или амфибрахии”. А я смотрю на него, выпучив глаза, и не знаю, что за звери такие анапесты и амфибрахии. Ведь я писал по слуху и не задумывался над тем, ямбы это или что другое»[185]. Благодаря занятиям у Вячеслава Иванова Мандельштаму посчастливилось узнать прекрасный «бестиарий» античных, западноевропейских и русских стихотворных размеров с их особенностями. О том, насколько эти уроки были усвоены Мандельштамом, свидетельствует его декабрьское письмо 1909 года Вячеславу Иванову, которому он посылал на суд новые стихи. Говоря о работе над одним из них, Мандельштам писал: «Интимно-лирическое, личное – я пытался сдержать, обуздать уздой ритма. Меня занимает, достаточно ли крепко взнуздано это стихотворение?
Невольно вспоминаю Ваше замечание об антилирической природе ямба. Может быть, антиинтимная природа? Ямб – это узда настроения»[186].
В других письмах того же года Мандельштам не раз подчеркивал значение, которое имело для его поэтического роста общение с Вячеславом Ивановым: «20 июня 1909 г. Очень уважаемый и дорогой Вячеслав Иванович!.. Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки». «22 ноября 1909 г… Не могу не сообщить вам свои лирические искания и достижения.
Насколько первыми я обязан вам – настолько вторые принадлежат вам по праву, о котором вы, быть может, и не думаете»[187].
По всей вероятности, именно Вячеслав Иванов рекомендовал стихи Мандельштама для публикации в «Аполлоне». Подборка из пяти стихотворений вышла в девятом номере за 1910 год. Этот дебют, замеченный, может быть, единицами, возвестил, что в русскую поэзию нового века входит тот, кто многое изменит в ее составе.
Будучи еще учеником символистов, Мандельштам и тогда сразу явил непохожесть на других в самом сущностном. Он не стремился раствориться в «вечном» и «бесконечном», а утверждал абсолютную ценность своего неповторимого человеческого бытия, заявляя, что пришел навсегда, что без него вечность будет неполной. Нежность и хрупкость были обманчивы – за ними таилась непобедимая метафизическая жизнестойкость дара.
Удивительно, как часто поэты предвосхищают научные открытия и философские прозрения. В 1909 году, когда Мандельштам написал эти строки, вышел сборник «Вехи», произведший революцию в истории русской мысли, открывавшийся статьей Бердяева. Но в те годы великий мыслитель был еще очень далек от создания своей философии христианского персонализма. А в этом юношеском мандельштамовском стихотворении она была уже словно «в эмбрионе».